Текст книги "Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1."

Автор книги: Георгий Михайловский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 44 страниц)

Петербург: единение правительства и общества

Было ещё и другое, что мне как старому петербуржцу сразу же бросалось в глаза – это был только военный лагерь. То противостояние общества и правительства, которое было хронической язвой всей русской жизни, внезапно куда-то исчезло. Те же люди, которые ещё так недавно не могли говорить о противоположном стане общества или правительства иначе, как с пеной у рта, в настоящий момент работали сообща, и не из тактических соображений, а работали на совесть, всем своим нутром чувствуя, что в этой совместной работе спасение всех. Я не помню ни одной скептической улыбки, ни одного иронического слова с той или другой стороны. Совершилось чудо единения если и не «царя с народом», как об этом говорили всюду разбросанные казённые жетоны и надписи, то во всяком случае правительства и общества. Какая поразительная противоположность по сравнению с японской войной! Поражающе изменилось у всех и отношение к царю и царской семье. Если до войны и говорили о Распутине, если в обществе до войны 1914 г. относились к царю без всякого энтузиазма, а очень многие обвиняли его лично в роковом тупике, в котором очутилась Россия, то теперь, в эти первые дни войны, всё было ему прощено, всё забыто, и так хотелось видеть в нём в эти дни действительного вождя армии и России, что самые скептические умы готовы были идти на какой угодно обман рассудка, чтобы только не потерять этой иллюзии, необходимой для ведения войны.

Величие событий преображало людей, и мне как лицу, попавшему сюда из-за границы и находившемуся под впечатлением давно размежевавшихся стихий правительственной и общественной, это было чуждо и непонятно. Я не был лично свидетелем ни тех сцен на Дворцовой площади, которые мне потом описывали очевидцы, ни знаменитого заседания Государственной думы 26 июля, когда внезапно выявилось национальное единство России и когда С.Д. Сазонов плакал на трибуне Государственной думы, не в силах сдержать себя при этом неожиданном зрелище. Всё это мне было чуждо и ново, я, переживавший начало войны в Париже и Лондоне, быть может, отчётливее чувствовал мировую сущность войны, но русскую действительность этого момента я принимал как совершившееся чудо, без всякого участия в нём. Общественное настроение того времени можно выразить так: мало отвлечённого патриотического понимания момента, мало живой веры в свой народ и его историческую миссию, надо ещё верить в то правительство, в тех живых физических лиц вплоть до самого монарха, в их непогрешимость и победоносность. Эта вера тех дней в царя и его правительство, вера, что они дадут победу, от которой зависит судьба народа и государства, это прощение прошлого и был тот фон, на котором развернулись все последующие события, вплоть до падения монархии. Вот, во всяком случае, то новое, что я увидел в эти дни в петербургском обществе.

Впоследствии и в различных ведомствах, и повсюду в обществе я слышал одну и ту же стереотипную фразу, что какой он ни на есть, наш царь, а в историю он войдёт Великим, наподобие Петра I или хотя бы Александра I. Другие факты, как-то: прекращение путиловскими рабочими забастовки в связи с объявлением войны и удвоенная продуктивность работ, а также изумительно прошедшая «трезвая» мобилизация – говорили о том, что война докатилась и до народного сознания, что, конечно, ещё более укрепляло основное общественное ощущение необходимости не только забвения прошлого и примирения с находившимся в тот момент у власти правительством, но и чудодейственной веры в монарха как вождя, вокруг которого все должны сплотиться.

Сразу же по приезде я явился к своему патрону по кафедре международного права профессору А.А. Пиленко и моему прежнему – профессору барону М.А. Таубе, в этот момент назначенному управляющим ведомством народного просвещения (он заменял тогда Кассо), и сообщил им о своём желании идти добровольцем на войну. И тот и другой отнеслись к этому очень сочувственно, не считая возможным препятствовать мне в таком деле, но обещая, чего я не просил, оставить за мной не только моё академическое положение при Петроградском университете, но и моё содержание по заграничной командировке. И тот и другой (с Пиленко я долго говорил в редакции «Нового времени» в Эртелевском переулке, где он, по его словам, по случаю войны дневал и ночевал, а с бароном Таубе – в министерстве народного просвещения, откуда тот возвращался домой только в 10-м часу вечера) рассказывали о том, где их застигла война и как. Барон Таубе с большим вниманием выслушал мои впечатления о Лондоне (он числился в то время также в МИД), несколько раз переспрашивая о деталях, касающихся английских настроений по отношению к войне и России. Видимо, у него были какие-то сомнения относительно искренности англичан – черта, впрочем, широко тогда распространённая в петербургском обществе, для которого вступление Англии в войну являлось каким-то чудом.

Барон Таубе тогда рассказал мне также (надо сказать, что у меня с ним были очень дружественные отношения, если так можно характеризовать отношения между профессором и учеником), как за несколько недель до войны ему удалось уговорить наше правительство взять из германских банков всё золото, которое там хранилось. В самом деле, когда я поступил в МИД, я узнал, что действительно никаких русских правительственных сумм в Германии не было, и это ставили в заслугу барону Таубе, заставившему наше правительство «вовремя спохватиться». Тогда же я по долгу службы узнал, что у ряда высокопоставленных лиц и некоторых великих князей остались в Германии на текущих счетах крупные денежные суммы, которые были задержаны германским правительством, например, у вел. кн. Александра Михайловича (1.500.000 марок), вел. кн. Виктории Феодоровны, князя Горчакова, графа Шувалова и т.д.

Отмечу также, что граф Пурталес, бывший к моменту объявления войны германским послом в С.-Петербурге, уезжая, говорил одной моей знакомой даме, что в России сразу же после начала войны произойдёт революция и что всем состоятельным людям надо из России бежать. Тот же самый Пурталес, как мне передавал чиновник особых поручений при С.Д. Сазонове А.А. Радкевич, в день объявления войны 19 июля по ст. ст. в растерянности вручил в 7 час. 10 мин. вечера (для одного конкретного случая по требованию Департамента таможенных сборов нам в Юрисконсультской части МИД пришлось совершенно точно определить момент начала русско-германской войны) ноту с объявлением войны в двух экземплярах – чистовом и черновом – С.Д. Сазонову и вышел из его кабинета бледнее полотна. Так эти два экземпляра знаменитой германской ноты, в средневековых выражениях объявлявшей войну России, и хранились в архиве МИД.

Приглашение в российский МИД

Однако не успел я подыскать для себя соответствующую воинскую часть, чтобы поступить на военную службу, как мои планы были опрокинуты неожиданным предложением, сделанным мне бароном Б.Э. Нольде, занимавшим тогда должность начальника Юрисконсультской части МИД, поступить в это министерство на должность секретаря Юрисконсультской части. Он мне при этом сказал, что в этой части всего три должности – начальника, его помощника и секретаря; что помощник его – не специалист по международному праву, а просто дипломатический чиновник; что ему трудно обойтись без помощника-специалиста и по служебному положению место секретаря достаточно высоко (должность считается VII класса) для того, чтобы я с первых же шагов дипломатической службы мог иметь самостоятельное положение.

Это предложение было для меня неожиданным не потому, что я в первый раз говорил с Нольде о моём поступлении в МИД (Нольде звал меня в МИД ещё в 1913 г., когда я находился за границей в командировке, но тогда я хотел закончить свою работу по морскому праву и от предложения временно отказался), а по всей обстановке, так как место, мне предложенное, для недавно окончившего университет было действительно исключительное и совершенно соответствовало избранной мной специальности. Но я был ещё более удивлён, когда узнал от Нольде, что в момент объявления войны на совещании высших чинов МИД, на котором присутствовал и мой бывший профессор барон Таубе, было постановлено назначить меня юрисконсультом МИД при Ставке вел. кн. Николая Николаевича и через моих родственников в С.-Петербурге были предприняты попытки узнать, где я нахожусь. Но, по сведениям моих родных, я был в Вене (на самом деле – в Париже), и вместо меня юрисконсультом при Ставке был назначен профессор В.Э. Грабарь. Такое заочное доверие ко мне со стороны МИД, как я узнал, было проявлено помимо личных рекомендаций Таубе и Нольде ещё и благодаря только что полученному отчёту французского профессора Луи Рэно, старшего юрисконсульта французского МИД, где он из всех молодых людей, находившихся в Париже в командировке, выделил меня и дал лестную характеристику моим научным занятиям, назвав меня «homme de merite»[6]6
  Человеком, достойным похвалы (фр.).


[Закрыть].

Всё это было для меня весьма неожиданно. Когда я рассказал Нольде о своих военных планах, он, смеясь и шутя, но очень твёрдо стал убеждать меня отказаться от них, утверждая, что Россия гораздо меньше нуждается сейчас в солдатах, чем в международниках-специалистах. Он прибавил, что за последние 10 лет он не мог в МИД «обучить» никого для секретарства в Юрисконсультской части, что его теперешний помощник В.М. Горлов – прежний чиновник канцелярии по принятию прошений на высочайшее имя (потом он был 1-м секретарём посольства в Париже, а впоследствии первым русским посланником в Варшаве уже при Колчаке и Деникине) и хотя он человек вполне воспитанный и опытный в канцелярском отношении, но не специалист и в помощники не годится. В тоне Нольде было столько искренности, что я ответил, что подумаю. После повторного, не менее настойчивого приглашения Нольде я отправился к нему в министерство, познакомился с В.М. Горловым, производившим, несмотря на свою светскость, впечатление вполне типичного петербургского чиновника, что отнюдь не было характерно для МИД, где служащие равнялись по разным странам, но не по Петербургу и России, и тут же согласился на предложение Нольде. Не только Нольде, но и Горлов были, видимо, этим очень довольны, так как и Горлов, как выяснилось из дальнейшего, тяготился своими обязанностями и жаждал заграничной дипломатической службы.

Горлов тут же, при первом свидании, сказал, что знает моего дядю Чарыкова, так как встречался с ним в качестве камергера при дворе (Чарыков носил звание гофмейстера) на всякого рода церемониях. Затем Горлов несколько неожиданно спросил меня, не являюсь ли я уроженцем Царства Польского, так как Михайловский (Михаловский) – фамилия очень распространённая у поляков. Я ответил, что действительно наш род старого польского происхождения, но сперва переселившийся на Украину, а впоследствии принявший православие и перешедший на русскую военную службу; мой дед был помещик Херсонской губернии, а уже мой отец – женившись на самарской помещице – Самарской. Горлов спросил меня, знаю ли я по-польски, и, когда я ответил отрицательно, сказал, что у него майорат в Царстве Польском и что он говорит и пишет, как поляк. Чего мне не сказал Горлов, но что ему было трудно скрыть, – что он глубокий полонофоб и, по-видимому, как это стало более ясно из дальнейшего, он боялся моего, хотя и далёкого, польского происхождения в тот момент, когда для России польский вопрос становился всё более и более острым. Ниже я скажу, как Горлов смотрел на русско-польские отношения, отражая известные настроения некоторых правящих петербургских бюрократических кругов.

Тогда же при моём свидании с Нольде в МИД мы условились с ним о необходимых формальностях. Мне, как и каждому поступающему на дипломатическую службу, предстоял вступительный экзамен – examen de capacite. Этот экзамен по государственному и международному праву, политической географии и языкам (по французскому – перевод с русского на французский и обратно, устный и письменный) для меня мог иметь только формальный характер, так как и по своему академическому положению, и знанию иностранных языков я, естественно, был выше уровня поступающих прямо с университетской или лицейской скамьи.

Любопытно отметить, что со времени Извольского и Чарыкова этот вступительный дипломатический экзамен совершенно изменил свой характер, так как стал коллегиальным – экзамен производился совещанием, в которое входили все директора департаментов и начальники отделов, и вопрос о приёме вновь поступающего решался, таким образом, коллегиально. Целый ряд дополнительных правил (возраст не старше 27 лет, обязательное высшее образование, преимущество для юристов и лицеистов и т.д.) сделали из этого экзамена солидный фильтр, чрезвычайно благоприятно отразившийся на уровне поступающих. В МИД больше всего не любили аутсайдеров, то есть чиновников других ведомств, благодаря протекции стремившихся попасть на высшие дипломатические должности, минуя низшие. Возрастной ценз в 27 лет был установлен специально для этой цели.

Несомненно и то, что нашумевший незадолго до войны на всю Россию процесс Долматова, молодого чиновника МИД, блестящего члена петербургского общества, попавшего на скамью подсудимых за убийство с целью грабежа и обвинённого в ряде преступлений, как-то: воровство, подлоги и пр., процесс, раскрывший крайне нездоровую атмосферу МИД для молодых людей, вынужденных годами дожидаться первого платного места и обязанных по положению в обществе вести широкий образ жизни, – тоже содействовал оздоровлению этого министерства. Извольский установил совершенно точные условия прохождения службы и устранил ряд вопиющих несправедливостей. Когда я поступил в МИД, то память о Далматове ещё была жива, и мне пришлось от молодых чиновников слышать рассказы об их бывшем compagnon de jeunesse[7]7
  Товарище их юности (фр.).


[Закрыть].

В.М. Горлов, мой будущий непосредственный начальник, как раз являлся исключением из общего правила, так как был принят в МИД в возрасте 42 лет, и то только из-за ходатайства Нольде, нуждавшегося в помощнике, хотя бы и не квалифицированном с точки зрения научной. Из этого видно, что дипломатическое ведомство действительно нуждалось в этот момент в юрисконсультах-международниках, и предложение Нольде основывалось на благоприятных для меня совершенно объективных данных. В связи с этим уговоры Нольде и в особенности тот факт, что вся работа Юрисконсультской части в этот момент была тесно связана с войной и объективно была действительно недостаточно обеспечена, ложась на плечи фактически одного Нольде, побудили меня окончательно вступить в МИД и отказаться от мысли о военной службе.

Через несколько дней после экзамена, прошедшего без всяких особых формальностей в кабинете Нольде в Юрисконсультской части, я подал прошение о принятии меня на службу и предъявил в Департамент личного состава все необходимые бумаги, вплоть до формуляра отца, а затем, также без всяких церемоний, в полутёмной церкви МИД в присутствии случайно бывшей там какой-то дамы в трауре принёс присягу. На другой же день и уже в качестве исполняющего обязанности секретаря Юрисконсультской части приступил к работе в МИД.

Обычай требовал, чтобы поступающие представлялись высшему начальству после выхода в свет циркуляра о назначении на службу, циркуляр же издавался по мере надобности, содержа ряд перемен по службе, приблизительно раз в месяц. Я, таким образом, имел возможность до официального представление ознакомиться с главными действующими лицами и с общей обстановкой работы.

В центре правительственной деятельности

То, что бросалось в глаза каждому свежему человеку и о чём я знал и раньше, была необыкновенная простота личных отношений. МИД являлся одним из самых малочисленных ведомств: в центральных установлениях Петербурга было в это время, с нештатными служащими, всего 150–160 человек, а с заграничными – 700–730. С другой стороны, условия службы, требовавшей доверительности и близкого личного знакомства, делали из всего министерства одно большое посольство, это были все люди одного и того же круга, многие по наследству служили в этом ведомстве. Не было никаких форм и никакой особой чиновничьей дисциплины, иерархия исчерпывалась деловой близостью к министру, тогда С.Д. Сазонову; непосредственный доклад министру, вернее, право этого доклада, определяло деление служащих на младших и старших. Но я никогда не думал, поступая в МИД, что смогу получить это право доклада меньше чем через год после поступления и в неполных 25 лет. Эта, по шутливому выражению В.Б. Лопухина, директора Департамента личного состава, «наполеоновская карьера» была, конечно, возможна только благодаря войне, заставившей МИД отбросить все бюрократические предубеждения о иерархии возраста, столь въевшиеся в петербургские министерства. Дипломатическое ведомство было, без сомнения, самым культурным ведомством России, да иначе и быть не могло, так как ему приходилось иметь дело в первую голову с иностранцами, а пленять их обычным бюрократическим петербургским способом работы и общения было бы трудно. Вот почему на нас так косились за «либерализм и иностранщину» другие ведомства.

Дипломатическое ведомство представляло из себя в этот момент крайне оживлённое, интенсивно и с одушевлением работающее учреждение и по сравнению с прежним (я был в январе 1914 г. в МИД у Нольде по случаю моих статей в журнале министерства, редактором которого являлся он же) было неузнаваемо. Помимо обычного состава ведомства были и только что приехавшие из Австро-Венгрии и Германии наши отозванные оттуда по случаю войны дипломатические и консульские чины. Война и здесь властно врывалась в прежние отношения, создавая ряд новых учреждений и отделов, как-то: отдел о военнопленных, справочный отдел о русских подданных, оставшихся за границей и в особенности в неприятельских странах, отдел переводов, долженствовавший обслуживать денежную помощь лицам, оставшимся вне России, и т.д. С другой стороны, компетенция прежних отделов разбухла до чрезвычайности. Возникали, конечно, постоянные споры о разграничении этих компетенций, но опять-таки живое дело не терпело безжизненных бюрократических схем и прикрепляло эти компетенции не столько к тем или иным отделам и департаментам, сколько к живым людям.

Юрисконсультская часть в этом отношении не составляла исключения. Её компетенция вообще была крайне неопределённа, а с войной всякое мало-мальски сложное дело немедленно приобретало «юридический» характер и попадало в Юрисконсультскую часть. Этому способствовало и то обстоятельство, что во главе её стоял барон Б.Э. Нольде, человек молодой (ему тогда было 38–39 лет) и вполне компетентный буквально во всех вопросах, тогда поднимавшихся, так как помимо научной квалификации профессора-международника 15 лет практики в МИД делали из него выдающегося знатока-юрисконсульта. Равняться с ним могли только барон М.А. Таубе, занимавший в это время пост товарища министра народного просвещения и с головой ушедший в это ведомство, и А.Н. Мандельштам, первый драгоман посольства в Константинополе, бывший в это время в Турции. Да и среди этих трёх Нольде, несомненно, был и способнее, и живее, да и моложе двух остальных. Очутившись в министерстве, я, к своему удивлению, увидел, что Нольде играет роль, далеко выходящую за рамки компетенции Юрисконсультской части при самом расширительном толковании этой компетенции, и что он является одним из самых влиятельных лиц в министерстве, прямым советником Сазонова не только по вопросам, имеющим хотя бы отдалённое отношение к международному праву, но и по вопросам вообще международно-политическим, если только они принимали несколько необычный или тревожный контур. Благодаря тому высокому положению, которое занимал в ведомстве сам Нольде, и Юрисконсультская часть, им руководимая, как-то незаметно обратилась в «мозг» министерства.

Должен сказать ещё, что помимо деления на те или иные отделы и департаменты в центральных установлениях министерства проводилось деление на дипломатическую и консульскую службу, консульские служащие составляли менее аристократическую касту по сравнению с дипломатической, и переход из одной категории в другую совершался с большим трудом и в виде совершенного исключения. Только на Востоке способный консул при благоприятных обстоятельствах мог попасть на дипломатический пост. Это деление, существующее во всех странах, проводилось и при самом распределении отделов и департаментов; так, например, II Департамент (директором которого впоследствии стал Нольде) был консульским, канцелярия и I Политический отдел, ведавший Европой и Америкой, – дипломатической частью и т.д. Юрисконсультская часть была построена как дипломатическая часть (внешне это различалось так: в дипломатической части были должности секретарей и начальников отделов, соответствовавшие секретарям и советникам посольств, а в консульских частях – делопроизводителей и директоров департаментов, которые соответственно приравнивались к вице-консульским и консульским должностям), и из неё в дальнейшем был ход на заграничную дипломатическую службу, так, например, Горлов ушёл в посольство в Париже. Но как к «мозгу» министерства к дипломатической части обращались все части министерства, в том числе и консульские, и поскольку наш консульский состав был и по своему деловому уровню всегда ниже дипломатического, то консульские части, вроде, например, II Департамента, обращались к нам особенно часто. Принадлежа, таким образом, к привилегированной части министерства по своему устройству, по своему деловому положению Юрисконсультская часть стояла в самом центре, охватывая в своей всеобъемлющей компетенции все части и отделы ведомства. Мало того, Юрисконсультская часть точно так же была той частью министерства, которая исполняла функции внешнего представительства в отношении других ведомств – внутренняя политика и дела по Совету министров тоже почему-то (может быть, из-за притягательных в деловом отношении способностей Нольде) числились за нами.

Всё это вместе, при атмосфере кипучей деятельности, которая сразу охватила меня всего, не только делало из моей службы в МИД приятное по осязаемым результатам исполнение своих обязанностей в такой момент, переживаемый Россией, но и перенесло меня совершенно, можно сказать, внезапно из мирного заграничного времяпрепровождения в самый центр правительственной деятельности всей империи. Если я и не мог похвастаться знанием России, то мне пришлось слишком близко коснуться деятельности центрального правительства, чтобы иметь смелость говорить о нём en connaissance de cause[8]8
  Со знанием дела (фр.).


[Закрыть]. Признаюсь, когда я ближе вник в то, что делал Нольде, мне стало страшно: а вдруг я не окажусь на высоте положения и попаду в общую массу моих предшественников по должности, про которых он говорил, что при всём старании он не мог их «обучить» юрисконсультскому делу. При этом было совершенно очевидно, что Нольде ждал от меня большего, чем, например, от своего официального помощника и моего непосредственного начальника В.М. Горлова.

Один небольшой инцидент, который мог, однако, для меня плохо кончиться, раскрыл мне глаза на истинный характер той службы, для которой я был привлечён. Дело заключалось в ноте греческого правительства по поводу захвата одного греческого парохода русскими властями в Чёрном море. Пароход был захвачен в силу его принадлежности в момент объявления войны германским подданным, продавшим его уже после начала войны в греческие руки. Были все основания предполагать, что сделка была фиктивной, и потому, попав в один из наших портов на Чёрном море, пароход был задержан. Обсудив с Нольде эту ноту, составленную, надо отметить, в довольно резких выражениях, мы пришли к убеждению в необходимости ответить на неё корректно, но вполне твёрдо с предоставлением решения дела севастопольскому призовому суду (греческое правительство требовало немедленного освобождения парохода). Я составил ноту и отдал распоряжение её отправить. На другой день Нольде спросил меня, составлена ли нота. Я ответил: составлена и уже отправлена. (Надо сказать, что в дипломатической практике есть два сорта нот: в форме письма министра иностранных дел к соответственному иностранному представителю за подписью министра или в форме так наз. словесных (вербальных) нот, отправляемых от имени министерства иностранных дел и не подписываемых министром. Нота, отправленная мною, была написана в форме вербальной ноты, то есть не требовала подписи министра.) Нольде страшно заволновался – как отправлена, её же надо показать министру! Я ему сказал, что это вербальная нота и подписи не требует. «Это безразлично, ведь и объявление войны можно сделать в вербальной ноте, и вербальные ноты требуют одобрения министра», – ответил Нольде и попросил черновик ноты. Прочтя его, он несколько успокоился, ничего предосудительного в ней не найдя, попросил сделать чистовой экземпляр и, улыбнувшись, сказал: «Я вас не выдам и получу согласие Сазонова задним числом, но впредь прошу вас этого не делать». Так оно и было сделано. Сазонов прочёл и согласился с отправленной уже нотой, и дело этим кончилось. Но я увидел, какая огромная доля доверия к самым младшим служащим МИД по существу самого дела неизбежна на дипломатической службе и как молодой чиновник, только что поступивший в министерство, может иметь влияние на международные отношения при обстоятельствах, подобных только что отмеченным. Конечно, не будь у меня таких прекрасных отношений с Нольде, этот инцидент мог бы иметь для меня неблагоприятные последствия.

Наконец, это было уже 12 сентября, вышел циркуляр, в котором содержалось моё определение на службу. На другой день, одев сюртук, как это требовал обычай, я представлялся всем высшим чинам министерства, за исключением Сазонова, который по случаю войны отменил всякие представления. В связи с этим я должен остановиться на делении нашего министерства и характеристике главных действующих лиц.