Текст книги "Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1."

Автор книги: Георгий Михайловский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 44 страниц)

«Выверты» барона Нольде

По странной случайности, в то время как мне пришлось заниматься национальными вопросами по поручению министра, Нольде, тогда уже сановник в отставке, вступивший официально в кадетскую партию и летом 1917 г. на московском съезде кадетов читавший доклад по национальному вопросу, тоже занимался, уже по поручению ЦК кадетской партии, национальным вопросом в России. Ознакомившись с этим докладом, который вышел затем отдельным изданием, я говорил о нём с Нольде, так как мне интересно было знать, в какой мере он сам думал то, что писал и докладывал.

В докладе Нольде с присущим ему мастерством указывал на существующие способы решения национальных проблем в свете современного государственного права. Осторожно и умело, как всё, что он делал, Нольде подсказывал следующее решение национального вопроса в России: мирное и свободное развитие каждой из национальностей, независимо от того, составляют ли они осевшие на определённой территории этнографические группы или же это внетерриториальные национальные союзы. В последнем случае они могли пользоваться лишь культурно-религиозной автономией в смысле школы, языка, всевозможных научных, художественных и т.п. национальных учреждений. Когда же речь шла о прочных этнографических образованиях на определённой территории, то в зависимости от того, составляют ли данные национальности большинство или меньшинство, они могли пользоваться соответствующим влиянием в местном самоуправлении и даже государственном управлении краем.

При этом, однако, проект Нольде не выходил за пределы существующих административных делений на губернии и области и не предусматривал того, что можно было назвать национальным федерализмом, то есть нового административного разделения России на автономные размежеванные по этнографическому признаку территории под названием областей или другими названиями, означающими превращение России из единого государства в федерацию по национальному признаку. Проект Нольде, принятый кадетским съездом, представлял из себя среднее между единым государством с некоторыми автономными областями и старым русским делением на губернии и области в смысле Свода законов, с широкой культурно-религиозной и муниципальной автономией отдельных национальных групп внутри этого старого административного деления. Окончательного признания не только национального федерализма, но и нового автономно-областного деления России, проведённого на основании национально-этнографического принципа, у Нольде не было.

Когда я спросил его как автора этого решения национального вопроса, может ли его проект в условиях 1917 г. удовлетворить какую-либо из национальностей, кроме разве евреев, которые могли в этом случае действительно иметь всяческие внетерриториальные персонально автономные союзы и учреждения, обслуживающие их национальные потребности, и мыслит ли он вообще возможность проведения в жизнь этого явно абстрактного проекта, он мне ответил следующее:

«В России национальный вопрос решится тем, что или инородцы нам перережут горло, или мы им. Федерация – утопия. Когда революционная волна спадёт, Россия снова станет единым государством, если не распадётся на составные части и не перестанет быть Россией. Всё, на что могут рассчитывать национальности, – это на достойное положение их в будущей России: уважение их языка, религии, исторических воспоминаний и пр. Политической автономией внутри России по примеру Финляндии эти национальности пользоваться не могут, потому что это приведёт к расчленению России».

После этого Нольде, написавший по-французски книгу об Украине, стал говорить об украинском вопросе, утверждая, что никакого компромисса здесь быть не может: «Или Украина съест Великую Россию, или мы должны вырвать с корнем украинскую самостийность». Не скажу, чтобы меня удивили слова Нольде, но меня изумляло то, как при таких взглядах можно было думать о «мирном и свободном развитии каждой национальности и выявлении её культурно-религиозного и государственно-политического национального лика». Когда я сделал вывод, что доклад Нольде может, судя по его словам, осуществиться через 50 лет, Нольде рассмеялся и сказал: «Ну, кое-что осуществится и раньше».

Разговор этот происходил в министерстве, откуда Нольде, А.И. Лысаковский, начальник Отдела печати МИД, вскоре после того назначенный посланником в Ватикан, и я вышли вместе и пошли завтракать в «Новый Донон», напротив министерства, где увидели Терещенко, мирно завтракавшего с другим «киевлянином» – Шульгиным. Нольде был в ударе и рассказывал свои впечатления о кадетской партии, которая, по его словам, была «соль земли русской», подлинный цвет русской интеллигенции, но в то же время практически «глуповата». Нольде со свойственным ему глумлением над теми, кому он в данный момент служил, продолжал, однако, после этого пространно доказывать, что он поступил совершенно правильно, уйдя из министерства, где так «бесславно» министерствовал Терещенко.

При этом Нольде весело посмотрел на Терещенко, сидевшего недалеко с Шульгиным. Лысаковский, большой друг Нольде, указывая на последнего, спросил меня, не нахожу ли я, что у Нольде есть политическое чутьё. Конечно, Нольде был общественным деятелем из чиновников и готов был стать в любую минуту из общественного деятеля чиновником. И в данный момент, и после, несмотря на всю свою показную жизнерадостность, он очень остро чувствовал, что события уже опередили его, и, думаю, не раз жалел о том, что ушёл вместе с Милюковым.

Встречаясь с ним уже позже, в августе 1917 г., накануне корниловских дней, я видел, что у Нольде произошла самая радикальная перемена во взглядах. Уйдя с Милюковым и Струве в мае из-за боязни, что Временное правительство в изменённом составе пойдёт на сепаратный мир с Германией, Нольде стал убеждённым сторонником немедленного заключения этого самого сепаратного мира. Он высказал своё мнение на заседании одного совещания, происходившего на квартире В.Д. Набокова, на котором присутствовали и Терещенко и Нератов. Он высказал его в статье в «Речи», направленной против В.М. Чернова, где доказывалось, что никакими заклинаниями вроде «мира без аннексий и контрибуций на основании самоопределения народов» мира не получить, что единственный способ заключить мир – это начать мирные переговоры. Так эта изумительная статья за полной подписью: «Барон Б.Э. Нольде» заканчивалась.

Впечатление, произведённое ею, было огромно, так как в МИД всё ещё оставались под впечатлением демонстративного ухода Нольде из-за «сепаратного мира с Германией», призыв же к началу мирных переговоров, когда Нольде не мог не знать, как к этому относились союзники, мог означать только сепаратный мир с Германией.

Статья Нольде вызвала очень горячее обсуждение в утро своего появления, прежде всего в нашем министерстве, где все единодушно, от Терещенко и Нератова до Петряева и начальников политических отделов, отнеслись к ней самым отрицательным образом, признав, что Нольде не обладает политическим чутьём, что сепаратный мир явился бы катастрофой для России, так как при создавшемся положении кто первый выйдет из войны, тот первый признает себя побеждённым со всеми последствиями этого. Обсуждая возможный исход войны, в конечном счёте все сходились также в том, что, несмотря на всю бешеную энергию Германии, энергию отчаяния, победа союзников обеспечена, вопрос только во времени.

Допускали, что Россия выйдет из войны ослабленной, в особенности в финансовом отношении, но считали, что, если Россия останется верной союзникам, эта общая победа откроет перед ней настолько блестящие перспективы в международном отношении, что, несомненно, будущее России быстро заставит забыть все испытания военного и послевоенного времени. Начало же мирных переговоров с Германией, означающее в настоящих условиях капитуляцию, отдаст Россию a la merci[58]58
  На милость (фр.).


[Закрыть] Германии без всякой гарантии на её победу и последующую награду за измену союзникам. Наоборот, со стороны последних отмщение за измену в случае победы, более чем вероятной, будет ужасно. Таким образом, мы променяем могущественных друзей на сомнительного союзника – исторического врага всего славянства. Мир союзников с Германией за счёт России – вот реальная перспектива, которая ждёт Россию в случае, если она пойдёт по пути, предлагаемому ей Нольде. Таково было общее убеждение всех наших руководителей внешней политики. При этом относительно Нольде, признавая его научные знания и служебные заслуги, все единогласно высказались, что он никогда, в сущности, дипломатом не был и не имеет для этого данных.

Удивило, между прочим, всех нас то, что милюковская «Речь» решилась дать место такой статье, которая за границей, да и внутри страны могла быть понята только как «пробный шар» в весьма скользком направлении. Надо добавить, что статья Нольде появилась совершенно неожиданно, не будучи нисколько подготовлена какими-либо предшествующими выступлениями ни самого Милюкова, ни его ближайших сотрудников. Наоборот, Милюков повсюду выступал как поборник войны до конца рука об руку с союзниками. На другой день вся петроградская пресса обрушилась на Нольде, за исключением полуленинской интернационалистской «Новой жизни», которая очень сочувственно прокомментировала эту статью, назвав её «первым проблеском здравого смысла» со стороны милюковского лагеря. В особенности зло прошлась газета на счёт прямого выпада Нольде против В.М. Чернова, чьё имя упоминалось в этой статье.

В ответ на это в ближайшем же номере «Речь» поместила небольшую редакционную, то есть без подписи, статью, озаглавленную «Не в бровь, а в глаз!». Статья метила в «Новую жизнь», которая высказала преждевременную радость по поводу того, что Милюков и его единомышленники будто бы перешли на сторону мечтающих о сепаратном мире, тогда как на самом деле единственной целью статьи Нольде было узнать настроение тех, кто, прикрываясь всяческими заклинаниями вроде черновских, только и ждут, когда можно будет начать разговоры с врагом. Мысль «нашего сотрудника барона Нольде» заключается в том, чтобы открыть глаза союзникам на опасную игру с «магическими формулами» вроде «без аннексий и контрибуций на основании самоопределения народов», которыми вообще никакого мира купить нельзя.

Эти пикантные комментарии, имевшие, очевидно, целью прикрыть Нольде и снять с Милюкова тень, которую на него, несомненно, накладывало выступление Нольде, лишний раз свидетельствовали, что Нольде вёл свою собственную игру без всякой поддержки Милюкова и статья, возможно, была помещена только потому, что начиналась ядовитой полемикой с В.М. Черновым. Выверт «Речи» никак не умалял, однако, полной ясности основной мысли Нольде о том, что пора бросить всякие слова, а перейти в вопросе о мире к делу. Через два месяца большевики последовали совету Нольде. Дальнейших газетных дискуссий по этому поводу не было, так как Нольде до октябрьского переворота больше не выступал в печати с подобными предложениями, да и вообще, что называется, от политики отошёл, правда, принимая участие в ЦК кадетской партии, членом которого был избран.

Случайный министр

Насколько лучше по сравнению с Милюковым удавалось Терещенко ладить и с союзниками, и с Совдепом, настолько же он был совершенно безличен внутри своего ведомства, чем дальше, тем больше становясь послушным орудием в руках его высшего персонала. Если Милюков по балканским вопросам, например по константинопольскому, занимал свою собственную позицию и заставлял, ведомство её принимать, то Терещенко, наоборот, очень внимательно слушал, что ему говорили, и всегда соглашался. Иногда, как, например, в той самой ноте союзникам, из-за которой Милюков ушёл, Терещенко был прямо связан своими векселями. Но когда он не был ими связан, то был безукоризненным министром. Все директора департаментов и начальники отделов были им бесконечно довольны, так как он не мешал им управлять ведомством.

Когда же, как в вышеупомянутом случае в ноте по греческому вопросу, Совдеп требовал от него определённых действий, то Терещенко артистически умел делать вид, что проводит «советскую» политику. Эта грозная в её первоначальном виде нота была настолько смягчена в МИД, что, когда она, наконец, достигла союзников, вид её не вызвал у них никаких опасений и никакого неудовольствия. Всё дело ограничилось двумя лишними нотами – запросом Терещенко, в вежливых и дружественных выражениях, и таким же ответом союзников. На решения союзной дипломатии этот шаг Терещенко не имел влияния. Союзники знали, что в основном вопросе, а именно о наступлении России и продолжении войны, Терещенко был их человек, и это для них было важнее, чем получение некоторых нот с туманностями словесного характера, которые всегда можно было выяснить, и притом в благоприятную для них сторону. Февральская революция в лице Терещенко нисколько не шокировала союзников, и в общем до самого конца существования Временного правительства отношения у Терещенко с Бьюкененом, Нулансом, Карлотта и другими союзными представителями были вполне удовлетворительными.

Наконец, по самой своей внешности Терещенко, менявший ежедневно костюм и ходивший летом в белых теннисных брюках, отказавшийся от своего двойного (на представительство, как министру иностранных дел) жалованья, стремился во всех отношениях быть элегантным представителем Февральской революции, который не мог бы отпугнуть ни дипломатическое ведомство, ни иностранцев. Если последние очень его за это ценили, то в ведомстве, где секреты терещенковских миллионов были известны, некоторые из завистливых дипломатов старой школы, перефразируя английские названия придворных чинов (a gentleman for waiting), называли Терещенко «waiting to be a gentleman»[59]59
  Игра слов: waiting (англ.) – придворная служба; второе значение – ожидающий.


[Закрыть], то есть «ожидающий быть джентльменом». Они находили элегантность Терещенко «бульварной», а лингвистические таланты «кельнерскими» (так, например, аттестовал Сазонов своего преемника на посту главы дипломатического ведомства).

Вместе с тем эти же люди находили Терещенко вполне достойным занимать дипломатические должности, по рангу соответствовавшие его возрасту. Это снисходительное отношение было и у многих начальников отделов. Так о нём отзывался один из умнейших чинов нашего министерства Г.А. Козаков, считавший, что Терещенко, поступи он нормальным образом в наше министерство, мог бы впоследствии украсить ведомство; начав же дипломатическую карьеру с министра, он окажется «пустоцветом». Мне часто приходилось докладывать Терещенко по самым разнообразным делам, и при всей его несомненной эластичности, при его умении приноравливаться к каждому собеседнику, кем бы он ни был, я всё же никогда не чувствовал в нём ничего своего, ничего из ряда вон выходящего, ничего необыкновенного, чего хотелось ждать от человека, при таком возрасте и при столь необычных обстоятельствах занимавшего такой высокий пост и, следовательно, имевшего возможность прямо влиять на судьбы России.

Именно то обстоятельство, что Терещенко ничем не отличался от всех тех молодых людей нашего ведомству, которые были по какому-то случаю отделены от него иерархически, что, в сущности, он был самым обыкновенным молодым человеком, что у него не было никакой одушевлявшей его идеи, никаких программ, взглядов, никакого плана внешней политики, никакого «трюка», на который бы он рассчитывал, что он плыл по течению и был управляем своим ведомством, а вовсе им не управлял, – всё это именно тогда, когда невольно все ждали какого-то чуда, которое спасёт Россию, действовало самым охлаждающим образом на всех сотрудников Терещенко и поистине делало его министерство, по выражению Нольде, «бесславным».

Нисколько не веря, что Терещенко заключит сепаратный мир с Германией, и считая, что он вообще ничего исключительного не сделает, видя, что, при всех салонных способностях, Терещенко – тот анекдотический «дипломат», какие обеспечивают состояние бульварным романистам и сочинителям лёгких комедий и водевилей, я часто ловил себя на мысли, что Терещенко не понимает серьёзности ситуации и так до конца её и не поймёт; что он может по положению своему сделать решительный поворот и его не сделает; что он человек случайный или фатальный, который не начинает новую эпоху, а завершает. Это моё настроение принимало с каждым днём всё более резкие формы, и уже перед самым концом Временного правительства я определённо заявил Нератову, что с 1 января 1918 г. прошу его назначить меня хотя бы временно за границу, так как думаю, что там я больше буду полезен ведомству.

Это было уже в октябре. Нератов смотрел на меня в совершенном изумлении. «А как же Учредительное собрание?» – спросил он меня и, решив, что я недоволен своим служебным положением, в экстренном порядке выхлопотал мне следующий класс должности (5-й, по чину соответствующий вице-директору департамента), что вызвало всеобщую зависть, но нисколько не изменило моего решения покинуть центральное ведомство. Впрочем, об этих симптомах неминуемого конца я расскажу ниже.

Удивительно, конечно, не то, что после июльских и корниловских дней у меня было впечатление полной безнадёжности положения, а то, что, хотя в нашем ведомстве у всех, кому приходилось сталкиваться с Терещенко и вообще с Временным правительством, постепенно рассеивалась вера в какого-либо определённого человека или группу людей, всё-таки так бесконечно много было ещё оптимизма. Несмотря на всю очевидную несостоятельность ожидания именно чуда, которое спасёт положение, это ожидание было. Это была неистребимая вера в какую-то безличную Россию, и осень 1917 г., несмотря ни на какие зловещие признаки, виделась нашему ведомству менее мрачной, чем осень 1916 г. со Штюрмером, может быть, потому, что мы уже попали в революционный смерч, а всякое ожидание конца всегда более страшно, чем самый конец.

Любопытно, что в дипломатическом ведомстве, где была такая лёгкая возможность устройства за границу, за время Февральской революции, как при Милюкове, так и при Терещенко, никто из служащих центрального ведомства (за исключением очередных назначений) не добивался этого. Если принять во внимание, что все ответственные руководители министерства впоследствии с невероятными трудностями уже при большевиках бежали из Петрограда, а потом многие и за границу (Нератов, Петряев, Татищев, Некрасов, Беляев, Козаков), причём начальник Дальневосточного отдела Козаков, например, при переходе границы в Финляндии отморозил себе ноги и так сильно простудился, что заболел и умер исключительно из-за этого перехода, а его помощник Юдин, остававшийся в Петрограде, умер от истощения, – то удивительно, что эти люди, которые ещё летом 1917 г. могли свободно выехать из Петрограда, получив почётное заграничное назначение, нисколько об этом не помышляли. То же самое надо сказать и о младшем персонале, который, тоже отказавшись служить с большевиками, вынужден был бежать из России и тоже не думал о заграничном назначении. Наоборот, то, что раньше было одной из самых соблазнительных особенностей службы в МИД, – курьерские поездки за границу сроком на 6 недель, теперь значительно сократилось, так как желающих ехать было мало (надо принять во внимание, что раньше спрос всегда превышал предложение, заранее вырабатывалась очередь, в которую все стремились попасть.

Боязнь покинуть в такой момент Россию – вот что руководило большинством, и огромным большинством, служащих. Заграничные назначения были сравнительно редки. За исключением Н.А. Базили, получившего назначение в Париж советником посольства, все остальные назначаемые либо отказывались, либо ехали a contre-coeur[60]60
  Неохотно (фр.).


[Закрыть]. Любопытно, что даже чиновники министерства, находившиеся «не у дел», вроде, например, барона М.Ф. Шиллинга, игравшего такую роль при Сазонове, чьей правой рукой он был в качестве начальника канцелярии министра, продолжали оставаться в Петрограде даже довольно долго при большевиках. Уволенный Штюрмером товарищ министра В.А. Арцимович, равно как и его преемник, уволенный Временным правительством А.А. Половцов, и не думали уезжать за границу, когда это было так легко. Мой бывший начальник М.И. Догель, которому был предложен пост генерального консула в Копенгагене – завидное по своему спокойствию, безопасности и со всех точек зрения место, от назначения отказался, рассказывая нам, что поступает так на основании истории Польши (польские представители после II раздела Польши вынуждены были зарабатывать себе пропитание уроками иностранных языков) и не желает попасть в подобное положение.

Огромное большинство, однако, было настроено менее пессимистично, чем Догель. Его мрачность объясняли тем, что ему уже нечего было ждать от Временного правительства. Наконец, сам барон Б.Э. Нольде, гордившийся своим «политическим чутьём» и тоже с большими трудностями уехавший за границу, при Терещенко всегда мог бы получить почётное назначение и спокойно выехать из России. Он же, наоборот, не думал уезжать и даже в 1918 г. пытался играть политическую роль. С другой стороны, весь обширный бюрократический круг Петрограда, сильно пострадавший уже от Февральской революции и на верхах имевший широкие материальные возможности выезда за границу, не выехал в 1917 г. до октябрьского переворота, помещики не продавали своих имений иностранцам, несмотря на выгодные предложения, вице-директор Экономического департамента нашего министерства князь Л.В. Урусов, впоследствии один из главных руководителей саботажного движения, владевший богатейшим имением в Волынской губернии, так и не продал его летом 1917 г., несмотря на предложенные ему очень выгодные условия, и таких случаев в нашем министерстве была масса.

Эмиграционной тяги с февраля до октября 1917 г., безусловно, не было, несмотря на то что именно наши чиновники должны были предвидеть неминуемость катастрофы. Все чувствовали, что Россия тяжко больна, но именно поэтому и не хотели её покидать. Правда, огромное большинство не предполагало, что кризис болезни так близок, и, пожалуй, больше всего обманывались те, кто неотступно был у постели больного. Терещенко, правда, имел в виду поехать на ноябрьскую конференцию союзников в Париж, но сам же назначил свой отъезд на ноябрь, тогда как от него в большой степени зависело назначить эту конференцию раньше. Он нарочно затянул её, надеясь, что к ноябрю 1917 г. положение России исправится.