Текст книги "Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1."

Автор книги: Георгий Михайловский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 44 страниц)

Лев Владимирович Урусов

Здесь, в период между июльскими днями и корниловскими с Московским государственным совещанием 10 августа в промежутке, наш комитет Общества с его общими собраниями снова получил своё значение. Должен сказать, что до июльских дней, при всей напряжённости работы, при том внимании, которого требовали от каждого из нас текущие дела, и при сравнительно безболезненном переходе от Милюкова к Терещенко, после треволнений переходного момента мы сами старались не выдвигать на первый план наш комитет, сила которого возрастала по мере несколько феерического служебного возвышения его членов: Петряев, Некрасов, занявшие крупные должности, но не порывавшие связи с нами, наконец, князь Л.В. Урусов, который, после того как заместитель Струве в качестве директора Экономического департамента Н.Н. Нордман был отправлен в командировку за границу и оттуда не вернулся, так как его там застала большевистская революция, стал управляющим Экономическим департаментом. Всё это уже само по себе придавало нашему комитету вес в силу значения личностей, в него входивших.

Повторяю, после того как Терещенко выдал нам вексель относительно незаключения сепаратного мира в присутствии всего ведомства, мы сознательно не желали саботировать его работу, видя, что он во всех отношениях подчиняется ведомству, двигаясь должным направлением. Но до июльских дней наша роль сводилась к тому, чтобы дать возможность новому министру беспрепятственно работать, и когда единственное облако в виде упомянутого обращения в советы присяжных поверенных, грозившего совершенно потрясти всю постановку дипломатической службы, рассеялось, наша позиция была благожелательной и вполне лояльной. Сам Терещенко по вопросам, касавшимся быта служащих, например по вопросу о материальном положении и не сходившему с повестки дня за всю войну вопросу о прибавках к жалованью на дороговизну, привлекал наш комитет.

Таким образом, всё обстояло бы вполне благополучно, если бы не внешние обстоятельства, сдвинувшие наш комитет с идиллической позиции. Я говорю об июльских днях. Надо тут же сказать, что «чиновничий синдикализм», к которому Временное правительство в первый момент не выработало своего определённого отношения, теперь уже был формально легализован и Временное правительство в целом ряде случаев официально привлекало организации служащих в соответственные совещания. Легализованные таким образом чиновничьи союзы слились в Петрограде в Союз союзов, который охватывал все ведомства в Петрограде и сыграл впоследствии решающую роль в организации саботажа чиновников в момент большевистского переворота.

От нашего комитета в состав Союза союзов вошли трое лиц: председатель комитета князь Л.В. Урусов, В.К. Коростовец и я. Из этих троих лиц до июльских дней только Урусов и Коростовец посещали Союз союзов, так как я был настолько занят, что не считал возможным ходить туда, зная от Урусова и Коростовца, что дело только начинается и находится в организационной стадии. Я стал бывать там уже в период после корниловских дней, потеряв веру в то, что Временное правительство спасёт положение. Между тем Союз союзов получил приглашение на Московское государственное совещание, причём от Союза союзов поехали трое, в том числе князь Л.В. Урусов (его входной билет был написан на имя «гражданина Льва Владимировича Урусова», без обозначения княжеского титула). Таким образом, наш комитет втягивался в общую политическую игру.

Князь Урусов действительно ездил в Москву и по приезде сделал доклад на общем собрании нашего Общества. Сам Урусов в Москве не выступал, но этого от него и не требовалось. Зато его доклад был выслушан весьма внимательно, и мы решили пристегнуть себя не только формально, но и по существу к Союзу союзов, хотя там всё ещё продолжались организационные споры. По своему политическому существу Московское совещание уже кристаллизовало оппозицию Временному правительству, несмотря на внешнее примирение к концу совещания. Вставал вопрос, оставаться ли нам, то есть теперь уже всей чиновничьей массе, в оппозиции или же продолжать держаться прежней лояльной позиции. Огромное большинство как у нас в ведомстве, так и в других ведомствах продолжало оставаться на прежней позиции, несмотря на то что критика действий Временного правительства в нашем министерстве была очень сильна.

Начались первые переоценки и в вопросе о монархии. При этом большую роль сыграл у нас С.Д. Сазонов, который, хотя и находился формально вне ведомства, однако фактически сохранял связь с ним благодаря долголетним личным знакомствам. Сазонов вскоре после его отставки Временным правительством от должности посла в Лондоне стал довольно открыто говорить, что свержение монархии было политической ошибкой, что в этом повинны два человека, а именно Гучков и Шульгин, отправившиеся к Николаю II и привёзшие другой текст, а не тот, который должны были привезти, что добавление об отречении царя не только за себя, но и за сына было их ошибкой. Манифест Михаила – это уже последствие этой роковой ошибки. «Гучков и Шульгин – вот кто погубил монархию», – говорил в это время Сазонов своим многочисленным друзьям.

Но исторически было бы неправильно утверждать, что монархическое движение выявилось в это время. В нашем ведомстве, да и вообще в Петрограде в чиновничьих массах монархические настроения сколько-нибудь заметно стали выявляться лишь после большевистского переворота, когда выяснилось, что Временное правительство не имеет никаких шансов восстановиться. Даже и после октябрьского переворота борьба с большевизмом сначала велась под флагом Комитета борьбы за спасение Родины и Революции. Эта типично февральская формула первое время была и лозунгом саботировавшего большевиков чиновничества.

Мне приходилось в моих предшествующих записках давать характеристику князя Л.В. Урусова, председателя нашего комитета. Поскольку его роль в министерстве стала всё возрастать к концу Временного правительства, то нельзя не остановиться на его служебном положении в ведомстве, так как оно очень стимулировало комитетскую деятельность Урусова.

Положение его в самом начале Февральской революции определялось его должностью вице-директора II Департамента при Нольде в качестве директора. Нольде стал товарищем министра, из II Департамента и Юрисконсультской части были образованы Правовой и Экономический департаменты, во главе которых были поставлены П.Б. Струве, сразу вступивший в должность, и Мандельштам, который, как я указывал, не приехал из-за границы, и управление Правовым департаментом в административной части легло на А.А. Доливо-Добровольского, а в юридической и международно-политической – на меня. Доливо был в одинаковом положении с Урусовым до Февральской революции, но он, так же как и я, фактически очень повысился в служебном положении, заведуя самостоятельной частью с правом доклада министру. Урусов же, хотя ничего не проиграл с революцией, но и не выиграл, а так как это был человек с большим темпераментом, то, несомненно, он был в обиде и стал инициатором создания Общества служащих МИД, где с самого начала занял главенствующую роль, даже когда председателем был Петряев.

Урусов был сверстником Нольде и одновременно с ним начал дипломатическую службу, когда же после ухода Струве по его рекомендации был назначен один из его учеников Н.Н. Нордман, не владевший в должной мере, как я отмечал выше, даже иностранными языками, Урусов был прямо оскорблён здесь, так как ему приходилось служить под начальством человека моложе его и бесспорно недостойного того поста, который ему был вверен. Только значительное время спустя Нордман был послан за границу в командировку, из которой так и не вернулся, но Урусов только временно стал его замещать. Это невысокое по сравнению с быстрым движением его коллег служебное положение заставляло его природное честолюбие довольствоваться своей ролью в комитете, которую он по шатким обстоятельствам момента сознательно углублял.

В основе этого сравнительно приниженного положения Урусова в министерстве была антипатия, которую питал к нему Терещенко. Последний не мог забыть того приёма, который ему устроили в начале его деятельности, той дипломатической Каноссы, с которой он дебютировал. Этот эпизод Терещенко, справедливо или нет, всегда приписывал Урусову и видел в нём личный элемент. Одно время он даже думал его просто уволить из МИД, но не такие были времена – Урусов играл в ведомстве слишком видную роль и пользовался в связи с созданием по его инициативе Общества служащих большой популярностью. Тогда Терещенко стал притеснять Урусова, как, очевидно, это легко может сделать всякий министр в отношении своего подчинённого, но Урусов долго служил в посольствах и миссиях и, хотя и не представлял из себя чего-либо исключительного, всё же был достаточно опытный дипломат, чтобы показать неопытному министру, как опасно бывает иногда сводить личные счёты.

Эта личная игра Терещенко – Урусов продолжалась во всё время министерства Терещенко. Почему-то Нольде с восторгом говорил об этом направо и налево, должно быть, из нелюбви к Терещенко. Когда, несмотря на личные чувства, Терещенко всё же должен был дать Урусову управление Экономическим департаментом, то и здесь он отказался от предложения Нератова и Петряева сделать того директором департамента, а назначил его только временно управляющим. Урусов, спортсмен по природе (он был одним из лучших в мире игроков в теннис), очень остро воспринял новое свидетельство неприязни министра, друга Керенского, и даже отпустил себе по восточному обычаю бороду, с тем чтобы сбрить её, только когда уйдут Терещенко и Керенский, которого он, хотя лично и не знал, но невзлюбил за его дружбу с Терещенко. Неудивительно, что, когда пришёл час и Урусов в саботажные времена очутился во главе всех ведомств, он постарался это движение по возможности отдалить от истоков Февральской революции. Нужно отдать ему должное: в самый момент Октябрьской революции и во время, непосредственно за ней следовавшее, пока была тень надежды на восстановление Временного правительства, Урусов, как и все, был вполне лоялен. Лишь позже направление его деятельности изменилось.

Штрих к бытовой стороне Февральской революции

Мои непосредственные служебные обязанности за этот промежуток времени с июльских дней до корниловских продолжали расширяться. Так, после увольнения барона М.А. Таубе с поста члена Высшего призового суда в Петрограде, где он представлял министерство (как во время русско-японской войны это делал Ф.Ф. Мартенс), эти обязанности были возложены на меня. Бессменным прокурором суда был И.Е. Стеблин-Каменский, юрисконсульт морского ведомства, с которым мне так много пришлось поработать во время войны в Совещании по морской войне, продолжавшемся по-прежнему в период Временного правительства, причём благодаря тому, что я занимался этими вопросами с самого начала войны и все участники совещания были те же, преемственность сохранялась полностью. Этот «старый морской волк» по случаю моего назначения нанёс мне визит и очень пространно и с любовью говорил о новой моей должности, так как призовое право было его специальностью.

По закону в Высшем призовом суде участвовали адмиралы, представители морского ведомства, сенаторы как представители юстиции и представитель МИД как дипломатический член судебно-призовой коллегии, так как дела, подлежавшие разбору, были настолько крупны по своим материальным размерам, что не раз в прошлом вызывали дипломатические недоразумения. На представителе МИД лежала обязанность оценки именно этой международно-политической стороны каждого дела, помимо юридической, дабы предупредить при самом решении дела возможность конфликта. Но дух времени ворвался и сюда, прежний чрезвычайно высокий служебный состав Высшего призового суда был дополнен по предложению морского ведомства… представителями Центрофлота, то есть, другими словами, матросами, которые должны были заседать рядом с адмиралами.

По этому поводу я не могу не вспомнить, как Фромажо, впоследствии юрисконсульт французского МИД, во времена Версальского конгресса и после него – участник межсоюзных конференций в качестве эксперта по международному праву, говорил мне в Париже до войны о том, что во время Французской революции 1789 г. призовые суды во Франции 17 раз меняли свою компетенцию и свой состав, каждый раз по различным идеологическим причинам. То же в более скромных размерах приходилось видеть и мне, на деле изучая влияние революции на столь, казалось бы, отдалённое от неё явление, как призовой суд. Но я должен сказать, что, внимательно изучая по указанию Фромажо этапы французского революционного законодательства в этой области, я нигде не натолкнулся там на участие революционных матросских команд или хотя бы их центральных организаций. Это новшество – самодельный продукт Февральской революции, и я с большим интересом ждал дня этого оригинального заседания адмиралов, сенаторов и революционных матросов, однако летом 1917 г. в этой апелляционной инстанции дел не было, и первое заседание преобразованного форума было назначено на 26 октября 1917 г. – дату, ставшую знаменитой. Об этом событии я расскажу ниже в связи с октябрьским переворотом, так как лично мне благодаря этому обстоятельству – я должен был присутствовать в качестве докладчика по назначенному на этот день делу – пришлось занять определённую позицию по отношению к Октябрьской революции единолично и за 24 часа до решения Союза союзов всех ведомств и нашего министерства в частности.

Но если моё участие в Высшем призовом суде самым неожиданным образом сочеталось со столь грандиозным событием, как большевистский переворот, то не могу не привести здесь одно из военно-морских совещаний летом 1917 г., в котором мне пришлось по обыкновению представительствовать от МИД. Разбирался вопрос, казалось бы, совершенно не имеющий отношения к революции, – вопрос о призовом вознаграждении. Привожу этот случай, так как он имеет самое прямое отношение к бытовой стороне Февральской революции, к преломлению её в действительности.

Дело заключалось в том, что, по нашему действовавшему к моменту Февральской революции законодательству, известное как в английской, так и в западноевропейской практике вознаграждение за взятые призы, то есть неприятельские суда или нейтральные (в случае провоза на них контрабанды или прорыва блокады), полагающееся команде и офицерскому составу судна, было отменено по соображениям, высказанным ещё на Гаагской конференции 1907 г., а именно потому, что это долг воинской чести, на который не должны влиять корыстные соображения. Россия шла впереди Англии, где призовое вознаграждение издавна служило приманкой для флотской службы, а в прежнее время даже на высших командных постах являлось одним из существенных элементов баснословных адмиральских состояний. Средневековый обычай совершенно не вязался с современной войной, и, кроме того, призовое вознаграждение ставило в неравное положение военно-сухопутную добычу, где никто из чинов армии не имел права на вознаграждение, и военно-морскую, где они вознаграждались. По этим высоким мотивам русское правительство отменило призовое вознаграждение, и война 1914 г. должна была быть очищена от этого средневекового тяжёлого наследия.

После Февральской революции Центрофлот по ходатайству черноморских моряков (равно матросских и офицерских организаций) поднял вопрос о восстановлении призового вознаграждения, ссылаясь на то, что из-за отсутствия этого вознаграждения огромное количество захваченных судов и вообще морской добычи попросту уничтожалось захватчиками на месте, пропадая, таким образом, и для команды и для государства. На этом совещании председательствовал, уже в новой форме, введённой Временным правительством, адмирал Бострем, бывший главнокомандующий Черноморским флотом, которого я лично знал ещё по Севастополю. Состав совещания, происходившего в морском министерстве, был обычный, то есть междуведомственный, никаких иных элементов вроде Центрофлота и т.п. не было. Тем интереснее было то, что докладчик от морского ведомства, изложив историю вопроса и особенно подчёркивая наличие согласия офицерских и матросских элементов Черноморского флота в этом вопросе, со своей стороны, присоединился к ходатайству. После чисто формального замечания представителя министерства юстиции, заявившего, что этот вопрос может быть окончательно решён только во Временном правительстве, начались прения по существу.

Стеблин-Каменский, хотя он и занимал должность юрисконсульта по морскому ведомству, высказался против своего ведомства, весьма ярко и убедительно вскрыв реакционный характер ходатайства Черноморского флота и указав на те чисто корыстные интересы, которые воодушевляли авторов ходатайства. То обстоятельство, что офицерский состав был солидарен с матросским, Стеблин-Каменский справедливо не считал заслуживающим внимания, так как это дело общегосударственной политики и должно быть выше столь низменных побуждений. Наконец, Стеблин-Каменский сказал, что офицерский элемент не только, наверное, искренне солидарен с матросами, но и был, должно быть, инициатором ходатайства, так как офицерские доли призового вознаграждения значительно выше матросских. В результате Стеблин-Каменский высказался самым решительным образом за отклонение ходатайства: «Если черноморские офицеры солидарны с командой, то из этого не вытекает, что мы должны быть солидарны с нашими офицерами. Наш долг – быть солидарными с интересами государства и правительства». Закончил он свою горячую речь, сославшись на то, что Временное правительство не может быть более реакционным, чем царское.

На это докладчик, представлявший Морской генеральный штаб, «по операционным соображениям» стал не менее горячо защищать ходатайство, говоря, что надо знать боевую обстановку на Чёрном море, что надо «реально подходить к вопросу» и т.д. Из его речи мне стало совершенно ясно, что мы имеем дело с «векселем», выданным морским ведомством Черноморскому флоту, векселем, который оно и не собиралось оставлять без оплаты. Остальные члены совещания, не аргументируя по существу вопроса, тоже «по тактическим соображениям» примкнули к представителю Морского штаба.

Я не мог не оказать поддержку Стеблину-Каменскому, хотя и отметил, что международно-правового элемента здесь не имеется, так как мы сделали эту отмену по собственному желанию, не будучи связаны никакими международными соглашениями. Я присоединился к Стеблину-Каменскому, так как отлично знал всю подоплёку дела. Наш представитель в Севастополе, член тамошнего призового суда Тухолка не раз писал мне по этому поводу. Кроме того, я знал, что именно морские офицеры были недовольны отменой призового вознаграждения, так как добыча в виде всяких восточных грузов, главным образом персидских ковров, была богатейшая и поневоле доставалась только государству. Я остановился и на том, что уничтожение призов, да к тому же нейтральных, практикуемое в таких широких размерах в Чёрном море, явно выходит за пределы нормального и что если «оперативные соображения» того требуют, то я не понимаю, как восстановление призового вознаграждения может изменить «боевую обстановку» – наоборот, это восстановление может привести к тому, что военные суда будут гоняться за богатой добычей, рискуя собой. Как я ни старался завуалировать свои слова, всем стало ясно, что либо вообще Черноморский флот до сих пор зря истреблял захваченные суда, либо военные операции примут авантюристический характер с явно корыстным оттенком. Кроме того, я не мог не согласиться, что для Временного правительства конфузно делать бесспорный шаг назад и оказаться менее прогрессивным, чем царское правительство.

Бострем, осторожно резюмировавший прения, всё же присоединился к большинству, и, таким образом, призовые вознаграждения оказались восстановленными. Когда дело слушалось во Временном правительстве, то я в записке на имя Терещенко изложил мотивы против принятия ходатайства Черноморского флота, однако тот со своей милой улыбкой сказал, что, «в сущности, меня как министра иностранных дел это не касается» – правильный ответ, если бы Терещенко всегда придерживался таких принципов. Не придавая этому делу чрезмерной важности, не могу не отметить, что оно было очень характерно для неприглядной обстановки момента. Судя по этому прецеденту, я ожидал, что Высший призовой суд с теми элементами, которые в описанном совещании находились за кулисами, а там должны были быть на сцене, проявит ещё меньшую щепетильность по вопросам призового права, чем это собрание опытных бюрократов, связанных всяческими «векселями».