Текст книги "Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1."

Автор книги: Георгий Михайловский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 44 страниц)

Контуры «аграрной конституции»

Главный земельный комитет должен был быть органом подготовительного характера, на его долю выпало установить общие контуры решения аграрного вопроса в России. При всей важности этого вопроса, однако, конструкция комитета была слишком бессистемна, для того чтобы он мог выполнить свою роль. Принцип чисто бюрократический (т.е. представительство заинтересованных ведомств – а какие ведомства не были заинтересованы в аграрном вопросе в России?) смешивался с парламентско-персональным (представительство партий и сведущих лиц). Наше министерство было, пожалуй, наименее заинтересованным из всех ведомств; только два момента по-настоящему казались дипломатического ведомства – это вопрос о земельных имуществах иностранцев (союзников и нейтральных) и вопрос о немецком землевладении как связанный с общевоенной внешней политикой России.

Что касается недвижимой собственности иностранцев, то здесь интересы ведомства сводились к тому, чтобы, согласно нашим торговым договорам, принцип безвозмездного отчуждения земель, если бы, паче чаяния, он был принят Земельным комитетом в качестве основы аграрной реформы, ни в коем случае не распространялся на иностранцев. В этом пункте наше министерство стало на единственно допустимую, согласно международному праву, точку зрения. Когда речь шла о собственных подданных, то ввиду прекращения действия основных законов, говоривших о неприкосновенности частной собственности, государство юридически могло и безвозмездно отобрать их поместья, но по отношению к иностранцам мы не могли этого сделать без прямого нарушения наших международных договоров и риска репрессалий, тем более во время войны, требовавшей, естественно, ещё большей осмотрительности. Такого рода действия нашего Временного правительства немедленно нанесли бы ему серьёзный моральный и материальный урон.

Нератов, которого я посвятил в юридическую сторону вопроса, сославшись, между прочим, и на прецеденты Французской революции, дал мне категорическую инструкцию выяснить взгляд председателя Земельного комитета на этот предмет до открытия первого торжественного заседания. Нератов совершенно правильно хотел предупредить самую постановку вопроса об иностранцах (конечно, только в отношении безвозмездности отчуждения иностранных недвижимостей, в остальном иностранцы подлежали всем общим требованиям аграрной реформы) на общем заседании комитета, так как сами прения по этому поводу произвели бы неблагоприятное впечатление за границей. Должен прибавить, что министерство делало это по своей собственной инициативе – только значительно позже у некоторых иностранных дипломатических представителей в Петрограде появились на этот счёт сомнения, которые министерство немедленно же рассеивало.

Второй вопрос, интересовавший наше ведомство, – это вопрос о немецком землевладении, который вызывал некоторую тревогу только в том отношении, что слишком крутой поворот к ослаблению и отмене всех ранее изданных по этому поводу законов мог бы создать и у Германии и у союзников впечатление о «германофильстве» Временного правительства. Между тем, по имевшимся у нас сведениям, юридический режим в отношении наших соотечественников в Германии после Февральской революции никакой решительной перемене не подвергся. Мы знали точно, как жадно Германия ловит малейшие симптомы изменения отношения к ней февральской России, чтобы попытаться оторвать её от союзников. Здесь опять-таки наше ведомство было заинтересовано не в сохранении всех деталей прежних законов, но в принципиальной позиции, для изменения которой не было никаких объективных оснований.

С этими инструкциями я отправился на заседание Главного земельного комитета, предвидя не столько моё деятельное участие в обсуждении условий будущей аграрной реформы, сколько любопытное наблюдение над одной из самых значительных сторон русской революции. Главный земельный комитет открылся в середине апреля в Мариинском дворце. Председателем его был назначен профессор Посников. С ним я и имел беседу, отрекомендовавшись представителем министерства иностранных дел и высказав ему наш взгляд на два вышеупомянутых вопроса.

Посников сразу меня успокоил, заявив, что не только в отношении иностранцев, но и русских помещиков никакого вопроса о безвозмездном отчуждении частновладельческих земель речи быть не может по той причине, что больше 80% всех помещичьих земель находятся в залоге и безвозмездная их конфискация повлекла бы экспроприацию движимого капитала, что отнюдь не входит в намерения Временного правительства. Мою ссылку на торговые договоры Посников отвёл, заявив, что, вообще говоря, всё, что касается непосредственно иностранцев, будет всегда предварительно согласовано с нашим ведомством и что Земельный комитет вообще ничего в этой области окончательно не предпримет без утверждения Временным правительством. Что касается вопроса о немецком землевладении, то Посников, видимо, изумился, почему это может интересовать дипломатическое ведомство. «Неужели министерство иностранных дел настаивает на оставлении в силе всего, что царское правительство назаконодательствовало в этой области?» – спросил он меня. Я ему объяснил, что именно нас интересует, и Посников, как мне тогда показалось, не посвящённый в тайны происхождения всего законодательства о немецком землевладении, но, по-видимому, решительно настроенный против него, опять-таки заявил мне, что на заседании комитета этот вопрос вообще не будет подниматься, что никакого демонстративного разрыва с прошлым тоже не будет, но что комитет в будущем, несомненно, произведёт коренной пересмотр всех царских законов по этому предмету. Он опять повторил, что взгляд комитета на этот вопрос, когда он установится, будет своевременно сообщён министерству.

После нашего короткого разговора, давшего мне твёрдую уверенность, что в этой области в настоящий момент всё благополучно, я уже присутствовал на заседании в качестве зрителя. В длинной суховатой речи Посников познакомил собравшихся, среди коих были все знакомые мне по междуведомственным совещаниям видные лица из бюрократического мира и рядом общественный элемент во главе с В.М. Черновым, с программой деятельности Главного земельного комитета. Оставляя само решение вопроса Учредительному собранию, комитет должен был привести в ясность все элементы аграрной реформы в России и, говоря парламентским языком, изготовить соответственный законопроект, которому суждено было, по мнению председателя, стать «аграрной конституцией» новой России.

Об основных линиях этой конституции он высказал только самые общие положения, давно известные русскому обществу по программе левых партий: отчуждение помещичьих земель в пользу малоземельных крестьян, уравнительный принцип при распределении земли, низкий предельный размер индивидуальных владений. Вопрос о «национализации» или «социализации» земли должен был быть обсужден особо и сейчас не предрешался. Не предрешался также вопрос о крестьянской частной собственности и общинном землевладении и землепользовании. Зато вопрос о необходимости вознаграждения за отобранную помещичью землю ставился вне какого бы то ни было сомнения. В этом месте Посников остановился и, найдя меня глазами, упомянул, что в отношении иностранцев аграрная реформа в России будет проведена согласно нашим международно-договорным отношениям. Таким образом, мой разговор с ним не пропал даром, так как впоследствии на все запросы иностранцев о будущей аграрной реформе наш отдел всегда ссылался на это место речи Посникова, застенографированной и разосланной во все ведомства.

В качестве аргументов в пользу невозможности безвозмездного отчуждения Посников привёл статистические данные о задолженности частной помещичьей собственности и подчеркнул, что безвозмездное отчуждение ударило бы не по помещику, а по банкам и частному кредитному капиталу, что нисколько не соответствует общей политике Временного правительства. «Это был бы частичный социализм», – сказал Посников. В конце своей речи он заметил, что Земельный комитет будет также совещательным органом правительства в отношении тех неотложных мер, которые пришлось уже принять по аграрному вопросу, и закончил призывом к строго научной и планомерной во всех деталях работе для подготовки «великой аграрной реформы».

По содержанию своему речь Посникова была явным компромиссом между кадетской и эсеровской программами, но с перевесом в сторону эсеров, так как, несмотря на отсутствие «социализации» и «национализации», что оставалось открытым до Учредительного собрания, и вопросов о возможности или невозможности общинного владения и пользования, не только крупное, но и среднее, а также отчасти и мелкое землевладение, по прежним понятиям, исчезало. Оставалось только крестьянское трудовое (не в форме запрещения пользоваться наёмным трудом, а потому что труд должен был ввиду малого предельного раздела стать основой хозяйства) землевладение. Россия, по словам Посникова, должна была стать чисто мужицкой страной, где вопрос мог идти только о формах землепользования и землевладения, но не о возможности хотя бы в перспективе, хотя бы очень ограниченного, некрупного поместного хозяйства. Посников цитировал здесь слова Чернова, сидевшего тут же, и П.П. Гронского для доказательства того, что в этой области нет разницы между кадетами и эсерами.

Нет сомнения, однако, что компромисс в столь существенном для России вопросе, как аграрный, между двумя господствовавшими в тот момент общественными движениями мог быть достигнут только потому, что главный бой о «социализации» и «национализации» земли откладывался до Учредительного собрания, но было в высшей степени показательно, что не только кадеты отказались от всякого поместного землевладения в пользу исключительно крестьянского и даже трудового, но и выступавшие затем представители более умеренных течений. Так, октябрист член Государственной думы Шидловский прямо заявил, что помещичье хозяйство «отошло в область истории», так как даже если бы юридически осталось хотя бы «среднее» помещичье землевладение, то помещик не нашёл бы рабочей силы: крестьяне не пошли бы к нему внаём.

Вспоминая, как несколько месяцев тому назад те же люди говорили о «священной частной собственности» в применении к помещичьей земле, а также те прения, которые в 1915 и 1916 гг. велись в Совете министров вокруг вопроса о немецком землевладении, которое будто бы нельзя было трогать, поскольку это «поднимет аграрный вопрос» (при этом делались ссылки на думские партии), я не мог не поразиться тому, как быстро произошла коренная перемена в апреле 1917 г. Если так скоро могли произойти сдвиги такого калибра, то отсюда до «социализаций» или по крайней мере «национализации» был уже один шаг. С другой стороны, эта уступчивость правых кадетов и других более умеренных партий была неубедительна, слишком явно тактика доминировала над программой, что и сказалось в эпоху белой эпопеи.

Сразу после Посникова выступил Чернов. В отличие от первого, он говорил очень увлекательно, и речь его носила чисто политический характер. Он подходил к аграрной реформе, начав с оправдания Февральской революции и её необходимости, упомянул о неизбежных затруднениях в жизни страны после февральского переворота. Выразил уверенность, что это «болезни роста», а не признаки распада, говорил о «служении революции» как патриотической обязанности каждого и из служения революции выводил необходимость радикальной аграрной реформы, всесторонней и всеобъемлющей. Но здесь, впрочем, Чернов и остановился. По-видимому, его речь была заранее вполне согласована с речью Посникова, и потому вместо изложения знакомой теории «социализации» земли признанный вождь эсеров ограничился отсылкой к Учредительному собранию.

Интересной частью речи Чернова был его призыв к совместной работе интеллигенции и крестьянского трудового населения в проведении аграрной реформы. Он прямо говорил о грозящей нам ужасающей катастрофе, если в такой исторический момент все «социальные скрепы», по его выражению, лопнут в России и народ будет предоставлен сам себе. В его речи не только не было никакой демагогии, но она поражала своей уверенностью. Оптимистические ноты о революции как «болезни роста» не были неожиданными в устах убеждённого революционера, но за исключением этого революционного пассажа его речь в своих практических выводах звучала таким же компромиссом, как и речь Посникова.

Правда, обе главные стороны – кадеты и эсеры – по-видимому, договорились, в сущности, об отсрочке вопроса до Учредительного собрания. Главный земельный комитет должен был стать несколько громоздкой по своей конструкции парламентской комиссией, где бюрократическому элементу предстояло играть техническую роль экспертизы. Последующие выступления носили такой же примирительный характер, все углы были тщательно сглажены, и облик Февральской революции в аграрном вопросе приобрёл академические черты. Решение вопроса в целом откладывалось, несмотря на то что Шингарев уже поставил помещичье землевладение в крайне стеснённое положение.

Когда после окончания заседания я вернулся в наше министерство и доложил Нератову и Нольде о том, что на нём было, то оба были удивлены не тем, что интересовавшие ведомство вопросы получали надлежащее решение, а тем компромиссно-бесстрастным тоном и спокойной академической постановкой проблемы в отношении намеренной отсрочки до Учредительного собрания, до юридического оформления вопроса, который до сих пор считался нервом Февральской революции. Нератов заметил, что это влияние Милюкова, как тот сам ему говорил. Нольде рассмеялся и сказал, что Милюков здесь совершенно ни при чём, так как таков-де характер русского народа вообще, непригодного для революции в классическом смысле слова. Дальше Нольде сослался на солдат, мирно путешествующих на трамваях и не помышляющих о том, чтобы друг с другом драться, как полагается в революциях.

В самом деле, до первого кризиса Временного правительства Петроград был наполнен без толку шатавшимися солдатами, разъезжавшими на трамваях толпами, по-видимому, исключительно ради процесса езды, мчавшимися грузовыми автомобилями, на которых лежали на каких-то мешках солдаты с винтовками наперевес и всякий сброд. Доливо-Добровольский весьма метко называл их «охотниками на львов». Это было верно не только потому, что эти люди имели вид майн-ридовских героев, но и потому, что тогда они ещё не превратились в «охотников за черепами». Эту внешне идиллическую картину Февральской революции тот же Нольде уже после своей отставки стал называть «сплошным прогулом» – выражение, которое я слышал тогда от многих, оно стало потом обычным и в печати.

Надо сказать, что мои впечатления от первого заседания Главного земельного комитета мне пришлось изложить не только начальству, но и многим другим в нашем министерстве, по социальному положению вообще сплошь состоявшим из помещиков, не знавших, что их ждёт. Наибольшее впечатление производило не то обстоятельство, что подавляющее большинство Земельного комитета было за полное уничтожение поместного землевладения, а то, что аграрная реформа откладывалась до Учредительного собрания: улитка едет – когда-то будет. Не сомневаюсь, что одна из причин отсрочки созыва Учредительного собрания заключалась именно в желании помещичьих кругов, стоявших в качестве многочисленной петербургской бюрократии очень близко к Временному правительству, отсрочить сколь возможно решение аграрного вопроса – просчёт, выяснившийся лишь впоследствии, когда страна вместо «поправения» стала лихорадочно быстро «леветь». Не только в стенах министерства, но и вообще далеко за пределами министерских канцелярий нежелательность быстрого созыва Учредительного собрания мотивировалась в марте и апреле 1917 г. тем, что это будет «революционный парламент» и что лучше обождать, когда волна революционности схлынет. Особенно ярко это настроение сказывалось в работах Комиссии по организации выборов в Учредительное собрание, работавшей крайне обстоятельно, но подозрительно медленно.

Права и статус славян-военнопленных

Совершенно особенное место среди дел, вызванных войной, занимал вопрос о военнопленных, да и вообще неприятельских подданных славянского, французского (эльзасцев), итальянского, румынского происхождения, застигнутых войной в России. Эти «привилегированные категории» как военнопленных, так и неприятельских подданных, вначале, как я отмечал в моих записках, касавшихся царского периода, находившиеся в довольно плачевном положении, впоследствии в связи с ходом войны и её ярко выраженным освободительным характером всё больше и больше попадали в действительно привилегированное положение. Вопрос об этой категории лиц был поставлен только актом 2 января 1915 г. – лишнее доказательство нашей неподготовленности к войне в столь важном деле.

При Временном правительстве этот вопрос попал в самую благожелательную атмосферу. Если Временное правительство некоторое время колебалось, идти ли ему по стопам царского, когда речь шла о борьбе с «германским засильем», ввиду того специфически шовинистического характера, который так старательно придавали вначале Маклаков и Щегловитов этому вопросу, то в деле о «привилегированных категориях» никаких сомнений быть не могло. Через некоторое время, после недолгих дискуссий о том, в каком ведомстве сосредоточить эти дела, при министерстве внутренних дел было образовано особое междуведомственное совещание под председательством Лизогуба, тогда товарища министра при князе Г.Е. Львове (впоследствии председателя Совета министров при Скоропадском на Украине). Представителем нашего министерства на это совещание по традиции был назначен я. Получив самые широкие полномочия, я отправился на совещание. Лизогуб произвёл на меня наилучшее впечатление своей позицией в славянском вопросе, который, конечно, в этой комиссии занимал центральное место.

Любопытно, что одним из первых пунктов, который нам пришлось рассмотреть, было желание довольно широкого контингента австрийских славян, главным образом чехов и словаков, долго живших в России, перейти в русское подданство. Этот вопрос раньше, до Февральской революции, решался высочайшей властью и, насколько я знаю, не стоял остро, так как такие случаи были единичны. После же февральского переворота, когда монархия пала, он приобрёл двоякую остроту – во-первых, случаи ходатайств подобного рода очень заметно увеличились, а во-вторых, возникло сомнение относительно того, какой орган должен заменить прежнюю царскую власть, так как наш закон о подданстве при Временном правительстве продолжал оставаться в полной силе. По этому поводу Лизогуб обратился ко мне с вопросом, как относится наше ведомство в принципе к ходатайствам прежних австрийских славян, считает ли оно нужным поощрять такого рода ходатайства и устанавливать для просителей льготный порядок или же оно предпочитает, как это было прежде, предоставить решение в каждом отдельном случае самому министерству внутренних дел.

На это я, зная в точности настроение дипломатического ведомства, ответил, что, хотя наше министерство находится в полной уверенности, что война приведёт к освобождению всех славянских земель Австро-Венгрии, но ввиду многочисленности возбужденных ходатайств надо думать, что просители вообще больше не желают быть в австро-венгерском подданстве и нет никаких оснований отказывать им в ходатайствах. Далее я сказал, что, как ни маловероятен неблагоприятный исход войны, но надо учитывать и эту возможность, следовательно, здесь вопрос сводится также к тому, в какой мере австрийские славяне являются желательным элементом для России. Поскольку сама война ведётся с русской стороны из-за славянского вопроса, то я от имени министерства иностранных дел просил подчеркнуть наше принципиально благожелательное отношение к самому льготному приёму ходатайствующих в русское подданство. Что же до органа, долженствующего заменить прежнюю царскую власть, то поскольку сам закон о подданстве не менялся, то и единственным органом, заменяющим царскую власть, могло быть Временное правительство. В подтверждение я сослался на деятельность Комитета по принятию прошений на высочайшее имя, который направлял все дела, восходившие раньше к государю, во Временное правительство.

Как ни очевидно было это положение, представители министерства внутренних дел по каким-то соображениям не желали, чтобы эти дела направлялись во Временное правительство, считая нужным создать специальный орган, которому можно было бы «делегировать» на этот случай верховную власть. Такого рода неюридическая постановка вопроса вызвала возражение представителя министерства юстиции Милицына, и большинством голосов было решено при принципиальном облегчении приёма в русское подданство тогда ещё австрийских подданных-славян направлять все дела через министра внутренних дел во Временное правительство. Вопрос о приёме в русское подданство считался тогда настолько важным, что Лизогуб при особом письме на моё имя прислал мне проект журнала этого заседания с моим заявлением для предварительного одобрения начальством формулировки заявления – вещь, допускаемая в бюрократическом обиходе лишь в самых исключительных случаях. Я довёл это до сведения не только Нератова и Нольде, но и Милюкова, причём, конечно, моё заявление было полностью одобрено.

На том же заседании был рассмотрен ряд других вопросов, касающихся военнопленных славян и других привилегированных категорий, как-то: свободы проживания по выбору этих пленных, свободы заработка, вопрос о правовой охране. Всё это решалось опять-таки самым благоприятным образом. Февральская революция, бесспорно, сделала всё возможное, чтобы скрасить жизнь этих военнопленных в России, и такое улучшение произошло в силу сознательного стремления центральной власти.

На дальнейших заседаниях комиссии Лизогуба нам пришлось заниматься рядом иногда довольно запутанных казусов, и я не могу назвать ни одного случая, где бы по отношению к этим славянам, формально «врагам», была проявлена хотя бы тень недоброжелательства. Объём их прав и их статус в период Временного правительства достигают максимальных масштабов. То, что относится к военнопленным вообще, в отношении, например, чехословацких легионов уже принимает характер военного союза России с будущей Чехословакией. Конечно, решая вопрос о приёме в русское подданство чехов, словаков и некоторых других австрийских славян, мы, члены комиссии Лизогуба, не могли думать, что уже в следующем году эти чехи не будут нуждаться в российском подданстве, что глава нашей комиссии окажется главой нового «Украинского государства», а представитель министерства иностранных дел, то есть я, будет бежать из Петрограда в качестве иностранного (украинского) подданного на Украину, под защиту председателя нашей комиссии.