355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Георгий Михайловский » Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1. » Текст книги (страница 13)
Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1.
  • Текст добавлен: 4 октября 2016, 02:22

Текст книги "Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1."


Автор книги: Георгий Михайловский



сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 44 страниц)

Перемены в Юрисконсультской части

Наступил 1916 г., принёсший нам двукратную смену министров. Начался этот последний год царского дипломатического ведомства с перемен как раз в нашей Юрисконсультской части. А.К. Бентковский, директор II Департамента, ведавшего главным образом консульскими делами в Европе и Америке, до такой степени скомпрометировал себя своим невежеством в международном праве и постоянным интриганством против Нольде, что Сазонов, не любивший, вообще говоря, всякого рода перемещений в высшем составе, вынужден был наконец решиться выбрать между Нольде и Бентковским. Предпочтение было оказано Нольде, Бентковский был смещён с поста директора II Департамента, и ему, несмотря на все его провинности, предложили место посланника в Бразилии или в иной, второстепенной, впрочем, стране, так как на более видный пост он явно не годился. Бентковский отказался. Тогда его сделали сенатором. Несмотря на эту всё-таки почётную отставку, Бентковский не явился для сдачи дел и вернул ключи Сазонову через курьера. Нольде был назначен директором II Департамента на место Бентковского.

Место начальника Юрисконсультской части, которую Нольде сумел сделать одной из самых важных пружин ведомства, освобождалось. Как мне потом рассказывал Нольде, первым движением Сазонова было предложить меня на это место, так как Горлов, больной и почти не принимавший участия в работе Юрисконсультской части со времени своего отъезда в Швейцарию, просил о назначении за границу, да и за отсутствием академического ценза не годился на такой пост. Но, предложив меня, Сазонов сам скоро испугался, так как, по тогдашним понятиям, у меня было менее двух лет службы и возраст, не дозволявший думать о назначении на «генеральское место», то есть равное месту директора департамента. К этому прибавлялось и то, что при подобном назначении я сравнялся бы в служебном отношении с Нольде, то есть то, чего он достиг за 20 лет службы, я получил бы меньше чем за два года. Всё это представляло такое вопиющее нарушение всех традиций дипломатической службы и вызвало бы такое волнение среди других служащих, что моя кандидатура была оставлена, с тем, однако, что меня решили назначить на место Горлова (равнявшееся вице-директору департамента), как только тот получит заграничное назначение (последнее случилось уже при Штюрмере).

С другой стороны, был естественный кандидат, который по своему учёному цензу и 25-летнему дипломатическому опыту, во всяком случае формально, ни в чём не уступал Нольде, – А.Н. Мандельштам. Однако, как это ни странно, никакого разговора об этой кандидатуре даже не поднималось, и если Сазонов ещё колебался в вопросе о назначении меня на место Нольде в Юрисконсультскую часть, то по поводу Мандельштама он держался, как я уже отмечал, суеверного взгляда в отношении «несчастливой руки» последнего и категорически отказался иметь его в качестве своего ближайшего сотрудника. Эта явная несправедливость по отношению к Мандельштаму, который всю жизнь мечтал об этом назначении и который в своё время был потрясён тем, что вместо него в 1914 г. был назначен Нольде, со стороны других сотрудников Сазонова, например, Нератова, встречала сочувствие из-за… еврейского происхождения Мандельштама. В виде компенсации Мандельштам был на пасху 1916 г. произведён в чин действительного статского советника, что для доктора международного права едва ли было идеалом. Мандельштам, рассчитывавший занять место Нольде в министерстве, был так обижен тем, что этого назначения не получил, что уехал в Швейцарию и так и не возвращался в Россию до большевистского переворота 1917 г.

Приходилось, таким образом, искать людей вне ведомства, чтобы заместить Нольде. Последний рекомендовал профессора И.А. Ивановского, это было отвергнуто, и после долгих поисков остановились на beau-frere Нератова, профессоре Юрьевского университета Михаиле Ивановиче Догеле, международнике по специальности и сыне известного физиолога. Соображения, вызвавшие это назначение, которое имело самые пагубные последствия для нашей Юрисконсультской части и отразилось политически не столько при Сазонове, сколько при Штюрмере, заключались только в том, что Нератов и Догель были женаты на родных сёстрах (Молостовых, помещицах Казанской губернии). О его деловых качествах сам Нератов сказал, что «М.И. Догель неопытен в делах», и просил, чтобы я взял на себя руководящую роль.

Сразу же после этого неожиданного назначения мне пришлось познакомиться и узнать Догеля. После Нольде это, конечно, был для меня большой удар, так как, несмотря на то что по специальности моё новое начальство было моим академическим коллегой, я не мог не заметить, что его специальность ни в малейшей мере его не интересовала и что он уже давно перестал следить за литературой. Не обладая, кроме того, даром юридического анализа и находчивостью, лишённый привычки к труду и желания работать, Догель был любезным, хотя и несносно болтливым собеседником, который о самой незначительной бумажонке готов был дискутировать бесконечно.

Надо отдать ему должное, с первых же слов он дал мне carte blanche, и я не помню случая, чтобы в делах он мне в чём-либо противодействовал. Принимая во внимание болезнь Горлова, вся Юрисконсультская часть фактически очутилась на моих плечах, с тем, однако, неприятным обстоятельством, что на Догеле всё же лежали некоторые обязанности, как-то: личный доклад по делам Совета министров, где я официально не имел права его заменять. Правда, я заготовлял «шпаргалки» Сазонову, а впоследствии Штюрмеру и Покровскому, но Догель их докладывал и часто путал. Сазонов сразу же обозвал его «микроцефалом» и попросил Нератова избавить его от догелевских докладов. Выход был найден в конце концов в том, что Догелю приходилось часто отлучаться в Юрьев, где он преподавал в университете административное право, или же бывать в Управлении по делам печати, где он исправлял обязанности цензора, и мне за его отсутствием приходилось замещать его и в этой функции.

Для Догеля его служба в министерстве была одной из синекур, которыми он любил пользоваться. Нератов нисколько не обманывался насчёт деловой ценности Догеля, но, чтобы не допустить А.Н. Мандельштама, готов был терпеть при себе своего непригодного для работы родственника. О том, как это отразилось политически, я скажу ниже при изложении штюрмеровского периода. Поскольку Сазонов не любил Догеля, тот не пользовался у него никаким авторитетом и во всех сколько-нибудь сложных вопросах Сазонов, не считаясь со служебной иерархией, обращался ко мне, минуя Догеля. Нольде, со своей стороны, видя моё незавидное положение, предложил мне перейти к нему во II Департамент, обещая быстрое движение и интересную работу.

Я всё же остался в Юрисконсультской части, так как с отъездом Мандельштама Юрисконсультская часть с одним Догелем и Горловым, готовившимся уже к отъезду, просто погибла бы, а кроме того, несмотря на такой балласт, как Догель, в этой части силою вещей был нервный узел многих и многих политических решений, и работать здесь было поэтому неизмеримо интереснее, чем вершить консульские дела во II Департаменте. В результате я отказался, хотя Нольде и впоследствии несколько раз предлагал мне перейти к нему, и никогда в своём решении не раскаивался, так как опыт показал, что перемещение Нольде способствовало процветанию департамента, но мало отразилось на уменьшении политического веса Юрисконсультской части.

Комитет Стишинского

Одним из первых мероприятий правительства в 1916 г. было учреждение «Высочайшего комитета по борьбе с немецким засильем» под председательством члена Государственного совета, лидера правых Стишинского. Комитет этот, по идее, должен был быть образован из высших чинов правительства, министров и их товарищей, и стать центральной лабораторией всякого рода мер, направленных против немцев. Но неясность постановки дела заключалась в том, что, с одной стороны, провозглашалась решительная борьба с германским влиянием в России, а, с другой стороны, не определялось, что же под этим германским влиянием (или официально «немецким засильем») надо понимать. Официально ведению комитета подлежали все законы и распоряжения, издаваемые правительством против германских и австрийских подданных, причём для борьбы с двуподданством натурализация этих лиц не признавалась до третьего поколения включительно. В этом отношении правительство, по всей видимости, было настроено крайне решительно.

Встал вопрос о праве германских подданных на судебную защиту. Это право было прямо оговорено в Гаагской конвенции о законах сухопутной войны 1907 г., и лишение их судебной защиты в России являлось, таким образом, явным нарушением международного права. Когда Сазонов спросил моё мнение по этому вопросу ещё в 1915 г., то я сказал ему, что неправомерность лишения неприятельских подданных судебной защиты неоспорима, но вместе с тем я привёл ему все постановления германского военного законодательства касательно права обращения в суд неприятельских подданных, которые фактически совершенно аннулировали их судебную защиту. Далее я сказал, что если Германия прибегнет к репрессалиям в этой области, для нас это не страшно, так как наши подданные в Германии при настоящих условиях лишены возможности обращения в германский суд. Оставалось, таким образом, принять в расчёт только декларативную сторону и неблагоприятное впечатление, которое произведёт такое правонарушение с нашей стороны на нейтральные государства.

Когда Сазонов убедился, что германский режим ничем не отличается от предположенного официального лишения германских подданных судебной защиты в России, он совсем перестал этим интересоваться, считая этот вопрос исключительно юридическим, и снял свои возражения. Этот мой разговор с Сазоновым имел место летом 1915 г., когда я замещал Нольде. Последний, однако, стоял на той точке зрения, что лишение немцев судебной защиты создаст затруднения для будущих русско-германских отношений. Это было основное противоречие во взглядах на задачи войны между Нольде и мной, и Сазонов, как Нольде его ни убеждал, остался пассивным. Дело было решено окончательно в Сенате.

Накануне «Новое время», занимавшее германофобскую позицию, опубликовало списки сенаторов с германскими фамилиями. Таких было огромное количество, и эффект этой публикации был тот, что Сенат подавляющим большинством высказался за лишение германских подданных судебной защиты. Нольде был сильно разочарован этим решением. Хотя он не мог не знать фактического положения русских в Германии в это время, он часто после этого говорил, что «неполитично сжигать за собой мосты» и что «когда-нибудь да кончится война и надо будет снова налаживать отношения с Германией».

Укажу при этом, что германофобская кампания «Нового времени» была в этот момент настолько сильна, что Нольде обратился ко мне с конфиденциальной просьбой о том, чтобы я стал инициатором письменного протеста в газеты от группы чиновников МИД с русскими фамилиями касательно лояльности остальных чиновников, с иностранными фамилиями, которых в министерстве было большинство. Я, конечно, выразил своё согласие, хотя и был крайне удивлён этим предложением. Но вечером того же дня Нольде просил меня прекратить все шаги в этом направлении, так как Сазонов сказал, что считает совершенно недопустимым, чтобы одна часть министерства защищала публично другую часть. Он считал это «деморализацией ведомства». Излишне говорить, какое тяжёлое впечатление произвело бы это выступление за границей, и хотя мне невозможно было в силу моих дружеских отношений с Нольде отказаться от этого предложения, в особенности ввиду слов Нольде, сказанных шутливо, но всё же сказанных им: «…чтобы общество поверило, что мы не изменники», или вообще отговорить его от этого предприятия, но в душе я был очень рад отрицательному решению Сазонова.

Возвращаясь к деятельности «Комитета по борьбе с немецким засильем», должен отметить, что после первых же торжественных заседаний в Мариинском дворце и перехода к делу я встретил почти всех своих знакомых чиновников по прежним междуведомственным совещаниям о неприятельских подданных. Роль Стишинского свелась довольно быстро к обычной роли председателя подобных совещаний, и на деле комитет вместо боевой политической деятельности занялся административной и законодательной «вермишелью». Не только не было создано никакой общей политической программы в этом вопросе, но, наоборот, Стишинский, несмотря на всё своё желание всех обворожить, тщательно избегал общих обсуждений вопроса. Главный пункт – относительно наших Балтийских провинций – был самым решительным образом изъят из обсуждения. Таким образом, оставалось применять искоренительные меры только к натурализованным немцам и искать «стрелочников».

Петроградская бюрократия даже в момент войны с Германией не могла пойти на мужественное решение вопроса, так как она сама наполовину состояла из русских немцев. Поэтому работа комитета, несмотря на торжественность первых заседаний, не могла, в силу данного ей сверху задания не колебать основы существующего способа управления империи и в силу высшего личного состава бюрократии, привести к положительным результатам и утомляла своих членов бессодержательной казуистикой в рассмотрении индивидуальных случаев. Надо к тому же сказать, что Стишинский, человек петербургских привычек большого сановника, по образу жизни был «ночной птицей», то есть после заседаний комитета, начинавшихся официально в 8 час. вечера, а фактически около 9 час. и кончавшихся обычно в полночь, а часто и позже, ехал в клуб и играл там в бильярд до 6 час. утра. Причём, если говорить о периоде Штюрмера, тот в это время вставал и был, таким образом, полной противоположностью Стишинского.

В личных отношениях Стишинский был безукоризнен. В 1916 г. он был в апогее своего служебного положения, но политически его роль в комитете, которая могла бы стать исторической при ином отношении к этому учреждению правительства и самого Стишинского, заключалась в том, чтобы свести к минимуму всю «борьбу с немецким засильем» и служить предохранительным клапаном для националистической печати. Как будто правительство учреждением комитета объявляло решительную борьбу германизму в России, а на самом деле комитет сдерживал слишком усердных чиновников, которые могли понять a la lettre[28]28
  Буквально (фр.).


[Закрыть]
широковещательные меры правительства против германских подданных. Учреждением этого комитета и участием в нём представителей МИД достигалась и дипломатическая цель – успокоить союзников насчёт намерений правительства в германском вопросе. По существу же, всё, что делалось в этом направлении, делалось в других инстанциях, а комитет лишь исправлял те или иные частные решения.

Наше министерство к учреждению комитета отнеслось скептически и пассивно. Сам Сазонов, как я указывал выше, к искоренению немецкого влияния в России относился или равнодушно, или иногда враждебно, например в вопросе о немецком землевладении. Арцимович был на первом торжественном заседании и дальше перестал бывать, Нольде не был ни разу, хотя его назначили заместителем Арцимовича. Только я один представлял министерство, но, хотя мне не раз приходилось говорить со Стишинским о необходимости планомерной и объединительной деятельности, тот, улыбаясь, разводил руками и отвечал, что «сами ведомства виноваты – перегружают нас частными случаями, чтобы снять с себя ответственность». Однажды Стишинский сделал попытку освободить комитет от этих частных случаев, образовав особую подкомиссию для рассмотрения и подготовки всего материала, но доклад этой подкомиссии занимал центральное место на заседаниях комитета, и для общих мер и плана борьбы с германским влиянием оставалось мало времени к концу вечернего заседания, когда и без того все члены комитета, кроме Стишинского, были утомлены и дневной работой, и этим вечерним заседанием.

В силу всех этих причин комитет не оправдал своего названия и не использовал имевшихся у него на бумаге чуть ли не диктаторских полномочий. Нетрудно было догадаться, что слишком много личных интересов, созданных вековой дружбой с немцами, мешало правительству выступить с решительными мерами против германского влияния, но «Новое время» и его подголоски несколько умерили свой тон против правительства в связи с учреждением комитета Стишинского, тем более что во главе стоял такой благонадёжный правый, как сам Стишинский, и в этом отношении цель правительства была достигнута. Комитет просуществовал до Февральской революции.

Сазоновская программа российско-польской унии

Польский вопрос в связи с объявленным в октябре 1915 г. намерением Австро-Венгрии и Германии дать Польше независимость и конституцию с монархической формой правления (причём оставался открытым вопрос о том, примкнёт ли Польша к Германской империи на правах Баварии или Саксонии или в той или иной форме образует одно целое с Австро-Венгрией, Познань и Галиция определённо исключались из состава будущего Польского государства, которое, таким образом, составлялось только из русской части Польши) снова поднимался перед нашим правительством и нашим министерством.

По имевшимся у нас сведениям, не только местные поляки, оставшиеся под неприятельскими войсками в Царстве Польском, не были удовлетворены этим способом решения польского вопроса, но и польские деятели за границей, в особенности же во Франции, Италии, Англии и Североамериканских Соединённых Штатах, протестовали против остающегося расчленения Польши и связей с австро-германской коалицией. С другой стороны, провозглашённый 19 июля 1915 г. русским правительством принцип автономии всей объединённой Польши тоже не удовлетворял польских вождей, тем более что Царство Польское было занято неприятельскими войсками, а по опыту они знали, какую цену имеют заявления русского правительства. Из двух решений – фиктивной независимости части Польши под фактической властью либо Гогенцоллернов, либо Габсбургов или автономии всей Польши под русским скипетром – вероятно, большинство поляков предпочло бы второе, но трагедия заключалась в том, что поляки потеряли веру в обещания русского правительства по поводу автономии, которой они так добивались в годы перед войной в I, II и III Государственных думах.

Сазонов, получивший с таким трудом это заветное слово «автономия» от Горемыкина, делал искренние попытки в Петрограде, Париже, Риме, Лондоне и Вашингтоне, чтобы уверить поляков в незыблемости принятого русским правительством решения не вмешиваться более во внутренние дела Польши и раз и навсегда оставить химерическую систему «обрусения», но, к несчастью, поляки были слишком хорошо осведомлены о том, что Сазонов по польскому вопросу находится в меньшинстве в правительстве и что министерство внутренних дел, например, по-прежнему настроено полонофобски, так же как и министерства народного просвещения, юстиции и другие не менее важные отрасли государственного управления.

Точно так же союзники, Франция и Англия в особенности, намекали Сазонову, что автономия Польши в настоящий момент недостаточна и что русское правительство, дабы завоевать симпатии всего польского народа, должно дать наглядные доказательства своих дружеских чувств. Сазонов формально возражал, указывая на оккупацию Царства Польского австро-германцами: сделать что-либо реальное невозможно, а в смысле деклараций воззвание вел. кн. Николая Николаевича к полякам и правительственная декларация 1915 г. говорят совершенно недвусмысленно о намерениях русского правительства в польском вопросе; что же до русского народа, то, продолжая борьбу с врагом за освобождение оккупированной Польши, он даёт лучшее реальное доказательство своих освободительных стремлений.

Конечно, если бы всё зависело только от Сазонова, он нашёл бы возможность заставить поляков поверить в искренность русского правительства, так как сам он действительно вёл твёрдую линию в отношении поляков, но после всех своих неудач, о которых я говорил выше, и в особенности после болгарской, его авторитет, и без того небольшой в горемыкинском кабинете, совсем упал. Поскольку Сазонов продолжал, однако, оставаться главой дипломатического ведомства, то при той разрозненности отдельных ведомств, которая столь характерна как для достолыпинского, так и для послестолыпинского периода, он располагал большими ресурсами для того, чтобы проявить своё расположение к полякам. Он сделал это в двух направлениях: 1) по его инициативе была предпринята и осуществлена широкая помощь русского правительства местному населению оккупированной части русской Польши через американский Красный Крест и 2) он разослал нашим представителям за границей подробные инструкции по польскому вопросу, содержавшие определённые данные о будущем устройстве Польши и долженствовавшие служить гарантиями русского невмешательства во внутреннюю жизнь Польши.

Что касается помощи Красного Креста, то первое междуведомственное совещание по этому предмету состоялось в кабинете барона Нольде, тогда уже директора II Департамента, и под его председательством. Присутствовали представители военного министерства, министерств финансов, торговли и промышленности, юстиции, нашего Красного Креста, а также представители частей нашего министерства, ведавших так или иначе польским вопросом. От нашей Юрисконсультской части был я. Поражало отсутствие представителя министерства внутренних дел, которого не пригласили под формальным предлогом, что дело не имеет будто бы политического характера, а ввиду оккупации Царства Польского содействия местных русских властей не требуется. На самом же деле Сазонов, зная отрицательный взгляд этого ведомства на польский вопрос, не хотел вводить его в это дело. Тем не менее представитель министерства юстиции протестовал против помощи русским полякам, боясь, что она пойдёт немцам. Остальные члены совещания высказались положительно, в том числе и представитель военного ведомства, поставивший, однако, условием гарантию американцев, что эта помощь действительно будет предназначена местному польскому населению, а не попадёт каким-либо образом в руки германских властей. Американцы действительно такого рода гарантию дали, и русская правительственная помощь русским полякам была оказана, что, несомненно, содействовало установлению более тесных русско-польских отношений.

Что же касается дипломатических инструкций по польскому вопросу, то ввиду ухода Нольде из Юрисконсультской части (а по польскому вопросу Сазонов привык обращаться к нам), несмотря на свою личную антипатию к Догелю, министр всё же обратился именно к нему. Для Догеля это была в то же время проба его политических способностей. Проба оказалась совершенно неудачной. Догель дня три что-то писал, изредка задавая мне те или иные вопросы из области польских дел, имевшихся в Юрисконсультской части, и затем отнёс свою записку, переписанную от руки ввиду её секретности, прямо Нератову, так как Сазонова он побаивался.

Надо сказать, что Догель был вообще человек весьма архаических взглядов. Жена его имела какое-то родственное отношение к Столыпину, и в период столыпинского всемогущества Догель в качестве родственника явился к Столыпину, как известно, широко размещавшему своих даже отдалённых родственников на все свободные и несвободные ответственные посты. Столыпин, как мне передавал Догель, предложил ему весьма видный пост, а именно начальника главного управления по делам печати. Догель чуть было не согласился, но Нератов, зная неспособность Догеля к какой бы то ни было серьёзной работе, уговорил его отказаться. При этом Догель говорил, что даже Столыпин ужаснулся его политическому кредо, которое тот считал своим долгом ему развить.

Своими взглядами по польскому вопросу Догель мало чем отличался от Горлова, считая химерой польскую независимость. Всё то, что Догель весьма пространно и неоднократно развивал в Юрисконсультской части, он преподнёс начальству под видом «инструкции» Сазонова нашим заграничным представителям. При этом Догель знал точку зрения нашего ведомства на польский вопрос, но считал её неправильной и наивно думал убедить Сазонова отказаться от неё. Дело закончилось крайне неприятными объяснениями Догеля не только с Сазоновым, но и с протежировавшим его Нератовым, нашедшим записку совершенно «невразумительной, несерьёзной и противоречащей всему нашему поведению в польском вопросе». Он вынужден был передать её Сазонову, а тот был до такой степени возмущён содержанием записки, что, несмотря на нарушение иерархического начала, передал её Нольде «для исправления». Но тот, в свою очередь, отказался её исправить ввиду совершенного несогласия со взглядами Догеля. Кончилось это тем, что записка была возвращена через Нератова Догелю с соответствующими пояснениями нелестного характера, а Нольде было поручено составление инструкций, которые и были затем разосланы за границу и служили до Февральской революции программой русского правительства вовне для решения польского вопроса.

По этим инструкциям русский император должен был быть польским королём (царём) в качестве главного звена неразрывной реальной унии России с Польшей. Польша должна была иметь собственные законодательные учреждения и участвовать в общеимперском бюджете по военным расходам, иностранным и финансовым делам, а также в том, что касалось путей сообщения, двора и цивильного листа императора. В остальном Польша имела свой собственный бюджет. Армия, казначейство и финансы, управление путей сообщения, иностранные дела, министерство двора и некоторые учреждения вроде главного управления уделами должны были быть общими. Во всех остальных отношениях Польша могла совершенно не зависеть от русских учреждений и русского правительства. Однако ввиду опыта с Финляндией устанавливалось полное равенство прав русских и польских подданных, и в известных случаях, то есть когда, например, проводились новые законы, требовавшие так или иначе содействия русских властей или же общеимперских средств, для этих законов необходима была санкция русских законодательных учреждений.

Инструкции эти, несмотря на свой радикализм, делавший из будущей Польши не столько автономные земли Российской империи, сколько полуфедеративное государство, конечно, оставляли много вопросов неясными. Они, например, устанавливали участие польских представителей в общеимперских законодательных учреждениях, но совсем не говорили о разграничении компетенции между польскими и общеимперскими законодательными палатами, за исключением вышеотмеченного. Во всяком случае, основные пункты были ясны – общая армия, общая граница, финансы, дипломатия, пути сообщения (на этом пункте настаивали военные, и об этом наше министерство было предуведомлено), двор, уделы и неразрывная связь между Россией и Польшей под одной и той же династией.

Инструкции сознательно умалчивали о внутренней границе Польши с Россией – этнографический принцип был выдвинут уже Временным правительством в связи с воззванием к полякам 15 марта 1917 г. До того времени эти инструкции были действительны не только при Сазонове, но и при Штюрмере и Покровском, причём отдельным дипломатическим представителям были даны указания в зависимости от обстоятельств подчёркивать те или иные места, в особенности же было рекомендовано успокаивать поляков касательно парламента, польских административных учреждений, полной свободы в отношении языка, просвещения, религии, но категорическим образом ограждались права русских в Польше, в частности русское землевладение должно было остаться в прежнем виде, что должно было быть обеспечено соответствующими положениями в будущей польской конституции.

Слова «польская конституция» прямо упоминались в инструкции, и это был геройский акт со стороны Сазонова, знавшего, что если бы эта инструкция попала в Совет министров, то вызвала бы там бурю возмущения. Но в своём ведомстве, по тогдашней традиции, Сазонов был полным хозяином, чем он и воспользовался для проведения своих взглядов в польском вопросе.

Неудача Догеля в польском вопросе повлекла за собой фактическое устранение его от всяких сколько-нибудь важных политических дел, так как показала его полное неумение ориентироваться в политике ведомства. При Сазонове Догель, таким образом, стал фиктивным начальником Юрисконсультской части, и Сазонов во всех затруднениях обращался или к Нольде, или ко мне.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю