Текст книги "Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1."

Автор книги: Георгий Михайловский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 44 страниц)

Чиновничья фронда

Как я уже писал, наш комитет Общества служащих, председателем которого был Петряев, в наиболее тревожные дни министерской жизни являлся, с одной стороны, предохранительным клапаном, а с другой – руководящим центром. В эти дни первого серьёзного испытания в жизни дипломатического ведомства после начала Февральской революции мы, естественно, не могли игнорировать событие столь большой важности, как предстоящий уход министра, который в настоящих условиях мог означать только одно, а именно перемену внешней политики России по отношению к войне и союзникам. Через секретарей Милюкова В.К. Коростовца и А.Н. Соболева (последний за это время успел сделаться чиновником МИД, и мне пришлось экзаменовать его на вступительном дипломатическом экзамене) я узнал за несколько дней до ухода Милюкова о неминуемости этого события. В нашем комитете состояли люди вроде А.М. Петряева и князя Л.В. Урусова, которые в силу своего особого положения были не менее меня осведомлены о состоянии дел.

Не знали мы в этот момент, что среди нас имелось лицо, а именно князь С.А. Гагарин (он и я были секретарями комитета), который каждое наше слово передавал нашему будущему начальнику – М.И. Терещенко. Что из этого вышло, я расскажу ниже.

В то же время равноправным членом нашего комитета был В.К. Коростовец, секретарь Милюкова и человек, преданный ему совершенно. Отмечу, что он не принимал участия в заседаниях комитета тогда, когда определялась наша тактика по вопросу об уходе Милюкова. Это свидетельствует о его деликатности, но в то же время в кулуарах министерства, как мы стали называть наши министерские коридоры со времени Февральской революции, Коростовец самым энергичным образом агитировал за активную реакцию против ухода Милюкова.

Наш комитет знал о настроениях служащих ведомства, огромная масса которых, хотя и не сталкивалась с Милюковым в делах, но была осведомлена о его взглядах и симпатизировала ему. Думается мне, если бы Милюков сразу по своём вступлении в наше министерство принял иной тон в отношении служащих (как я отмечал, Милюков даже не обошёл ведомство, как это делали все бюрократические министры, не исключая Штюрмера и Покровского), а не держал себя так же замкнуто, как Штюрмер (так, за время его управления дипломатическим ведомством Милюков ни разу не обращался к нам в общем собрании с какими-либо заявлениями или разъяснениями, что делал, например, Терещенко), то его уход вызвал бы ещё более сильное волнение и придал бы ему личный характер.

По сложившимся обстоятельствам к Милюкову было разное отношение со стороны тех старших чинов, которым приходилось с ним иметь дело и которые жалели об уходе Милюкова как личности, и всей остальной массы служащих, которые опасались с уходом Милюкова найти перемену общей политики России и в то же время опасались разгрома министерства, так как всем в ведомстве было отлично известно, что девизом Милюкова было «сохранение не только прежней политики России, но и сохранение самого министерства». Для одних Милюков был живой личностью, для большинства же – символом, скрывавшим, однако, вполне реальные интересы. В силу этих разнородных мотивов настроение, царившее в нашем министерстве в эти дни, можно охарактеризовать как паническое.

Эта паника усилилась чрезвычайно, после того как стало известно, что с уходом Милюкова уходят барон Б.Э. Нольде и П.Б. Струве. Особое значение в глазах всех чиновников имел уход Нольде, так как, в отличие от Струве, Нольде был коренным чиновником министерства. Как всегда бывает в таких случаях, тысячи предположений возникали при мысли, что, уж если уходит Нольде, такой осторожный и расчётливый чиновник и такой ценный человек, значит, есть на это причины. Признаюсь, когда я узнал об уходе Нольде, я сам призадумался, так как я, который попал в министерство благодаря Нольде, теперь, оказывается, должен был пережить его в ведомстве.

Недолго думая, я отправился к Нольде проверить новость. Нольде встретил меня с самым беззаботным смехом: «Я только что учился, как писать прошение об отставке, и его уже вручил». Увидя моё искренне огорчённое лицо, Нольде принялся мне объяснять с большим жаром, почему он это сделал и как умно поступил. Должен прибавить, что как раз незадолго до этого Нольде был избран ординарным профессором Петроградского университета по кафедре международного права (до этого он был профессором Петроградского политехнического института), и это обстоятельство давало ему независимое положение, психологически заставившее его более легко отнестись к своей отставке. Мотивы, которые мне высказал Нольде и которые вынуждали его уходить вместе с Милюковым, были разные – это прежде всего неизбежность «сепаратного мира» с Германией (аргумент, навеянный Струве), к чему дело будто бы идёт, затем то, что будущий министр М.И. Терещенко – молодой человек «чуть моложе вас» (на самом деле Терещенко был старше меня на несколько лет). Последний аргумент и был самым искренним.

Думаю, что Нольде, заслуженно вознесённый революцией на такой высокий пост, как пост товарища министра, только что получивший то, о чём мечтал давно, – кафедру по своей специальности в Петроградском университете, почувствовал внезапное отвращение к революции, после того как ему приходилось менять Милюкова на ничем не замечательного молодого человека Терещенко, которому только что исполнился 31 год. Личная обида двигала Нольде, а аргументы политического характера не имели серьёзного значения, хотя бы потому, что уже в августе тот же Нольде, который в мае уходил из-за перспективы, весьма, впрочем, туманной в этот момент (сепаратного мира с Германией), предлагал этот самый сепаратный мир, как единственное средство выйти «достойно» из войны. Не углубляя обидной для Нольде темы касательно юности нового министра, я спросил его, что же делать нам и, в частности, мне, если он считает, что положение с сепаратным миром настолько угрожающее. Нольде опять рассмеялся: массовый уход – ни в коем случае, это будет дезорганизация ведомства; что же касается сепаратного мира, то он просто отмечает, куда всё идёт, так как уход Милюкова – «явно германское дело». В это время в кабинет Нольде с сияющим лицом вошёл П.Б. Струве и заявил, что вручил Нератову своё прошение об отставке. После этого двое верных сторонников Милюкова ушли, совершив произведший столь сильное впечатление акт, как разрыв с министерством.

Не успел я ещё очнуться после столь знаменательного события, как уход Нольде, говоривший столь явственно о ненадёжности революционных карьер, как меня позвали на заседание комитета Общества служащих для обсуждения создавшегося положения. Столь быстрый переход к действительности сразу же показал мне, что силою вещей наш исполком, как все исполкомы этого периода, был гораздо более насыщен электричеством, чем все прежние ведомства. Председательствовал Петряев, который очень нервничал. Он предложил нам, как бывает на военных советах, каждому высказать своё мотивированное мнение о том, как быть дальше. Вышло так, что я как секретарь комитета сидел рядом с Петряевым, и поскольку Петряев хотел высказаться последним как председательствующий, то первому пришлось высказаться мне.

Я сказал, что на основании всего, что я знаю, положение весьма серьёзно, раз такое лицо, как Нольде, ушло из министерства вследствие официально высказанного им подозрения о надвигающемся сепаратном мире с Германией, и что нашему комитету придётся отбросить все формальные соображения и вникнуть в международно-политическое положение настоящего момента. Я считал, что массовый уход как протест против ухода Милюкова по меньшей мере преждевременен, поскольку мы не знаем намерений нового министра, но, с другой стороны, в такой момент мы не можем молчать и должны до вступления в должность министра иностранных дел войти с ним в контакт и взять с него обязательство, что он не будет нарушать основных линий внешней политики России, самое же главное – не пойдёт на сепаратный мир с Германией, так как в противном случае ему придётся работать с новым составом дипломатического ведомства. Эти слова вызвали со стороны Петряева нервную реплику: «Но ведь это кондиции министру!» На это я ответил: «Совершенно верно, но если дело хотя бы отдалённо идёт к сепаратному миру, нам надо сразу же выяснить нашу позицию».

Петряев, собиравшийся говорить после всех, но, по-видимому, совсем не подготовленный к моему выступлению, которое, как после выяснилось, отвечало общему настроению, произнёс речь в том же нервном тоне, в каком вёл всё заседание. Правду сказать, я дважды только видел его в таком волнении – в момент ухода Милюкова и в момент его разговора в присутствии всего ведомства с Л. Троцким 27 октября 1917 г. Петряев убеждал нас, что слухи о сепаратном мире пущены со злостной целью. Когда я вставил слово о том, что это говорили Нольде и Струве, и присутствовавшие это подтвердили, Петряев первый раз снял маску, сказав, что, при всём личном уважении к Нольде и Струве, он полагает, что здесь говорят «личные мотивы, не соответствующие истинному положению вещей», что нельзя переоценивать в такой исторически важный момент роль отдельных личностей и уход Милюкова не означает разрыва с союзниками и выхода России из войны. Петряев говорил с большой силой и страстностью, и мне, только что расставшемуся с Нольде и Струве, особенно ярко выявились именно личные мотивы всех троих, из которых первый всячески преуменьшал значение ухода Милюкова, а другие (т.е. Нольде и Струве) старались придать ему характер национальной катастрофы.

Истина была не там и не здесь, мы это чувствовали, поэтому после решительного заявления Петряева о том, что в случае сепаратного мира никто из высших чинов не останется в министерстве, все высказывавшиеся отнеслись отрицательно к мысли последовать примеру Нольде и Струве и единодушно отвергли идею массового ухода из министерства, что, несомненно, в этот момент означало бы полную дезорганизацию всей дипломатической работы и поставило бы Временное правительство в невозможное положение. Петряев, получивший, таким образом, подтверждение того, что непоправимых последствий внутри ведомства одновременный уход Милюкова, Нольде и Струве не вызовет, старался подействовать на нас в том смысле, чтобы мы отказались от моего предложения, охарактеризованного им как «кондиции» министру.

Здесь, однако, я встретил решительную поддержку со стороны всех остальных членов комитета, причём всеми голосами против председателя было решено послать к Михаилу Ивановичу Терещенко, нашему новому министру, делегацию в составе нашего президиума (Петряева, князя Урусова, князя Гагарина и меня), для того чтобы выяснить взгляд Терещенко на отношения к союзникам и Германии, то есть, по существу, его мнение о самом щекотливом вопросе всей внешней политики России со времени начала войны – о возможности сепаратного мира с Германией. При этом нам было поручено заявить самым недвусмысленным образом, что в случае хотя бы отдалённой возможности такого события весь личный состав ведомства вынужден будет покинуть министерство.

Таким образом, впервые наш комитет выступал уже не только с политической ролью, но и с чисто дипломатической – несомненное доказательство, с одной стороны, серьёзности положения, а с другой – разложения министерского аппарата, недопустимого в условиях нормального государства. Хотя Петряев и был против этого шага и готов был придать ему вид представления комитета служащих новому министру, тем не менее он как опытный дипломат не отказался возглавить депутацию и сам взялся нам выхлопотать час для переговоров с министром. Петряев вышел из заседания комитета ещё более взволнованный, нежели пришёл, так как волей-неволей ему приходилось возглавить чиновничью фронду, чему он совершенно не сочувствовал, но уклониться от чего при настоящих условиях не мог.

Хотя решение комитета должно было оставаться в тайне, но, конечно, о нём знали все, и, как оказалось в дальнейшем, решительное выступление комитета имело самые благотворные последствия – во-первых, отрицательное отношение к мысли о массовом уходе вернуло весь ведомственный персонал к работе, а во-вторых, предстоящее выяснение вопроса о сепаратном мире с новым министром, о котором носились самые фантастические слухи, уничтожало все следы выступления Нольде и Струве с их демонстративной и столь шумно мотивированной отставкой. Вместе с тем рядом с официальным начальством вырастало новое, уже «революционное» (некоторые называли его «контрреволюционным») начальство, которое, как полагается в революционные времена, слушались» больше официального.

Два дня, истёкшие с ухода Милюкова до окончательного водворения М.И. Терещенко, прошли в больших хлопотах. Все высшие чины, в число которых с уходом Нольде попадал окончательно и я (так как за отсутствием Мандельштама, официального директора Правового департамента, я становился единственным юрисконсультом министерства), крайне жалели об уходе Милюкова, но единодушно утверждали, что Милюков сам не проявил достаточно гибкости и желания остаться на своём посту. Как бы то ни было, расставание носило самый сердечный характер, и говорили «до свидания», а не прощались навсегда. Оговариваюсь, что как Милюков пришёл без торжественной «встречи», так же он и уходил без всяких общеведомственных «проводов». Последнее, конечно, более соответствовало моменту.

Михаил Иванович Терещенко

Относительно нового министра знали только то, что министерство иностранных дел было предложено сначала князю Г.Е. Львову, который отказался ввиду недостаточного знания иностранных языков. Что же касается Терещенко, то его лингвистический ценз был вполне удовлетворителен. Правда, кроме этого, он ни с какого бока не был причастен к дипломатии. Светская репутация у Терещенко в петербургском обществе имелась. По выражению Нератова, «он был человеком, в обществе распространённым». Кроме того, он служил некоторое время в конторе императорских театров, и один из наших молодых чиновников, служивший с ним в этом учреждении, был крайне поражён, что Терещенко оказался его начальником. От моих приятелей из министерства финансов, откуда к нам пришёл Терещенко, я знал, что он был очень обходителен и приятен в личных отношениях, но что касается дел, то всегда ошибался в цифрах, говоря о миллионах вместо миллиардов, никак не умея приспособиться к финансам государства, всё же превышавшим его миллионное состояние.

«Миллионер» в качестве одного из столпов революционного правительства – на дипломатическом языке Европы это было самым заурядным явлением и уж во всяком случае плюсом, а не минусом. Надо отдать должное Терещенко: будучи министром финансов, он сам вложил в Заём Свободы, им организованный, пять миллионов рублей, связав таким образом и себя и свою семью с Февральской революцией. Нератов одновременно с неизбежными хлопотами, падавшими на него в качестве управляющего ведомством (он «принимал» на своём веку пятого министра: после Сазонова – Штюрмера, Покровского, Милюкова и теперь Терещенко) и ставшими для него привычными, был озабочен данным ему Терещенко поручением найти заместителя Нольде на посту товарища министра иностранных дел – поручением тем более щекотливым, что этот заместитель Нольде в случае удачи мог оказаться и заместителем Нератова, что многие пророчили Нольде.

Нератов обратился ко мне, как я упоминал выше, с просьбой составить письменную справку о всех специалистах-международниках, которые могли по своему академическому цензу и свойствам характера подойти на пост товарища министра в столь ответственный момент. Нератов хотел найти заместителя Нольде из той же профессиональной среды, которая выдвинула Нольде. При этом Нератов сказал мне, что Терещенко не потерял ещё надежды привлечь Нольде, но что он, Нератов, считает это безнадёжным. Я передал Нератову мой разговор с Нольде, из которого явствовало, что последний имел свой собственный политический план. Дальше Нератов говорил о профессоре С.А. Котляревском: ему был предложен пост товарища министра при Терещенко, но он отказался. О Котляревском я не должен был упоминать в своей справке, так как эта кандидатура уже имелась в виду и ей отдавалось предпочтение перед всеми другими.

В самом деле, встретив в эти дни Котляревского и уговаривая его принять предложение, я выслушал от него весьма странное и весьма непрактичное предложение образовать особое юрисконсультское бюро при МИД, в которое должны были бы войти на равных началах он сам, Мандельштам и я. На это я мог только ответить ему, рассказав все условия работы в нашем ведомстве, где никакой коллектив не мог заменить живого человека.

Составив подробную справку о всех профессорах-международниках со всеми характерными данными и передавая Нератову фантастический проект Котляревского, свидетельствовавший о полном незнании им условий живой практической работы, я спросил его, почему же на этот пост не выдвигается Мандельштам, тем более что его всё это время вызывали из Швейцарии, где он застрял. На это Нератов ответил, что Мандельштам – естественный кандидат, но он настолько равнодушно относится к тому, что делается в России, что своим поведением не заслуживает такого поста. В этом отношении Нератов был прав, так как, несмотря на горячее поздравление Милюкову, посланное Мандельштамом, он с марта до мая не мог приехать из Швейцарии для занятия поста директора Правового департамента. Будь Мандельштам в Петрограде, он безусловно стал бы товарищем министра вместо Нольде. Как я отмечал выше, Мандельштам, не отказываясь от звания директора департамента, так до большевистской революции и не приехал в Россию.

В эти два дня после ухода Милюкова и до вступления в управление ведомством Терещенко князь Л.В. Урусов, товарищ председателя нашего комитета, и я в качестве секретаря дважды справлялись у Петряева об аудиенции у Терещенко по самому острому вопросу. Петряев жаловался, что новый министр ещё не водворился в министерстве и пока ввиду крайне срочной работы принять нас не может. Наконец, нам назначили час в тот самый день, когда Терещенко должен был официально вступить в должность. Однако в 11 час. 30 мин. утра всё ведомство было приглашено в апартаменты министра, и там состоялась наша первая встреча с М.И. Терещенко.

Высокий, с пробором посередине и профилем североамериканского краснокожего индейца, М.И. с несколько смущённой улыбкой стоял, окружённый чиновниками. А.А. Нератов, гораздо более смущённый, чем молодой министр, стал читать по записке свою приветственную речь. Когда раздались привычные слова, то невольно все члены нашего комитета переглянулись между собой, за исключением Петряева, смотревшего в землю. Дело в том, что вся речь Нератова была точным пересказом, конечно, в приемлемых выражениях, всего того, что говорилось на заседании нашего комитета. В сущности, это была сжато, но в то же время полно отредактированная программа внешней политики, которую от лица всего министерства Нератов предлагал новому министру.

Мы ушам своим не верили, так как не ожидали от Нератова столько дипломатической ловкости: наши «кондиции», против которых так восставал Петряев на заседании комитета, теперь в ещё более импозантной форме навязывались члену революционного Временного правительства. Было здесь и другое – «революция сверху» делала ненужной «революцию снизу», чиновничья фронда превращалась, таким образом, в легальный государственный акт. Слова Нератова о «нерасторжимой связи с союзниками» и о «незаключении сепаратного мира с врагом» были покрыты оглушительными аплодисментами, так что не ожидавший этого Терещенко с удивлением смотрел на эту явную демонстрацию. Красный от смущения Нератов закончил свою речь призывом к совместной работе «в духе освободительных традиций русской внешней политики», чем перекидывался мост между Февральской революцией и царской Россией в области дипломатии.

Терещенко начал свою речь намёком на наш комитет, заявив, что ему известны те опасения, которые существуют в ведомстве, но, прибавил он, «если среди вас есть люди, не сочувствующие моим взглядам, то ведь среди вас были и люди, не сочувствовавшие Штюрмеру и всё же остававшиеся на службе». «Я прошу вас во имя России, прежде чем решиться на уход из министерства, присмотреться ко мне и моей работе и судить меня по моим делам, а не по слухам обо мне», – сказал он дальше и подробно остановился на основных тезисах речи Нератова, с которыми он полностью согласился. В частности, относительно союзников и сепаратного мира он прямо сказал, что «мир может быть только общим и спасение России не может быть воздвигнуто на чужой крови».

Если откинуть несколько банальных фиоритур митингового характера, которые были неуместны в данной обстановке, речь Терещенко была ясным и недвусмысленным «да» на речь Нератова. Она давала нам полное удовлетворение и, к нашему удивлению, создавала впечатление предумышленного сговора Петряева, Нератова и Терещенко. Так оно и было, ибо все трое боялись, что уход Милюкова, Нольде и Струве в окраске, которую Нольде и Струве хотели ему придать, может вызвать подражание у одних и брожение у других. С другой стороны, наш комитет с особенным удовлетворением мог констатировать, что благодаря мудрому тактическому шагу Нератова мы были избавлены от «переговоров», которые, несомненно, умалили бы авторитет нового министра.

По окончании этой сцены Терещенко пожелал познакомиться с нашим комитетом, и наш президиум – Петряев, Урусов, Гагарин и я – был ему представлен Петряевым. Терещенко очень мило и предупредительно сказал, что он не только не собирается ни в чём стеснять нашей «самодеятельности», но надеется на поддержку с нашей стороны. Такой приём нашего комитета министром, вызвавший у Петряева восторг своим мирным, если не сказать сердечным, тоном, после общего приёма и речей Терещенко и Нератова сразу же установил отношения между ведомством и новым министром, далеко превосходившие по своей близости отношения с Милюковым. Правда, в то время как Милюков был крупной политической фигурой, всем нам известной пусть не лично, но своей деятельностью, Терещенко был совершенно неизвестным молодым человеком, однако, может быть, именно в силу этого последнего обстоятельства в отношениях с ним должен был царить более простой тон.

С первых же слов стало совершенно ясно, что Терещенко никакой своей «программы» не имеет и, наоборот, готов охотно следовать тому, что мы по обстоятельствам войны считали единственно возможной программой для России. Терещенко капитулировал с первого же дня перед ведомством, и вот почему уход Милюкова не имел никаких неблагоприятных последствий для дипломатической работы нашего ведомства. Слова Милюкова, слышанные мною так недавно с балкона Мариинского дворца о том, что, увидав надписи «Долой Милюкова», наш министр испугался не за себя, а за Россию, не оправдались, и той дипломатической катастрофы, которую он ожидал вследствие своего ухода, не произошло.

Терещенко оказался более гибким, чем Милюков, может быть, потому, что был неизмеримо более мягким человеком. В этот день, когда за чайным столом в приёмной у министра снова собрались все высшие чины, многие из которых вскоре вынуждены были уйти со своих командных мест, и обсуждали уход Милюкова, Нольде и Струве, все единодушно признали, что ушедшие просчитались: Терещенко, по-видимому, собирался вести милюковскую политику, но более гибко и послушно. Доктринёрство милюковской позы по константинопольскому вопросу было налицо, так же как и политический просчёт Струве и неудачный карьеризм Нольде. В лице Терещенко ведомство, как это ни странно, получило «своего» человека во Временном правительстве. Вместе с тем благодаря нератовскому манёвру настроение всего министерства, даже самых ярых милюковцев вроде В.К. Коростовца, секретаря Милюкова, который снова вернулся в канцелярию под начальством Татищева, оказалось наилучшим, и бюрократический механизм заработал с полной исправностью.

То, чего не было в речи Терещенко и о чём все забыли под влиянием более важных вопросов, вроде вопроса о сепаратном мире, – это обещания «сохранить министерство» в том смысле, в каком это понимал Милюков, то есть полной сохранности личного состава ведомства. Правда, не было никаких угроз, что было бы несовместимо с примирительным тоном всей речи Терещенко. Это опущение было сделано сознательно и со стороны Нератова, и со стороны Терещенко. Дело в том, что Терещенко выдал некоторые векселя в смысле личных изменений в ведомстве. О векселях Терещенко знал Нератов, не знал он только одного, что в этих векселях имелось и имя Нератова как слишком уж типичного «царского бюрократа». Каким образом Нератов усидел, я расскажу ниже, теперь же закончу то, о чём наиболее беспокоились в министерстве после водворения нового министра, а именно о назначении заместителя Нольде, так как если бы это оказалось совершенно новое лицо с такими же новыми приёмами, то само министерство и вся его политика приняли бы новый вид или же мы вступили бы в полосу серьёзных испытаний.

Моя справка лежала у Нератова. Дня через два после прихода Терещенко, когда мне пришлось быть по очередному делу у Нератова, он спросил меня, не могу ли я дополнить справку ещё другими лицами, так как все те, которых я изобразил в записке, после доклада Временному правительству и окончательного отказа Котляревского стать заместителем Нольде в МИД оказались забракованными по разным причинам. Временное правительство забраковало и Мандельштама, хотя он тоже значился в записке и за него особенно ходатайствовал Петряев. Причиной явилось, как я слышал, слишком горячее приветствие Милюкову и слишком холодное отношение затем к своему делу. Но если Мандельштам и не был повышен, то не был он и лишён своего звания, несмотря на то, что и на новый призыв Терещенко он не приехал. Довольно яркий, казалось бы, пример нарушения служебной дисциплины остался безнаказанным.

В ответ на мой отказ назвать новых кандидатов на пост товарища министра Нератов сказал мне с улыбкой: «Тем хуже для вас, так как у вас будет некомпетентный начальник и вам придётся нести единолично обязанности юрисконсульта». Я спросил, скорее из вежливости, о моём прямом начальнике Мандельштаме и получил стереотипный ответ: «Мы ему послали телеграмму». Через несколько дней после этого на место Нольде был назначен Александр Михайлович Петряев. Назначение это, первое при Терещенко, было соответствующим образом представлено широкой публике. В биографической газетной заметке указывалось на «демократическое» происхождение Петряева, его отдалённость от придворных интриг, его знания, работоспособность и т.д. Не лишено значения, что впервые «демократическое» происхождение становилось положительным, достойным газетной рекламы качеством. Но гораздо интереснее было то, что именно председатель нашего комитета служащих становился прямым начальством над всем личным составом министерства, так как заведование кадрами служащих входило в компетенцию второго товарища министра.

Думаю, что помимо всех объективных заслуг Петряева и пресловутого «демократического происхождения» одной из главных причин была именно его популярность среди служащих. Это, возможно, была и награда Петряеву за умелую ликвидацию грозившего принять серьёзную форму личного конфликта между Терещенко и ведомством в связи с уходом Милюкова, Нольде и Струве. В самом деле, без того, что можно было бы назвать, с милюковской точки зрения, «предательством» Петряева в отношении комитета и что в действительности было единственным достойным выходом из положения, уход Милюкова никогда не прошёл бы так бесследно. Терещенко был обязан Петряеву. Как далеко зашёл их предварительный сговор и обещал ли Терещенко Петряеву с самого начала пост товарища министра, я не знаю, но думаю, что этого не было, так как мне известно, что Терещенко несколько раз до назначения Петряева пытался склонить Нольде взять обратно свою отставку.