355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Георгий Михайловский » Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1. » Текст книги (страница 43)
Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1.
  • Текст добавлен: 4 октября 2016, 02:22

Текст книги "Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1."


Автор книги: Георгий Михайловский



сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 44 страниц)

Начало саботажа

Во главе Союза союзов стоял чиновник министерства внутренних дел Кудрявцев, другой чиновник того же ведомства, уже немолодой, по фамилии Соколов, был типичным петербургским чиновником, деятельную роль играл чиновник министерства финансов Харьковцев. В Союзе союзов до 27 октября только в частных беседах говорилось о его тактике в случае свержения Временного правительства. Центральным пунктом заседаний до этого дня была информация – общая и по ведомствам. Информация эта была очень тревожна, в том что касалось близости большевистского взрыва, и была очень утешительна в отношении твёрдого антибольшевистского настроения во всех ведомствах.

Наш комитет в лице князя Л.В. Урусова и В.К. Коростовца уже с июльских дней поддерживал самое близкое общение с Союзом союзов, и Урусов был избран там товарищем председателя (председателем был Кудрявцев, другим товарищем председателя – Харьковцев). С октября к Урусову и Коростовцу присоединился от нашего ведомства я, хотя наш комитет с самого начала избрал меня представителем в Союз союзов. К октябрьскому перевороту все ведомства были представлены в Союзе союзов, не исключая и ВИКЖЕЛЯ, то есть Союза железнодорожников и почтово-телеграфных служащих. Должен сказать, что ВИКЖЕЛЬ, впоследствии занявший особую позицию, был, кроме того, представлен и в Союзе служащих министерства путей сообщения.

Таким образом, весь центрально-государственный аппарат Петрограда заключался в Союзе союзов, мы имели сведения обо всех самых главных учреждениях столицы, и оттуда наши щупальца протягивались по всей России. В Союзе союзов не были представлены лишь два ведомства – военное и морское. Если бы они входили туда, то это был бы не Союз союзов, а правительство России. В том виде, в каком он существовал ко дню большевистского переворота, Союз союзов персонифицировал всю гражданскую правительственную власть или, вернее, весь государственный аппарат, за исключением армии и флота. Даже дипломатия благодаря участию нашего комитета служащих МИД была в распоряжении Союза союзов.

27 октября 1917 г. является исторической датой для дипломатического ведомства и для всего антибольшевистского движения, так как в этот день Союзом союзов всех правительственных учреждений Петрограда была объявлена всеобщая забастовка по случаю большевистского переворота и был выпущен призыв к забастовке в провинцию.

В этот день я явился в наше министерство в 11-м часу утра. Обезглавленное ведомство было в полном сборе. Накануне (26 октября) «товарищ Залкинд» пришёл к Б.А. Татищеву с требованием от «рабоче-крестьянского правительства» выдать ему все «тайные соглашения с союзниками», на что Татищев ему ответил, чтобы он обратился к Нератову. Тот, со своей стороны, заявил, что будет разговаривать только с лицом, которому новое правительство поручит внешние сношения России. Залкинд ответил, что таким лицом является Л. Троцкий – народный комиссар по иностранным делам. Вечером по телефону Нератов был извещён, что на другой день, 27 октября, днём Л. Троцкий сам приедет в министерство. Залкинд был совершенно один, без всякого эскорта.

27 октября утром наше министерство, помещавшееся на Дворцовой площади против Зимнего дворца, на котором уже развевался красный флаг, было совершенно свободно от какой бы то ни было охраны солдат и матросов, по-прежнему мы оставались хозяевами в ведомстве. Нератов и Петряев и все чиновники были на местах, но предстоящий приезд Троцкого, конечно, действовал на всех возбуждающе. Князь Урусов и Коростовец, увидев меня, сказали, что в 12 час. дня назначено заседание Союза союзов, и в половине двенадцатого собирались идти вместе со мной, условившись, что зайдут за мной в мой отдел.

Не успел я, однако, прийти к себе в отдел, как меня вызвал А.А. Доливо-Добровольский. Заботливо притворив дверь и сказав курьеру никого не пускать, он с самым конфиденциальным видом, волнуясь, стал мне говорить всяческие комплименты насчёт того, что я-де пользуюсь таким влиянием в министерстве и такими симпатиями среди служащих министерства, что и в служебном отношении моё положение так высоко и т.п. Я слушал спокойно, зная, что любезность Доливо-Добровольского на этот раз была неспроста, но когда тот стал мне объяснять, что «новая власть» есть власть, то есть обладает всеми принудительными аксессуарами, и что, конечно, всякий волен принимать какую угодно «позу», по выражению Доливо, однако «новое правительство» может и в тюрьму посадить, и вообще «принудить к повиновению», я ушам своим не поверил, несмотря на всё то, что я раньше слышал от Доливо. Прямых угроз я не ожидал, в ответ на его таинственный шёпот я рассмеялся, говоря, что он мне «угрожает» от имени «нового правительства», как будто он имеет право говорить так.

Я спросил его, что же он советует делать, так как мне этот разговор начинал казаться любопытным. Доливо-Добровольский вскочил и заходил по комнате: «Что делать? Капитулировать, немедленно, немедленно, не теряя ни одной секунды. Через месяц вся Россия будет в руках нового правительства». Я поблагодарил Доливо за его откровенность и сказал, что являюсь членом ведомственного комитета и членом Союза союзов всех ведомств и поступлю так, как решат они, а что касается моего личного мнения, то я вчера на заседании Высшего призового суда его высказал, и заключается оно в том, что признавать «рабоче-крестьянское правительство» правительством России только потому, что оно посадило в Петропавловскую крепость Временное правительство, как ни значителен этот акт, нельзя или по меньшей мере преждевременно.

Доливо-Добровольский опять набросился на меня, убеждая, что никаких сомнений в конечной победе «новой власти» (Доливо почему-то избегал слово «большевики») не может быть и т.д. Но, к моему удивлению, когда я ещё раз повторил, что буду действовать согласно решению Союза союзов, тот вдруг без всякого перехода сказал: «Ну, если Союз союзов выскажется против, если все ведомства не признают переворота, тогда другое дело, лишь бы нашему ведомству не вести сепаратную линию». Я успокоил собеседника на этот счёт, изумляясь лишний раз эластичности Доливо, который не то что колебался, а делал вид, что колеблется, так как боялся ещё тогда окончательно раскрыть карты.

В это время без всякого доклада вошёл Урусов и вместе с Коростовцом и мной пошёл в министерство внутренних дел, где в кабинете Кудрявцева должно было происходить заседание Союза союзов. Наш комитет мы решили собрать уже после того, как станет известным решение Союза союзов. Придя к зданию у Чернышева моста, мы застали всю компанию в сборе, и Урусов сразу же сказал, что в нашем министерстве ждут сегодня Троцкого и что желательно поэтому прямо перейти к главному вопросу о тактике Союза союзов в связи с большевистским переворотом, чтобы успеть вовремя сообщить решение Союза союзов нашему ведомству.

Политическая физиономия этих подлинных представителей петроградского чиновничества была в высшей степени неясна с точки зрения партийной принадлежности. Все почти были беспартийными, но зато диапазон был велик. Так, в Союз союзов входили меньшевик-интернационалист Абрамсон и октябрист (будущий ярый монархист) С.С. Ольденбург. Это была единственная организация, в которой я видел действительно «единый антибольшевистский фронт». Тогда это казалось совершенно естественным и не вызывало ни малейших трений в работе Союза союзов. Как ни пытался Кудрявцев обойтись без прений или, во всяком случае, сократить их, однако они были, несмотря на сразу выявившееся единодушие в вопросе о непризнании большевиков в качестве всероссийского правительства.

Были сомнения в вопросе борьбы с большевиками, все понимали, что решение о непризнании «новой власти» вовлекает нас в борьбу с ней. Забастовка, или, как тогда говорили, саботаж, выдвигалась большинством, но против неё выступил Харьковцев. Он ставил ряд вопросов: каков охват забастовки, какие учреждения должны быть исключены из неё, на какое время должна быть объявлена забастовка, что делать, если большевики упрочатся, нельзя же бастовать до бесконечности, наконец, не принесёт ли забастовка больше вреда государству, чем пользы антибольшевикам. Все эти вопросы были жгучи и уместны, так как, берясь за борьбу, надо было знать, не только против кого борешься (это мы знали), надо было знать, насколько пригодны для этой борьбы те средства, которые у нас имелись.

Мы, конечно, не могли не понимать, что, не имея за собой армии и флота, будем бессильны сопротивляться большевикам бесконечно, но, с другой стороны, мы понимали, что передача большевикам государственного аппарата явится страшнейшим орудием в их руках и что она ускорит и облегчит им борьбу за власть. Передавать этот аппарат в тот момент, когда ещё неизвестно, как отзовётся на петроградский переворот вся остальная Россия, было бы, с нашей точки зрения, прямо предательством. В то же время, не имея возможности точно определить момент забастовки и не считая допустимым по тактическим условиям объявлять её срок, мы предполагали его сравнительно коротким – две-три недели, не больше, считая, что если в этот срок в России не найдётся достаточной силы сбросить большевиков, то борьба примет длительный характер и забастовка как средство не будет годиться; нам, говоря революционным языком, придётся «уйти в подполье».

Таким образом, по мнению присутствовавших, забастовка должна была быть сильным ударом, охватить все учреждения, кроме имеющих чисто продовольственное значение, ударом сильным, но коротким. Эта предположенная краткость забастовки казалась залогом её успешности и широты охвата, но мы не могли говорить о сроке забастовки точно и снизить её политический эффект теми размышлениями, которые я привёл выше и которые должны были остаться между нами. Голосование по первому вопросу – об объявлении всеобщей забастовки как протесте против большевистского переворота – дало следующие результаты: 17 – за забастовку, 1 – против (это был Харьковцев), 3 – воздержались (среди них, как это ни странно, князь Урусов, ставший затем одним из вождей саботажного движения). Всего присутствовал на собрании 21 человек. Так решился основной вопрос о забастовке.

После этого, можно сказать, исторического голосования принялись составлять резолюцию, которую можно было бы объявить от имени всех антибольшевиков. Коростовец, со свойственной ему экспансивностью, предлагал заявить, что Петроград захвачен германским генеральным штабом. Как ни ярка была бы такая резолюция и как бы ни соответствовала она настоящему положению вещей, принять такую мотивировку было нельзя. Когда мотивировочная часть, содержавшая упоминание об Учредительном собрании, во имя коего начиналась борьба с большевиками, была кратко, но решительно проредактирована, был поставлен вопрос, надо ли упоминать точно, какие учреждения должны остаться вне забастовки. Экстремисты настаивали, чтобы забастовка была по возможности абсолютной, дабы самые широкие слои населения поняли всё значение большевистского переворота, чтобы были закрыты вода, газ, электричество и даже все продовольственные учреждения. На это основательно возражали, что такая забастовка не поможет делу, но отвратит от нас население, которое не пожелает самоудушаться по случаю свержения Временного правительства.

Компромисс заключался в том, что решили не перечислять учреждения, изъятые из забастовки, но заставить каждое учреждение, не примыкающее к забастовке «из-за нужды в нём населения», испрашивать предварительное разрешение у Союза союзов. Освобождались учреждения продовольственного характера, освещения, отопления, водопроводные – и только. Все министерства без изъятия должны были примкнуть к забастовке, а просьбы об исключении – направляться в Союз союзов через соответственную ведомственную организацию. Положено было немедленно оповестить все ведомства и всю Россию о решении петроградского Союза союзов о забастовке и выпустить воззвание к провинции. Одновременно нашему комитету было поручено о декретировании забастовки известить и все наши дипломатические представительства за границей. После этого Урусов, Коростовец и я с карандашной копией резолюции Союза союзов полетели в наше ведомство, дабы известить министерство о принятом решении.

Троцкий в министерстве

Придя в министерство, мы узнали, что Троцкий уже находится у Нератова. Он пришёл, как до того Залкинд, совершенно один, без всякого эскорта. Сколько раз после этого мы, вспоминая этот день, перебирали мысленно все фантастические планы его похищения и даже уничтожения (в нашем министерстве для особо секретных дел имелись железные стенные шкафы, запиравшиеся американским замком; если бы мы туда втиснули щуплого Троцкого, а человек там помещался свободно, то будущего диктатора России не скоро можно было бы разыскать).

Решение Союза союзов, которое мы принесли с собой и сразу же сделали известным, стало определяющим фактором в настроении нашего ведомства. Как я узнал позже, Доливо-Добровольский после нашего ухода пустился в самую бесшабашную агитацию за признание большевистской власти, но при виде нас трёх – Урусова, Коростовца и меня, пришедших с резолюцией Союза союзов, он заметно изменился в лице и отошёл в сторону, заявив, что остаётся только смириться с решением Союза союзов. Мы хотели собрать наш комитет, чтобы обсудить дальнейшую тактику, но не успели, так как в это время Петряев позвал нас всех на общее собрание в апартаменты министра, в тот самый зал, где немногим больше года назад мы прощались с Сазоновым и где так недавно ораторствовал Терещенко, для встречи с Троцким.

Здесь я вынужден прервать рассказ, чтобы объяснить, что произошло при разговоре Троцкого с Нератовым. Об этом Нератов впоследствии нам подробно рассказывал.

Троцкий, отрекомендовавшись народным комиссаром по иностранным делам, сказал Нератову, что их – новое правительство – интересуют две вещи: во-первых, все секретные документы министерства, а во-вторых, им нужно перевести декрет о мире нового рабоче-крестьянского правительства на главнейшие европейские языки, а именно немецкий, французский и английский, и он просит Нератова отдать распоряжение «переводчикам» о переводе.

На первый вопрос Нератов, улыбаясь, сказал, что если под словом «секретный документ» Троцкий понимает всякую бумагу, на которой есть надпись «секретно», то все шкафы министерства полны этими бумагами, а на вторую «просьбу» о переводе декрета Нератов сказал, что в министерстве нет особых кадров «переводчиков» на названные языки, так как все чиновники обязаны знать их и держат для этого специальный экзамен; что же касается того, захотят ли они его переводить, то при настоящем положении вещей он не может ни «приказывать», ни «отдавать распоряжений» и советует Троцкому созвать всех и со всеми переговорить сообща.

Троцкий на это согласился, но продолжал настаивать на выдаче «тайных договоров с союзниками». Нератову пришлось ответить, что эти договоры хранятся в разных отделах и Троцкий, ознакомившись с министерством, найдёт их сам. Тогда Троцкий выразил надежду, что Нератов будет продолжать работать с ними, как он работал с Временным правительством, «на пользу России», по словам Троцкого. На это Нератов тут же заметил, что вынужден отклонить это предложение, так как его взгляды на главный вопрос внешней политики России, а именно на войну, коренным образом расходятся со взглядами нового правительства, и вызвал через курьера Петряева, чтобы передать ему Троцкого. Последний на отклонение Нератовым сотрудничества сказал: «Я надеюсь, что вы передумаете».

В это время вошёл Петряев, и Троцкий с ним ушёл в кабинет Петряева. Нератов же отправился домой и весь дальнейший разговор Троцкого с ведомством происходил уже без него, а общее собрание министерства шло под председательством Петряева.

Пока наши чиновники собирались в зале министерских апартаментов, Троцкий успел сказать Петряеву, что новое правительство не собирается никого увольнять и не намерено причинять никаких репрессий тем, кто пожелает уйти сам, но что он не может допустить «саботажа» при работе министерства. Другими словами, Троцкий боялся, что чиновники останутся в ведомстве не для работы, а для того, чтобы эту работу тормозить и направлять в другую сторону, – то, что он понимал под словом «саботаж», как он объяснил Петряеву. Тот, воспользовавшись словами Троцкого о неприменении репрессий, попросил его выдать бланки-пропуска за его подписью, дабы чиновники ведомства были спокойны за свою участь. Троцкий согласился, и пока происходило наше собрание, в I Департаменте были изготовлены пропускные бланки, удостоверявшие нашу личность и освобождавшие нас от обысков и арестов. Находчивость Петряева дала возможность ещё много времени спустя пользоваться этими бланками за магической крупной подписью Троцкого.

Когда мы пришли вниз, Петряев и Троцкий были уже там. Имя Троцкого к тому времени было нам хорошо известно. Неудивительно, что все взоры обратились на него с нескрываемым любопытством, сменившимся затем таким же нескрываемым раздражением. Еврейский вид Троцкого, напомаженного и завитого, бледного, небольшого роста, скорее худощавого, чем полного, с тонкими ногами, вызвал труднопередаваемую реакцию в этом бесспорно самом аристократическом ведомстве Петрограда. Ничто логически не может объяснить всего, что произошло в дальнейшем. Никакие резолюции Союза союзов, никакие абстрактные рассуждения не доказывали с такой очевидностью, что большевистский переворот есть катастрофа, как эта, я бы сказал, животно-этнографическая реакция дипломатического ведомства, внутренне глубоко оскорблённого тем, что во главе его отныне будет находиться этот, как его тотчас же прозвали, «тонконогий жид».

Впечатление было так сильно, что эти воспитанные и светские люди смотрели на Троцкого так, как смотрят хотя и на опасное и омерзительное, но всё же любопытное животное. Национальное чувство было уязвлено настолько сильно в самой зоологической его основе, что Урусов, Коростовец и я, переглянувшись, улыбнулись, так как поняли, что нам никого ни в чём убеждать не придётся. Думаю, будь вместо Троцкого Чичерин, например, наш бывший служащий, едва ли бы так единодушно и гладко сошло это собрание. Говоря «гладко», я подразумеваю только единодушие ведомства, а не самое течение собрания, которое скорее было бурный. Надо добавить, что в зале собралось всё ведомство, не исключая нештатных канцелярских служащих и машинисток. Курьеры, как это было в других министерствах, не принимали у нас никакого участия в Обществе служащих.

После двух-трёх слов Петряева – вступительного характера – заговорил Троцкий. Он начал с того, что объявил нам, что «Временное правительство – правительство национального позора и измены – пало, на его месте – рабоче-крестьянское правительство, членом которого я являюсь». Эти слова вызвали такое возмущение, что один из чиновников, не игравших в нашем ведомстве никакой особой роли, Чемерзин, выступил и спросил в упор: «С кем мы, собственно, говорим?» – вопрос риторический, так как хотя Петряев и не упоминал имени Троцкого, но мы все его знали.

Прерванный Троцкий, не ожидавший такого вопроса, обернулся и ответил: «Я народный комиссар рабоче-крестьянского правительства по иностранным делам, моя фамилия Троцкий-Бронштейн». Чемерзин снова повторил вопрос: «Кто же вы – Троцкий или Бронштейн?» Троцкий сразу вышел из себя и, хлопнув кулаком по столу и побагровев, ответил: «Я Троцкий, это имя я заслужил 20-летней борьбой с царским правительством, тюрьмой и ссылкой».

После этого, потеряв, видимо, нить своей речи, он вдруг сказал, что мы все будем получать одинаковое жалованье – от помощника народного комиссара до курьера. На это Чемерзин, кстати сказать, бывший офицер лейб-егерского полка, самовольно взявший на себя роль собеседника Троцкого, снова прервал его заявлением, что нас интересует не количество жалованья, которое мы будем получать, а политика, которую он, Троцкий, собирается вести. Здесь опять-таки совершенно неожиданно выступила одна барышня-машинистка, фамилии которой я не знал, и сказала: «Политика известна – она привезена из Германии». При этих словах Троцкий опять потерял самообладание. Обернувшись к ней, он спросил: «Кто вам это сказал?» Она так же спокойно, как и до этого, ответила: «Все говорят». «Все лгут! – снова вскрикнул Троцкий. – Я никогда в жизни в Германии не был».

Тогда вмешался Петряев, прося не перебивать «оратора», как он назвал Троцкого. Тот прямо перешёл к делу и заявил, что мы свободны выбирать и что мы можем быть спокойны – нас не ожидают никакие репрессии, если мы не пожелаем работать с «рабоче-крестьянским правительством». «Я знаю, – сказал Троцкий, – большинство из вас – наши враги, но и этому большинству я предлагаю работать с нами, выполняя только техническую работу и не неся никакой политической ответственности, которую мы, народные комиссары, берём на себя. Я могу вам выдать письменную гарантию в этом. Тех, кто пожелает работать и политически с нами, мы с радостью примем, те, кто откажутся, могут уйти, но одного мы не допустим – «саботажа» во время работы. С этими лицами мы будем безжалостны».

Затем Троцкий предложил нам тут же разделиться на три группы – те, кто готов служить только технически, без политической ответственности, те, кто готов служить и политически с новым правительством, и те, наконец, кто вовсе не согласны служить. Конец речи Троцкого вышел много импозантнее смятенного начала с истерическими выкриками, когда перед нами был не министр, а взбешенный и в то же время растерянный «оратор». Пассус[72]72
  От лат. «passus» – шаг, движение.


[Закрыть]
с «Бронштейном» вызвал в чиновничьих рядах, несмотря на серьёзность положения, смех, равно как и упоминание Германии и уверение Троцкого, что он никогда там не был.

Однако и конец речи Троцкого был скомкан тоже неожиданным выступлением одного из чиновников, Ревелиотти, заведовавшего денежными переводами для военнопленных, который вдруг набросился на Троцкого и стал его спрашивать, что ему делать с переводами. Тот ему ответил – продолжать во что бы то ни стало, спросил его фамилию и сказал, что он её запомнит. Петряев, бледный и нервный, заботившийся о том, чтобы собрание, вышедшее из рамок из-за всех вышеотмеченных инцидентов, хотя бы внешне имело достойный вид, попросил всех уйти в соседний зал, чтобы обсудить положение, так как мы по революционному времени не желали доставлять Троцкому удовольствие пересчитать своих сторонников и врагов. Достаточно было того, что в его мозгу уже застряла фамилия Ревелиотти.

Петряев и Троцкий остались одни, мы вышли в соседний зал и при закрытых дверях стали совещаться. Собрание, в котором не успели выбрать председателя, настолько все были возбуждены, началось речью князя Л.В. Урусова, который в нескольких словах изложил решение Союза союзов и прочёл резолюцию о забастовке. После этого ввиду ясности положения решено было без прений приступить к голосованию. Голосование дало следующие результаты (голосовали все, т.е. как штатные, так и нештатные канцелярские служащие и машинистки): единогласно, без воздержавшихся, было решено отказаться от всякой работы с большевиками и присоединиться к всеобщей забастовке. Доливо-Добровольский, совершенно бледный, поднял руку за забастовку со всеми другими, что не помешало ему уже на другой день приступить к штрейкбрехерству. Тогда, однако, под взорами всего ведомства он не решился голосовать против.

Затем было принято решение создать стачечный комитет, образовав его из нашего комитета Общества служащих и дав право кооптации. Кроме того, по моему предложению было принято решение не подавать новому правительству никаких прошений об отставке и считать себя на службе министерства. После этого Урусов от имени собравшихся пошёл к Троцкому и Петряеву сообщить о решении ведомства.

Троцкий был поражён, узнав, что в министерстве не нашлось ни одной даже барышни-машинистки, ни одного канцелярского служащего, не говоря уже о штатных чиновниках, кто пожелал бы с ним работать. Тогда он сказал Урусову: «Ах так, тогда в нашем распоряжении имеются крепости и тюрьмы». Урусов ответил: «Не запугаете». Всё это нам тотчас же, выйдя от Троцкого, сказал Урусов, прибавив, что он Троцкому руки не подал.

Как потом говорил Петряев, Троцкий сказал ему до ухода Урусова: «Я никогда не думал, что среди этой сволочи (буквальное выражение Троцкого) не найдётся ни одного человека, согласного с нами служить». Тут же он обратился к Петряеву с вопросом, бывшим и просьбой в то же время, будет ли он работать с ним. Петряев, как и Нератов перед ним, ответил отказом, мотивируя его тем, что он «к новым методам дипломатии» не способен и что новое правительство, по его мнению, вообще не нуждается в дипломатии старой школы. Троцкий ему на это заметил: «Не скажите, для нас отказ вашего ведомства – страшный удар». Это признание Троцкого и его потрясённый вид после единодушного отказа свидетельствовали и о том, что он питал, по-видимому, иллюзии насчёт нашего министерства, а может быть, и рассчитывал кое на кого, кто не решился выступить при этом поистине стихийном решении.

Но наша беседа с Троцким этим не кончилась. Как я упоминал выше, Петряев вырвал у Троцкого обещание дать всем пропуска. Когда после решения министерства Троцкий собирался уходить, Петряев подал ему пачку бланков и попросил их подписать. Тот не отказался. И вот Троцкий сел за стол и после столь оскорбительного для нового министра приёма в своём ведомстве стал подписывать пропуска чиновникам, ставшим в очередь все вместе, – директорам департаментов, канцелярским служащим, машинисткам и даже курьерам, которые тоже по революционному времени пожелали запастись пропусками.

Вид Троцкого, подписывавшего своим врагам, которых он так ярко квалифицировал Петряеву, пропуска на бланках министерства с казённой печатью, был не лишён комизма, но он этого не замечал. Пропустив человек 25, он вдруг, увидев Ревелиотти, сказал: «А вы будете делать переводы?» Тот ответил: «Нет». – «Так я вам пропуска не дам». Следующего он спросил (это был мой помощник М.Н. Вейс): «А вы будете мне сдавать дела?» Тот ответил: «Я не имею права их сдавать, это может сделать только мой начальник». Троцкий выдал ему пропуск. Я стоял за несколько человек от Троцкого и слышал реплику Вейса. Когда очередь дошла до меня и Троцкий, который стал уже всех спрашивать, кто будет и кто не будет сдавать дела, задал такой же вопрос и мне, я ответил: «Я не директор департамента». Троцкий, не зная, что директор, А.Н. Мандельштам, находится вне пределов досягаемости нового правительства, в Швейцарии, выдал мне пропуск.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю