Текст книги "Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1."

Автор книги: Георгий Михайловский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 44 страниц)

Последние проекты «приобретений» России

Другая область, куда направил свою энергию Покровский, было точное установление того баланса выгод, которые приобретала Россия в случае победы союзников. У нас посмеивались над Покровским, говоря, что он подходит к внешней политике России как финансист и, казалось, хочет взвесить, насколько «прибыльным» предприятием является война. В тот момент, когда война далеко ещё не была закончена и самое поражение Германии далеко не обеспечено, а внутреннее положение России ухудшалось с каждым днём (об этом можно было судить хотя бы по ведомости дел Совета министров, со второй половины 1916 г. испещренной всевозможными экстренными донесениями губернаторов о критическом положении вверенных им губерний, донесениями, которые Протопопов всегда вносил в Совет министров для экстренного обсуждения), – в этот момент министр иностранных дел с совершенно исключительным вниманием исследовал вопрос о «приобретениях» России в случае удачи.

Накануне падения монархии и небывалого крушения России Покровский до последней минуты занимался этим учётом будущих «прибылей». В самой последней своей политической записке к государю 21 февраля 1917 г. он писал о Константинополе и высказывал свой скептицизм в отношении намерения исполнить мартовское соглашение союзников 1915 г., по которому Константинополь с соответствующим Hinterland’ом[35]35
  Буквально – тылом (нем.), здесь – прилегающей территорией.


[Закрыть] и Дарданеллами должны были отойти в прямое владение России.

Должен сказать, что сам Покровский не заключил ни одного нового соглашения с союзниками по поводу будущих «приобретений» России, но он хотел, чтобы все эти вопросы были с нашей стороны – министерства иностранных дел – выяснены в мельчайших подробностях. Он подверг жестокой критике то, что было сделано Сазоновым, считая, что соглашения в марте 1915 г. о Константинополе и Лондонское в апреле того же года об Адриатическом море являются недостаточными не с точки зрения того, что они давали России, а с точки зрения гарантий их осуществления. Напрасно Нератов доказывал Покровскому, что единственная гарантия – это реальное положение русской армии к моменту окончания войны и потребность союзников в нас; недоверие же к союзникам, выраженное им прямо в лицо, нисколько не изменит существующего положения вещей, но несомненно ухудшит наши союзнические отношения. Самое главное – это удачно кончить войну, а для этого прежде всего необходимо взаимное доверие союзников.

Покровский, однако, без всякой исторической аналогии по существу дела ссылался на Парижский мир 1856 г. и в особенности на Берлинский 1878 г. Как человек, привыкший к постоянной коалиции против нас всей Европы, Покровский никак не мог ориентироваться в новой обстановке, когда три четверти Европы были с нами. Из двух последних царских министров иностранных дел – Штюрмера и Покровского – последний, конечно, был неизмеримо искреннее в отношении к войне и союзникам по существу (о Покровском никто не думал, что он мог бы заключить сепаратный мир, как это думали о Штюрмере), но внешне Покровский пренебрегал обычными дипломатическими любезностями и, слишком увлекаясь перспективами послевоенной политики России, создавал впечатление, что Россия после войны переменит свою позицию в отношении союзников.

Мало того, на военно-дипломатической Петроградской союзной конференции, открывшейся 19 января 1917 г., на которую приехал из Франции Гастон Думерг, Покровский решительно протестовал против намечавшегося объединения сухопутного военного командования, хотя бы в форме взаимного контроля общего плана военных действий. Он отстаивал полную самостоятельность русского командования и предполагал перенести центр военных действий на Юго-Западный фронт, поближе к Константинополю, тогда как союзники настаивали на концентрации русских войск для весеннего наступления 1917 г. на Северном фронте. Всё это самым неблагоприятным образом отражалось на отношении к Покровскому со стороны Франции и Великобритании в лице Палеолога и Бьюкенена.

По ближневосточному вопросу, которым традиционно Покровский интересовался больше всего, он на основании соглашений 1915 г. рассчитывал на получение Константинополя, Черноморских проливов, установление фактического влияния в Анатолии и присоединение к России, с известной автономией, Армении. Таким образом, Чёрное море превращалось в «русское озеро», так как болгарский и румынский флоты можно было считать за quantite negligible[36]36
  Ничтожно малую величину (фр.).


[Закрыть]. В адриатическом вопросе Покровский оставался на позициях Лондонского соглашения 1915 г., то есть Далмация переходила к Италии, Хорватия не только получала независимость от Венгрии, но и отделялась от Сербии, о хорватском государственном устройстве никакого соглашения между союзниками не было.

Не было соглашения и по чешскому вопросу – этим вопросом у нас в МИД ещё при Сазонове в 1916 г., как я отмечал выше, стал заниматься в Славянском столе Приклонский. Это был, кажется, единственный из прежних видных чинов ведомства, который явно выиграл от замены Сазонова Штюрмером. При общем крайне тревожном настроении всех нас, боявшихся «измены» Штюрмера, он один сумел снискать расположение и Штюрмера, и Половцова, а благодаря покровительству последнего и при Покровском расцветал с каждым днём. Его карьере положила конец Февральская революция, окончательно отстранившая его от политической деятельности. Это был, кроме Половцова и Догеля, единственный начальник политического отдела, которого немедленно же пришлось убрать с ответственного поста, так как он по всему своему складу был «штюрмерианец».

Не составляло для нас секрета и то, что причиной его увольнения при Временном правительстве была его постановка чешского вопроса. На этом вопросе он и делал карьеру при Штюрмере, играя как на общемонархических и даже реакционных, так и на религиозных его струнках. Штюрмер был сам не только православным, но и фанатическим (или ханжеским) проводником православия и миссионером во внешней политике России. Необходимость вовлечения Румынии в войну на стороне России он мотивировал, между прочим, и тем, что Румыния – православная страна и что она в такой момент должна находиться рядом с православной Россией.

Воинствующее православие Штюрмера спасло его в глазах русских шовинистов, едва ли простивших бы ему без этого его немецкую фамилию. Приклонский с этой стороны всячески старался заинтересовать Штюрмера в чешском вопросе. При этом он развивал ему всю историко-дипломатическую аргументацию, имевшую целью доказать, что при освобождении от Габсбургской монархии Чехия неминуемо отвернётся от римско-католической церкви. Он говорил, что католическая религия вообще объективно принесла славянству только вред – поссорила Польшу с Россией и привела её к разделу, отделила хорватов от сербов, наконец, сожжением Яна Гуса и последующей австрофильской политикой восстановила против себя весь чехословацкий народ.

О чехах Приклонский думал, что после освобождения им политически невозможно будет оставаться под римским престолом, что им придётся создавать свою собственную национальную чешскую церковь и что самый лучший образец для них – это Россия, Болгария и Сербия, для которых православие явилось национальным цементом их независимости и могущества, что, несмотря на атеизм широких кругов чешской интеллигенции, простой народ не сможет и в Чехии обойтись без религии, а так как чешская история показывает, что чешская национальная реформация – гуситство – была искусственно прервана внешними событиями, то по устранении этих внешних препятствий религиозные искания Чехии бросят её в сторону, противоположную Риму. Православная религия отвечала бы и чешскому международному положению, устанавливая лишнюю связь Чехии с Россией и другими православными славянскими странами, тогда как католичество могло бы быть только средством соединения Чехии и Польши, что мало отвечает международным задачам чешской внешней политики, русофильской по своей природе. Наконец, православие в форме национальной автокефальной чешской церкви предотвратило бы неизбежные интриги Ватикана против чешской независимости и дало бы чешской государственной власти, по примеру России, Сербии и Болгарии, могущественное средство для национальной спайки.

Не пренебрегал также Приклонский аргументами монархического характера. В 1916 г., во второй его половине, на основании обещаний, данных Николаем II в сентябре 1914 г. русским чехам, предполагалось устроить из Чехии независимое государство, соединённое с Россией Романовской династией. При этом царское правительство хотело поставить во главе Чехии одного из великих князей (выбор пал сначала на вел. кн. Дмитрия Павловича, которого предполагалось женить на старшей дочери Николая II Татьяне, чтобы в Чехии не было при дворе иностранной династии и с женской стороны; кандидатура эта отпала после участия Дмитрия Павловича в убийстве Распутина). Приклонский считал невозможным, чтобы русский великий князь, коронованный чешским королём, принял католичество. С другой стороны, сохранение православия одного только монарха могло бы иметь гибельные последствия для укоренения новой династии в католической стране. Следовательно, если сажать на чешский престол русского монарха из Романовской династии, то надо было бы осторожно, но решительно начать православную пропаганду в Чехии. Так как необходимо было обо всём этом думать заранее, то Приклонский предлагал устроить нечто вроде чешской православной духовной академии и приступить немедленно к её созданию.

Этот план был одобрен Штюрмером, и Приклонский начал уже переговоры с Департаментом иностранных исповеданий министерства внутренних дел, как вмешался Нератов и категорически отсоветовал начинать такое щекотливое дело в разгар войны, ссылаясь на неудачный галицийский прецедент 1914–1915 гг. Он боялся, что военнопленные чехи, узнав об этом, начнут подозревать русское правительство в стремлении насильственно обращать их в православие, а самое главное, что католическая церковь, как только увидит эти попытки, получит в руки могущественное орудие в своей антирусской пропаганде и результат наших мероприятий получится диаметрально противоположный. Вообще я должен сказать, что Нератов нисколько не одобрял широких замыслов Приклонского, всячески предостерегая против них и Штюрмера, и Покровского. Но чешский вопрос входил в компетенцию Славянского стола, которым ведал Приклонский, и, до тех пор пока тот не был смещён, с ним нельзя было не считаться.

Зато Милюков с самых первых дней своего вступления в должность сразу же отстранил Приклонского, который был уволен одновременно со своим покровителем Половцовым. Догель, мой начальник, был уволен через несколько дней, когда Милюков уже несколько ознакомился с личным составом. Из этого видно, что Милюков уже раньше знал о деятельности как Половцова, так и Приклонского и считал их особенно вредными для новой внешней политики революционной России.

В польском вопросе как Штюрмер, так и Покровский не проявляли особой активности. Формально наше министерство стояло на позициях, изложенных в сазоновской инструкции нашему заграничному представительству, но за это время, ввиду стремления как Германии, так и Австро-Венгрии вовлечь Польшу в свою дипломатическую орбиту, у союзников, судя по донесениям наших посольств из Парижа, Лондона, Вашингтона и Рима, складывалось определённое мнение о необходимости полной независимости Польши. Одна только Россия (до Временного правительства, согласившегося в своём воззвании 15 марта к полякам на независимость Польши при условии «свободного военного союза» с Россией) оставалась на прежней позиции автономии Польши в составе Российской империи.

Сазоновская инструкция, несмотря на всю её либеральность, не предусматривала польской независимости и, таким образом, уже успела устареть, но ни Штюрмер, ни Покровский не имели мужества поднять вновь перед государем польский вопрос, да и Штюрмер, например, ознакомившись с сазоновской инструкцией, хотя и не отменил её, но ужаснулся её «уступчивости польскому шовинизму», как он выразился в разговоре с Нератовым. Опять-таки Нератов отстоял эту инструкцию, так как Штюрмер несколько раз поднимал о ней разговор. Покровский тоже не имел вкуса к польскому вопросу и как помещик Ковенской губернии имел на этот счёт особые взгляды, малодружественные в отношении поляков. Только Февральская революция сдвинула польский вопрос с мёртвой точки.

Планы воссоздания Германского союза

Совершенно новый вопрос, поднятый при Покровском в связи с упомянутым мною выше разговором Палеолога и Бьюкенена с Милюковым, был вопрос германский. Его поднял Покровский, считая для себя невозможным в качестве официального руководителя русской внешней политики допускать, чтобы союзники по такому вопросу вели переговоры исключительно с лидером оппозиции. Покровскому не хотелось оставлять инициативу в руках Милюкова, тем более что вся пресса, не исключая и правой, считала Милюкова эвентуальным преемником Покровского. В «Новом времени» в насмешливом фельетоне Меньшикова описывалось, как Милюков покупает себе министерский портфель, как в магазине ему подсовывают портфели различных образцов и разной степени новизны с вензелями И, С, Ш и П (Извольского, Сазонова, Штюрмера и Покровского) и Милюков останавливается на последнем, так как он совершенно новенький, и прибавляет к нему букву М, то есть свои инициалы.

Покровский счёл нужным воспользоваться «промахами» Милюкова, ориентируясь на то, что Палеолог говорил о милюковской точке зрения. Со стороны Палеолога это был не лишённый остроумия дипломатический приём – по одному и тому же вопросу вести переговоры одновременно и с Милюковым, и с Покровским. В особенности Палеолог интересовался вопросами Рейнских провинций и левым берегом Рейна.

Покровский по совету Нератова поручил мне составить записку. Об этом мне сообщил Догель, показывая тем самым, что он добровольно на это соглашается. Между тем надо сказать, что Покровский тоже пытался «пробовать» Догеля на политической работе, поручив ему осветить вопрос о местном земском самоуправлении, занимавший в это время Совет министров, но Догель не выдержал этой пробы, не удовлетворив своей запиской Покровского, и, оставаясь номинально во главе Юрисконсультской части, уже при Покровском совершенно отошёл от её руководства.

Мне пришлось, таким образом, заняться германским вопросом не только во внутренней политике России и не только с экономической стороны, как при выработке инструкции нашей делегации на Парижской конференции по вышеотмеченным пунктам, но и с точки зрения внутреннего государственного устройства Германии. Нератов в разговоре со мной предварительно сам наметил особо интересовавшие Покровского вопросы, а именно о форме правления (вопрос о Вильгельме II в этой записке не затрагивался, так как уже раньше русское правительство, считавшее Вильгельма лично виновником как русско-германской, так и мировой войны, вылившейся из первой, сообщило, что оно не находит возможным оставить на германском престоле этого монарха в случае победы союзников), о территориальном составе Германии, о её федеративной связи и, наконец, рейнский вопрос. Данцигский вопрос умышленно не ставился из-за связи его с польским. Эти вопросы мне пришлось подробно осветить и с исторической, и с международно-политической стороны. Вопрос о форме правления я поставил третьим, считая, что он обусловливается территориально-политическим, то есть этнографическим, составом и характером связи отдельных частей Германской империи. Что касается территориального, то в моей записке я исходил из чисто этнографического принципа, полагая, что в будущей Германии не должны оставаться иные национальности, кроме германской, за исключением лужицких сербов вследствие невозможности их выделения[37]37
  Лужицкие сербы, лужичане – славянская народность, обитающая в верховьях и по среднему течению реки Шпрее в Лаузице (округа Дрезден и Котбус). На всей территории сербское население сильно перемешано с немецким.


[Закрыть]. В отношении Восточной Пруссии я думал, что военно-стратегические соображения должны превалировать, но этот вопрос я умышленно не углублял, дабы оставить возможность выяснить точку зрения военного ведомства.

Самым сложным представлялся вопрос о федеративном устройстве Германии и форме правления. Мне было ясно, что монархия в Германии при федерации не может быть оставлена, но в то же время я боялся, что республиканская форма при прежней федеративной связи ещё более спаяет германскую нацию, сделав из неё вторую Францию. С точки зрения внутреннего германского единства единая, хотя бы и федеративная, Германская республика при уничтожении местных династий была бы гораздо страшнее, чем прежняя. Вопрос о германском разоружении и возможности сохранить такое положение на долгое время представлялся мне крайне сомнительным, учитывая наполеоновский опыт в 1806 г. Ввиду этого в моей записке высказывалась мысль о безусловной отмене имперской формы правления и повсеместном упразднении местных династий, за исключением тех государств, где население по плебисциту выскажется за монархию. Но Пруссия исключалась из числа государств, в которых этот плебисцит допускался.

Гогенцоллерны, безусловно, изгонялись из Германии без права на какой бы то ни было престол. Полное упразднение всех местных династий я, по опыту предшествующей германской истории, считал даже нежелательным при общереспубликанской форме правления в Германском союзе. Мне представлялось совершенно фантастичным, чтобы вокруг какой-либо местной династии, саксонской или баварской, могла образоваться новая Германская империя. Самое главное, я считал необходимым сломить прусскую гегемонию в Германии. Что касается федеративной связи, то, согласно записке, эта связь существенно ослаблялась с пересмотром всех прусских владений, приобретённых Пруссией в 1815 г. По новому устройству Германия должна была приблизиться к Германской конфедерации 1815 г., с исключением из неё Австрии. Конечно, полное расторжение германского единства было теперь немыслимо, но предусматривались право на значительно большую самостоятельность в местных делах и освобождение от общефедеративного правительства в вопросах, наиболее важных с государственной точки зрения.

Само собой разумеется, в записке приводились в историческом аспекте только самые основные положения будущего Германского союза, причём я особенно отмечал всё, что было сделано на Венском конгрессе 1815 г. для установления прусской гегемонии в Германии и территориального усиления Пруссии за счёт других германских государств, и считал, что будущий мирный конгресс должен вдохновляться прямо противоположными тенденциями.

Наконец, в вопросе о Рейнских провинциях, на основании имевшихся в нашей канцелярии министра донесений Извольского о французских взглядах на этот вопрос, в моей записке высказывалась мысль, что если в настоящий момент не приходится мечтать о возрождении наполеоновской Рейнской конфедерации, то с русской точки зрения нет препятствий к устранению военно-стратегической опасности для Франции со стороны левобережных рейнских земель. Учитывая опыт 1815, 1870 и 1914 гг., когда именно левый берег Рейна служил местом концентрации германских войск против Франции, и исключительное его положение в качестве превосходного плацдарма, позиция России заключалась, по моему мнению, во всемерной поддержке французских домогательств в этом направлении не в форме присоединения левого берега Рейна к Франции (это был бы второй Эльзас, что понимали и французы), но в смысле его военной независимости от Германской империи. В этой записке считались вполне допустимыми все меры демилитаризации этой части Германии, полное изъятие её в военном отношении из-под власти общегерманских военных учреждений и временная или же постоянная оккупация французскими или общесоюзными войсками левого берега Рейна до полного изменения внутреннего устройства Германии, которое гарантировало бы Францию от военного нападения со стороны Германии.

Если бы положения этой записки осуществились, они дали бы больше гарантий Франции, чем то, что было принято в Версальском трактате. Однако в тот момент, когда я дописывал с серьёзностью и обстоятельностью, достойной лучшего употребления, последние страницы этой обширной записки по германскому вопросу, которую Покровский должен был представить государю, совершилось убийство Распутина, событие настолько значительное и так не вязавшееся с направлением политики Покровского, всецело поглощённого миражами будущих приобретений России и раздела мирового наследства австро-германского блока, что всё наше ведомство, так же как и весь Петроград и остальная Россия, ясно увидело, что мы идём к неизбежной развязке, хотя и смутно представляло, что это будет за развязка.

Когда на другой день после появления известия о нахождении тела убитого Распутина и об участии в убийстве вел. кн. Дмитрия Павловича и князя Юсупова я пришёл к Покровскому с моей запиской, он находился в таком подавленном состоянии, что долго не мог понять, о чём идёт речь, и когда я напомнил ему его же распоряжение об освещении германского вопроса во всей его сложности, он горько улыбнулся и сказал: «Это музыка далёкого будущего, и не мне придётся ею заниматься», и затем прибавил: «Я считал, что знаю Россию, но никогда не думал, что наше положение так безнадёжно. Если не случится чуда, то Петроград будет занят германскими войсками через несколько месяцев».

Я ушам своим не верил, вспоминая пространные рассуждения Покровского в присутствии Нератова и Татищева о будущей тактике России в момент окончания войны, Покровского, считавшего, что все территории, которые планировалось присоединить к России, должны быть до заключения мирного трактата заняты русскими войсками, дабы поставить союзников перед свершившимся фактом. Покровский последние дни перед убийством Распутина был до такой степени погружен в приятное будущее и невольно таким образом втягивал в это настроение всех своих ближайших сотрудников, что возвращение к горькой действительности вызвало у него самую резкую реакцию. Мою записку, заказанную им в совсем другом состоянии духа, он положил в стол с явным намерением её не читать и не давать ей ходу.

Тем не менее моя работа не пропала даром, так как в начале января 1917 г. Палеолог, получивший соответственные инструкции от Бриана, официально поставил перед русским правительством вопрос о его взглядах на целый ряд проблем, касавшихся будущего положения Европы и, в частности, Германии после войны. Покровский вспомнил тогда о моей записке, и на основании её мною же был составлен меморандум на французском языке, переданный Палеологу Покровским. Палеолог, ознакомившись с его содержанием, выразил своё полное удовлетворение русской поддержкой всех основных французских претензий в отношении Германии, в особенности же касательно Рейнских провинций и левого берега Рейна, на что особенно напирал, по его словам, Бриан в только что полученных Палеологом инструкциях из Парижа. Свою благодарность русскому правительству он передал в письменной форме с надеждой, что оно на будущем мирном конгрессе не отступит от высказанных в меморандуме положений и всецело поддержит Францию.

Это было последнее светлое пятно в русско-французских отношениях царского правительства. На военно-дипломатической конференции союзников, созванной в 20-х числах января 1917 г., Покровский, к сожалению, снова вернулся к своему характерному скептицизму в отношении союзников и к своему увлечению будущими радужными перспективами необычайного расширения России после войны, что отразилось самым неблагоприятным образом на отношении к нам союзников, в частности Франции и Англии. Несмотря на пессимистические слова, сказанные им мне после убийства Распутина, вера в звезду России совершенно ослепляла его.