Текст книги "Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1."

Автор книги: Георгий Михайловский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 44 страниц)

Николай Николаевич Покровский

Исчезновение Штюрмера произошло столь же просто и незаметно, сколь торжественно было его вступление. Никаких официальных прощаний, как при уходе Сазонова, никаких адресов от ведомства, никаких прощальных визитов, хотя бы в виде расписывания в книге у швейцара его министерского подъезда. Штюрмер уходил при всеобщем вздохе облегчения, было радостно, что его нет, что кошмар сепаратного мира и бездна слухов, связанных с этой чопорной и такой в конце концов бессодержательной фигурой, как Штюрмер, всё-таки рассеялись.

Назначение Николая Николаевича Покровского, занимавшего при Штюрмере пост государственного контролера, на пост министра иностранных дел было для нас труднообъяснимой неожиданностью. Чувство удивления вызывалось тем, что Покровский не был, с одной стороны, дипломатом, а с другой – не был ставленником двора. Какая сила выдвинула его? Единственное объяснение – Государственная дума, но Покровский так же мало имел отношения к Государственной думе, как и любой крупный, хотя бы и честный бюрократ. Для нас было очевидно, что хотели назначить такого человека, про которого нельзя было бы спрашивать: «Глупость или измена?» Для нас, которым приходилось лично иметь дело со Штюрмером, ответ был один: и то и другое. Ни умом, ни честностью от Штюрмера не веяло. Вот почему, может быть, исторически так попала в цель речь П.Н. Милюкова 1 ноября. Так, по крайней мере, думалось тогда нам.

Покровский имел репутацию человека умного и честного, опытного бюрократа, сановника не из придворных или светского общества, а из трудолюбивого и малозаметного чиновничества. Выдвинул его Витте, и он заслуженно считался одним из лучших финансистов. К дипломатии он не имел ни малейшего отношения, но как человек, изучивший в совершенстве русскую бюрократическую машину, управлял министерством неизмеримо самостоятельнее, чем Штюрмер. Во всех вопросах, которые он не представлял себе, он послушно шёл за Нератовым, и тому после Штюрмера было нетрудно иметь дело с таким покорным учеником, как Покровский. Человек в обращении простой и желавший быть любезным, Покровский совершенно был чужд штюрмеровской торжественности и церемонности.

Для всех нас, привыкших иметь дело с петроградским бюрократическим сановным и чиновным миром, Покровский, как тип чиновника, после долгой выслуги получившего видное положение, не представлял ничего нового. Его важным преимуществом перед своими предшественниками, не исключая Сазонова и Извольского, были его специальные финансовые знания. Говорили, что государь имел в виду использовать их для заключения мирного трактата – вещь маловероятная, так как до мира, не сепаратного, а настоящего, было очень далеко, а, с другой стороны, финансовой стороной мир не ограничивался. Гораздо вероятнее было то, что думали у нас: Покровский назначался для того, чтобы успокоить общественное волнение, явившееся следствием заседания Государственной думы 1 ноября, и чтобы его, как человека, не связанного с ведомством, можно было так же легко «убрать», как теперь «убирали» Штюрмера.

Впрочем, техническая неподготовленность Покровского для поста министра иностранных дел проявилась сразу же в одном практически весьма существенном недостатке, а именно в отсутствии знания английского языка. Хотя официальным дипломатическим языком был французский, которым Покровский владел безупречно, фактически великобританское посольство, а также североамериканское обращались к нам на английском языке, а мы им отвечали по-французски. Ввиду этого вся политическая часть наших сношений с Англией подлежала переводу на русский язык для Покровского. Это обстоятельство сыграло роковую роль и, несомненно, воспрепятствовало установлению между великобританским посольством и Покровским дружественных отношений и полного взаимного понимания. Невозможно было переводить от начала до конца все ноты великобританского посольства, приходилось ограничиваться их пересказом на русском языке – всегда недостаточно точным, а иногда и прямо искажавшим смысл английских нот. Только самые важные ноты переводились дословно.

Если принять во внимание, что именно при Покровском состоялась Парижская экономическая конференция союзников, а затем Петроградская конференция военно-дипломатического характера, в которых Великобритании принадлежала немалая политическая роль, то естественно, что, поскольку Покровский до этого не был знаком с существом наших отношений с союзниками, у него, при всём его добросовестном и лояльном исполнении обязанностей перед союзниками, всё время сквозило определённое недоверие именно к Великобритании. Надо было знать те простые отношения, которые существовали между Бьюкененом и Сазоновым, имевшим возможность на каждую ноту великобританского посольства немедленно ответить и осветить все спорные пункты. При Покровском же каждая бумага на английском языке пересказывалась на русском языке или, в редких случаях, переводилась. Признаюсь, что, поскольку у нас не было особых переводчиков на главные европейские языки и знание немецкого и английского, не говоря уже, конечно, о французском, требовалось по правилам от каждого чиновника МИД, эта подробность отразилась тягостно на текущей работе, поскольку приходилось вести обширную дипломатическую переписку, не только самую новейшую, но и предшествующую, или переводить, или же пересказывать Покровскому.

Особенно много работы было у начальника Отдела печати А.И. Лысаковского, которому надлежало ежедневно давать обзор иностранной печати, причём если Сазонов и даже Штюрмер обычно читали сами наиболее значительные отзывы союзных и особенно английских органов печати, то для Покровского приходилось отмечать отдельные места и их переводить. Число служащих отдела печати увеличилось вдвое, так как эта кропотливая работа требовала большого внимания.

Если к этому прибавить остроту политического момента, то объективно можно было бы желать на посту министра иностранных дел менее маститого финансиста, но более знакомого с существом и техникой дипломатического ремесла, и в частности знающего английский язык. Бьюкенен и его главные сотрудники знали, конечно, в нужной пропорции французский язык, но они были до такой степени избалованы англоманством Извольского и англофильством Сазонова, что для них казалось особенно странным, что глава русского дипломатического ведомства не знает их родного языка.

Неизвестно, встретили ли бы союзники так сочувственно Февральскую революцию, если бы министром иностранных дел оставался Сазонов, которому они верили. Но для меня совершенно ясно из поведения Бьюкенена и Палеолога в это время, что две последовательные смены министров – назначение Штюрмера и Покровского – совершенно дезориентировали их, так же как и нас, чиновников дипломатического ведомства. Чего же, собственно говоря, хочет царское правительство и каков истинный смысл назначения Штюрмера и Покровского? Нератов, к которому послы Англии и Франции обращались с этими вопросами, говорил общими местами, но убедительных объяснений дать не мог.

Что же касается Покровского, то при всей его антантофильской позиции он был человеком совершенно новым в дипломатии и не сумел за короткое время своего управления внушить какой-либо уверенности в своей прочности. Мало того, как человек, при всех своих достоинствах, бюрократического склада, он мог управлять аппаратом ведомства, но для дипломатии этого было мало. Я видел его на рауте, данном нашим министерством в честь приехавшей в декабре 1916 г. итальянской торговой миссии: он в качестве хозяина приёма был совсем беспомощен и, к удивлению этой миссии, для которой он был наиболее интересен, большую часть времени сидел уединённо с Нератовым и вёл с ним оживлённую беседу по-русски. Вступление в управление Покровского началось с традиционного обхода ведомства и беглого знакомства со всем составом, причём обнаружилось полное незнание Покровским внутреннего устройства министерства и компетенции отдельных его частей (нас, например, он спросил, как много нам приходится иметь дело с Сенатом; мы ответили, что крайне редко; он очень удивился, судя, очевидно, по Юрисконсультской части министерства финансов, заваленной сенатскими делами).

Однако все наши мысли и интересы сосредоточились на взаимоотношениях Государственной думы и правительства. Не только мы, чиновники дипломатического ведомства, но и союзные послы вышли из состояния нарочитой индифферентности к законодательным палатам. Первым Палеолог, никогда до этого не приглашавший к себе Милюкова отдельно от других членов Государственной думы, сразу же после увольнения Штюрмера и назначения Покровского пригласил на обед Милюкова и Бьюкенена. Ни один из наших чиновников и ни одно русское правительственное или частное лицо не присутствовали на этом обеде. Об этом Нератову рассказал сам Палеолог, мотивировавший столь странное с точки зрения дипломатического этикета приглашение одного только Милюкова желанием познакомиться с настроениями и взглядами на войну господствующих течений в Государственной думе и обществе. Для успокоения Нератова он сказал, что намерен в самом ближайшем будущем устроить несколько таких «парламентских» обедов, однако никаких дальнейших приглашений никто, кроме Милюкова, больше не получал. Это обстоятельство произвело на наше ведомство самое сильное впечатление, усилившееся благодаря тому изложению содержания своей беседы с Милюковым, которое Палеолог дал Нератову.

Палеолог с сожалением (насколько оно было искренне, судить трудно) сказал, что ожидал от Милюкова большего, в особенности же по вопросу о будущей политической карте Европы. Милюков совершенно не разделял взглядов Палеолога о необходимости после войны разбить единство Германской империи. Не только в вопросе о левом береге Рейна и его эвентуальной сепарации в том или ином виде от Германии, но и в том, что касалось вообще всяких изменений государственного устройства Германии в смысле большей автономии каждого государства, Милюков решительно возражал. Даже о форме правления Германии он сказал, что «это дело германского народа», признав только невозможность оставления на троне Вильгельма II. Об изгнании Гогенцоллернов и создании республики в Германии Милюков говорил, что ещё неизвестно, насколько это выгодно союзникам, так как республиканская Германия будет отрицать всякую преемственность со старой и будет крайне неуступчивой, подобно Франции Людовика XVIII на Венском конгрессе 1815 г. Палеолог находил эти рассуждения «доктринёрскими» и считал, что всякая демократическая и республиканская Германия будет выгоднее Франции и всему миру, чем милитаристская монархия Гогенцоллернов с неизменностью её имперского устройства.

По австро-венгерскому вопросу Милюков, напротив, шёл гораздо дальше Палеолога, а именно предлагал полное расчленение Австро-Венгрии на составные части. Эта милюковская программа была, очевидно, внушена ему Масариком и Бенешем в Лондоне при поездке в 1916 г. членов Государственной думы в союзные страны. Палеолог сказал Нератову, что Милюков лучше разбирается в Австро-Венгрии, чем в германском вопросе, но он нашёл Милюкова слишком «радикальным» в австрийских делах, так как считал, что если Германию оставить в прежнем состоянии, а Австро-Венгрию совершенно раздробить, то может получиться опасность восстановления прежней Австро-Венгрии. Габсбурги вернутся при помощи Гогенцоллернов, и лоскутная монархия вновь воскреснет. Палеолог не предвидел тогда, очевидно, возможности создания Малой Антанты и боялся, что Гогенцоллерны, пользуясь девизом «divide et impera»[34]34
  Разделяй и властвуй (лат.).


[Закрыть], сумеют прибрать к рукам отдельные части бывшей Австро-Венгрии, каждая из которых значительно слабее Германии. Было здесь и другое, нам в МИД это было совершенно ясно, была боязнь, что если не все, то многие части Австро-Венгрии подпадут под влияние России и, таким образом, русское влияние будет слишком могущественным для разрозненной Европы.

Как бы то ни было, нам было чрезвычайно важно знать, что при номинальном существовании царского правительства и официального министра иностранных дел в лице Покровского союзники (Бьюкенен через короткое время устроил у себя такой же обед с Милюковым, позабыв, впрочем, пригласить Палеолога, на что тот очень обиделся) уже вели полным ходом переговоры с Милюковым. Я говорю только о том, что стало нам официально известно через Палеолога и Бьюкенена. Истинное содержание этой беседы Милюковым, например, от нашего ведомства было скрыто, хотя Милюков при Сазонове нечасто, но всё же обменивался с ним впечатлениями и взглядами на внешнюю политику, главным образом на балканские дела. Это молчание Милюкова было довольно естественно, так как в глазах всей России Милюков был вождём умеренной, но всё же оппозиции, а после речи 1 ноября – и революционной части. Мы не могли считать разговор Милюкова с Палеологом в присутствии Бьюкенена иначе как «примериванием» Милюкова в качестве будущего министра иностранных дел России. Если союзники не во всём соглашались с Милюковым, то в основном – продолжение войны до решительной победы – они сошлись, а при существовавшем положении вещей для Франции и Англии это было самое важное.

Парижская экономическая конференция

Активность Покровского выразилась в двух направлениях – в участии нашего ведомства в Парижской экономической конференции союзников, имевшей целью удержать единство союзного фронта против Германии в экономическом отношении и после войны и упорядочить и унифицировать экономические меры против Германии ещё во время войны, а также в уяснении взглядов русского правительства на цели и политические последствия войны.

Нашим делегатом на Парижскую конференцию был намечен Половцов. Для него необходимо было выработать инструкции – работа, порученная Нольде с правом привлечения и других отделов и лиц. Нольде привлёк меня в качестве своего ближайшего помощника. Избегнуть нашей юридической стороны дела было на этой конференции невозможно, но лично я, помимо того что был после Нольде старейшим работником Юрисконсультской части (Горлов уже уехал в Париж, где, впрочем, совсем не сошёлся с Извольским, который ненавидел тот тип петербургского чиновника-бюрократа, который представлял из себя Горлов), оставался единственным человеком в министерстве, который был в полном курсе всех мероприятий правительства в германском вопросе. Сам Нольде, как я отмечал выше, был крайне индифферентен, если не прямо враждебен, «немцеедству» и даже совсем не следил за развитием законодательства в этой области, как только стал директором II Департамента. Опять, как раньше в Юрисконсультской части при Нольде, мне гораздо больше пришлось работать с ним, чем с Догелем.

Дело было спешное, Половцов, не знакомый с предшествующей работой в министерстве, да и вообще недавно только приобщённый после такого долгого перерыва к дипломатической сфере, спешил со всем ознакомиться, а между тем приходилось подводить итоги нашей деятельности по германскому вопросу, в общем довольно хаотичной, и устанавливать задним числом известную логическую закономерность отдельных фаз развития нашего законодательства. Эта работа поглощала так много времени, что мне пришлось совершенно изменить мои обычные часы прихода в министерство и ухода, расположив их согласно потребностям работы, а не общего распорядка служебного расписания. Должен отметить, что и Половцов в эти дни перед конференцией приезжал рано утром и уезжал поздно вечером, отдавая всё своё время работе.

Моё положение осложнялось ещё и тем, что Догель не был в состоянии вести работу в Юрисконсультской части и мне приходилось заниматься текущими делами. К тому же выяснилось, что, кроме Нольде, у нас не было ни одного человека (за исключением Покровского), который мог бы разбираться в экономических вопросах. В силу этого Нольде обратился ко мне, чтобы я взял на себя разработку некоторых экономических проблем, как-то: русско-германского торгового договора 1905 г., железнодорожного транзита через Германию в связи с хлебной торговлей, таможенных тарифов. Когда я стал отказываться, ссылаясь на отсутствие специальных знаний, Нольде мне сказал: «Вы больше знаете по этим вопросам, чем любой чиновник в моём департаменте» и, снабдив меня литературой, поручил мне эти дела.

Правда, русско-германский торговый договор я знал, но теперь мне приходилось оценивать его положения с экономической точки зрения и в совершенно новом освещении. Для этого помимо присутственного всё свободное время дома у меня уходило на министерскую работу, которая велась самым бешеным темпом. Исключительно благодаря умелому руководству Нольде нам удалось к назначенному сроку изготовить инструкции Половцову и даже отпечатать их. Сам Нольде признавался, что только во время начала войны ему приходилось так напряжённо работать, как теперь.

Наши основные положения сводились к тому, что после войны Россия во всяком случае должна сбросить с себя ярмо русско-германского торгового договора, который не столько в своих общих постановлениях, сколько в отдельных положениях относительно железнодорожных преимущественных тарифов, а также и таможенных связывал по рукам и ногам нашу хлебную торговлю и вообще российский вывоз и ввоз. Наше мнение об образовании единого союзного фронта против Германии и после войны (так наз. «экономическая война», которая должна была начаться после окончания «военной войны») было вполне положительным, но мы не хотели связывать себя слишком подробно регламентированными обязательствами на будущее со всеми союзниками, предпочитая систему свободного индивидуального соглашения с каждым из союзников по отдельности. Такой же была и французская точка зрения, так как Палеолог несколько раз ещё при Сазонове высказывал опасение послевоенной англосаксонской гегемонии в экономическом отношении. Не место, конечно, было подчёркивать эту мысль на Парижской конференции, но в инструкциях Половцову было прямо сказано, чтобы никаких векселей не подписывать в отношении «общесоюзнических» торговых договоров, которые фактически уничтожили бы нашу экономическую автономию.

Покровский, понимавший в этих вопросах больше, чем всё министерство вместе взятое, сам просмотрел инструкции Половцову, сильно изменил их и с большим тактом установил полное согласие по всем основным вопросам с Палеологом. С Бьюкененом он старался держаться больше на общих местах, но вполне корректно. К нашему большому удивлению, как об этом нам сообщил Извольский, всё дело на Парижской конференции чуть не испортил Половцов, заявивший на первом же заседании делового характера, что «Россия не желает ни в малейшей мере связывать себе руки в отношении своей экономической политики после войны».

Это заявление произвело впечатление разорвавшейся бомбы. Извольский доносил нам, что положение было настолько остро, что ему на свой собственный страх и риск пришлось вмешаться в это дело и дезавуировать Половцова, высказавшего-де «собственное личное мнение», – как известно, самый обычный дипломатический приём, когда правительство сваливает всю вину на своего представителя, не нашедшего надлежащего тона или момента для высказывания заветных мыслей правительства. Извольский требовал немедленного отозвания из Парижа Половцова, но Покровский на это решиться не мог, так как всё же, хотя и неудачно, но Половцов выразил его собственную мысль; кроме того, Половцов был ставленником двора, и двор мог обвинить Покровского, что тот «предаёт Россию» в угоду союзникам – любимая мысль придворных германофилов. Половцову был сделан нагоняй за слишком «недипломатическую» откровенность и посланы новые инструкции всячески загладить произведённое его выступлением впечатление, но его всё же оставили официальным делегатом русского правительства.

Каким-то образом о намерении Извольского добиться отозвания Половцова стало известно союзникам, и эта неудавшаяся попытка спасти дело окончательно его погубила. Несмотря на все последующие заявления Половцова и даже большие уступки под конец союзникам, всё же у них создалось впечатление, что царское правительство после войны займёт совершенно иную экономическую позицию в отношении Германии, чем во время войны, отличную от позиции остальных союзников. Неосторожное выступление Половцова, который всё же считался профессиональным дипломатом, дало повод к подозрениям, что он действовал так по наущению тех кругов, которые призвали его к власти ещё при Штюрмере и теперь стремились «сорвать» Парижскую конференцию. Назначение Половцова шталмейстером к 1 января 1917 г., непосредственно после его неудач на Парижской конференции, давало известное основание для этих подозрений. Даже Палеолог, который так охотно соглашался до этого в экономических вопросах с Покровским, после выступления Половцова в Париже выразил своё неудовольствие нашему министру по этому поводу и дальше был крайне сдержан, несмотря на Петроградскую военно-дипломатическую конференцию союзников в январе 1917 г.

Таким образом, первый серьёзный дипломатический шаг Покровского – Парижская экономическая конференция, – несмотря на его благоприятные технические последствия, политически ослабил и без того пошатнувшееся после штюрмеровского эксперимента доверие к русскому царскому правительству. Вспомнили в этот момент, что, несмотря на всю загадочность назначения Штюрмера, он всё же начал с вовлечения в войну Румынии. Покровский же неудачным выбором Половцова преждевременно раскрыл карты царского правительства касательно послевоенной политики России в отношении союзников. Причиной для этого печального инцидента послужили, между прочим, и незнание им существа дипломатических переговоров, и его боязнь выдавать «обязательства» за счёт России. Нератов, например, не одобрял тех мест инструкций Половцову, где последнему запрещалось вступать в сколько-нибудь ответственные соглашения с союзниками по поводу Германии, указывая, что практически это не опасно для России, так как все итоги Парижской конференции не могут не быть закреплены в мирном трактате и Россия вполне сможет тогда отстоять свои позиции, опираясь на свою военную силу. Теперь же Нератов считал нетактичным подчёркивать перед лицом всех союзников наличие у России особых планов насчёт её будущей экономической политики в отношении Германии.

Быть может, если бы сам Покровский лично принял участие в Парижской конференции, он нашёл бы надлежащий тон, но Половцов его самым серьёзным образом скомпрометировал как в глазах великобританского правительства, с которым вообще у Покровского не ладилось, так и в глазах французского, с которым он вначале старался быть любезным и откровенным. С другой стороны, подозрения союзников о возможности послевоенного экономического сближения России с Германией, которые оскорбляли Покровского, охлаждали его антантофильские чувства до такой степени, что он перестал это охлаждение скрывать от них. Это было крайне неосторожно.

Указ 1 января 1917 г. о назначении Нератова в Государственный совет, так удовлетворявший самого Нератова, и только «временное» сохранение за ним обязанностей товарища министра встревожили Палеолога и Бьюкенена, подозревавших, что заместителем Нератова будет Половцов. К моменту Февральской революции в нашем ведомстве личным доверием союзников пользовался только Нератов, находившийся под дамокловым мечом уже объявленной государем, но ещё не приведённой в исполнение отставки. Это производило на наших главных союзников самое гнетущее впечатление, и неудивительно, что они считали нужным принять предохранительные меры и установить заранее дружественные отношения с Милюковым.

Я должен к этому добавить ещё одно обстоятельство, которое могло бы сильно повлиять на наши отношения с союзниками, а именно назначение 1 января 1917 г. Сазонова послом в Лондон на место умершего графа Бенкендорфа. На первый взгляд это возвращение Сазонова к дипломатической деятельности, да ещё в Лондоне, должно было загладить неудачное выступление Половцова в Париже, но одновременное награждение Половцова шталмейстерским званием говорило скорее о двуличности царского правительства, желавшего так же отделаться от Сазонова, как оно в своё время отделалось от Извольского. Для союзников было ясно, что Половцов в качестве второго товарища министра в Петрограде будет иметь больше веса, чем недавно так унизительно уволенный Сазонов – в Лондоне, хотя бы и в звании посла.