Текст книги "Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1."

Автор книги: Георгий Михайловский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 44 страниц)

Штюрмер показывает когти

На нашей Юрисконсультской части, вообще на мне лично штюрмеровское управление отразилось самым непосредственным образом, так как на место Татищева в Париж был назначен Горлов, а на место Горлова в качестве помощника начальника Юрисконсультской части был назначен я. Для Горлова в его возрасте (44 года) назначение первым секретарём посольства в Париж было небольшим успехом, но ввиду того, что он совсем недавно поступил в министерство и к дипломатической службе по своей прошлой карьере никакого отношения не имел, то это всё же было видное место.

Установилась традиция, что из первых секретарей парижского посольства попадали потом в начальники канцелярии министра (Шиллинг, Татищев), а это был уже очень ответственный пост, открывавший неограниченные возможности. Горлов не обладал никакими выдающимися знаниями или талантами, и если он получил это назначение при Штюрмере, то только потому, что назначение Татищева произошло молниеносно быстро и другие кандидаты не успели о себе заявить, а Горлов обладал связями как раз в тех кругах петербургской бюрократии, близкой к министерству внутренних дел, которые были близки и к Штюрмеру. При Сазонове Горлов несколько раз поднимал вопрос о своём назначении в Париж, но тот категорически его отклонял, считая такое назначение неуместным ввиду ярого полонофобства Горлова. Кроме того, Сазонов скептически относился к дипломатическому будущему Горлова. Любопытно, что в 1919 г., при Деникине, тот же самый Сазонов послал того же самого Горлова, которого летом 1916 г. боялся пустить в Париж из-за его нелюбви к полякам, в Варшаву в качестве посланника от Юга России. Неудивительно, что при Деникине и Врангеле отношения Польши с Добровольческой армией никак не могли наладиться, и все изумлялись этому назначению. Но Сазонов при царском правительстве и Сазонов во время гражданской войны, как, впрочем, и многие другие в это время, были два совершенно разных человека.

Как бы то ни было, назначение Горлова освобождало место, занимаемое им в Юрисконсультской части, и я остался единственным кандидатом. Совещание по назначениям, состоявшее из директоров департаментов и начальников политических отделов нашего ведомства, единогласно приняло это назначение, и циркуляр о назначениях под № 1 при штюрмеровском министерстве был подан министру для подписи. При Сазонове дело решалось в коллегиальном порядке, за исключением очень ответственных назначений, Сазонову подносился не проект циркуляра, а сам циркуляр в печатном виде. Когда же циркуляр был преподнесён Штюрмеру, тот был изумлён таким предвосхищением его решения и прямо сказал Нератову, что не только вопросы о внутренних перемещениях, но и о приёме на службу в министерство молодых людей прямо со студенческой скамьи должны предварительно разрешаться им, Штюрмером, а после уже поступать в совещание по назначениям. На это Нератов заметил, что установленное ещё во время Извольского совещание это, действующее на основании соответственных высочайше утверждённых циркуляров министра, не может противополагать себя министру и имеет исключительно совещательный характер; что Штюрмер может изменить порядок назначения на службу или порядок прохождения службы, но с разрешения государя. Что же касается данного проекта циркуляра, то, само собой разумеется, он не имеет и не может иметь юридически никакой обязательности для министра; если у него есть иные кандидаты, то пусть он издаст распоряжение, и циркуляр немедленно будет переделан. На это Штюрмер сказал: «Я подумаю» и оставил циркуляр неподписанным у себя на столе.

В приёмной Горлов, явно волнуясь, ждал выхода Нератова, чтобы получить подтверждение давнишних своих заветных желаний, но когда Нератов вышел с пустыми руками, Горлов, совершенно подавленный сообщением Нератова, пришёл к нам в Юрисконсультскую часть и с ужасом передал мне, что Штюрмер не подписал циркуляра и что вообще он намерен лично решать вопрос о самых пустячных назначениях, вплоть до приёма на дипломатическую службу молодых чиновников, чего, конечно, ни один министр иностранных дел ни в одной благоустроенной стране такого калибра, как Россия, при нормальных условиях сам не решает. Я сказал Горлову, что для меня ничего удивительного не будет, если Штюрмер осуществит систему «личного режима» и сверху донизу наполнит ведомство своими ставленниками.

Догель тоже был крайне взволнован этой отсрочкой и разговором Штюрмера с Нератовым. Он, приехав только что из деревни и отсутствовав в момент увольнения Сазонова, никак не мог примириться с мыслью о перемене министра и страшно боялся, что за Сазоновым настанет очередь Нератова, который, по мнению Догеля, скомпрометировал себя в глазах Штюрмера слишком откровенными словами Сазонову о недопустимости разрыва с союзниками и сепаратного соглашения с Германией. В то же время этот инцидент с циркуляром взволновал всё ведомство, так как, по выражению одного из чиновников, «Штюрмер показал свои когти».

Волновались, конечно, не из-за Горлова или из-за меня, а каждый за себя и все вместе – за разлаживавшуюся совершенно явственно дипломатическую машину. Возникали самые пессимистические предположения, вплоть до того, что у Штюрмера есть совершенно готовый личный состав ведомства для проведения его таинственных планов, в существовании которых никто не сомневался. Это уже была очевидная фантазия – откуда Штюрмер мог бы набрать этот состав? Но характерно было то, что многие в этот момент в неё верили. На этот раз, впрочем, дело обошлось благополучно. Штюрмер «подумал» ровно сутки и утвердил циркуляр № 1 в том виде, в каком он был ему преподнесён. Но на будущее он всё же просил Нератова предупреждать его обо всех предполагаемых назначениях до обсуждения их в нашем министерском совещании.

Старый, действовавший 10 лет порядок назначения, составивший в своё время крупную заслугу Извольского и несомненно повысивший во всех отношениях уровень личного состава дипломатического ведомства, фактически упразднялся. Мы возвращались к временам Ламздорфа и его предшественников, когда твёрдые нормы службы и все объективные данные для оценки способностей кандидатов и их годности на тот или иной пост всецело заменялись личными симпатиями и вкусами данного главы ведомства.

Штюрмер также отдал приказ об обязательном представлении ему чиновников при каждом новом назначении и даже при определении на службу. Действительно, было неожиданно видеть в приёмной Штюрмера, наряду с директорами департаментов и высшими чинами ведомства, не без волнения дожидающихся представления министру только что поступивших в МИД лицеистов, правоведов и универсантов. Штюрмер особенно любил эти приёмы молодых людей и держал их не менее 20–25 минут в самый разгар напряжённой политической работы.

Конечно, «личный режим», внесённый Штюрмером в управление ведомством, вызывал и соответственное приспособление ко вкусам нового министра со стороны нашего I Департамента, управлявшегося в то время В.Б. Лопухиным. Так, например, Юрьев, один из двух секретарей Штюрмера, работавших в помещении нашего министерства, имел родного брата в нашем ведомстве, занимавшего скромный консульский пост на Востоке. Несмотря на то что я не мог бы обвинить Лопухина в сервилизме, такова была общая обстановка при Штюрмере, что об этом ничем особо не примечательном Юрьеве-консуле Департамент личного состава вспомнил и стал готовить ему соответственный положению его брата при Штюрмере дипломатический пост. Но пока собирались справки и подыскивалось надлежащее место, произошёл уход Штюрмера, и об этом Юрьеве в нашем министерстве снова забыли, да так и не вспоминали даже при Временном правительстве.

Представления Штюрмеру Горлов и я сделали, по обычаю, в день выхода циркуляра в свет, и поскольку не так давно Штюрмер нас расспрашивал при обходе министерства и знал в общем, с кем имеет дело, то при представлении Горлова он говорил с ним о том, какое важное место в дипломатическом отношении занимает наше посольство в Париже, а со мной – о том, какую важную роль играет Юрисконсультская часть в нашем министерстве, о чём ему, очевидно, рассказал Нератов. В этих напыщенных фразах и общих местах, которые он произносил с соответственной величественностью и торжественностью, ещё нагляднее проявлялось убожество личности Штюрмера. Но в то же время в некоторых вскользь брошенных словах о том, что «вам лично предстоит гигантская работа при заключении мира», слово «мир» сильно резало тогда слух и, произнесённое без всяких оговорок, возбудило у всех нас давнишние подозрения, что оно было сказано не зря. Спустя месяц, в конце сентября 1916 г., этот разговор о «мире» и роли нашей Юрисконсультской части повторился в настолько ясной и симптоматичной форме, что я вынужден был воспроизвести его от слова до слова Нератову, который тогда не на шутку разволновался.

Разговор в спальне

Дело происходило во время «болезни» Штюрмера, дипломатической или настоящей – не берусь судить. Догель уехал на некоторое время в Юрьев, где он читал лекции, и я его замещал. По одному крайне срочному делу мне потребовалась подпись Штюрмера. Я отправился к Нератову, чтобы посоветоваться, как мне эту подпись достать, несмотря на болезнь Штюрмера. Нератов взялся сам пройти к Штюрмеру в спальню, так как он там подписывал не терпящие отлагательства бумаги, но в этот момент ему доложили о приходе Бьюкенена, и он, извинившись передо мной, посоветовал мне пойти к Штюрмеру самому. Так я и сделал, поскольку откладывать было невозможно.

Курьер доложил Штюрмеру, и я вошёл к нему в спальню. Первое, что бросалось в глаза, – грандиозное количество икон, занимавших не только весь киот в углу, но и стол и этажерки, убранные не без некоторого изящества. Лампады перед образами создавали впечатление алтаря в храме. Обложенный подушками, но, как всегда, нафабренный и с завитыми, бородой и усами, возлежал Штюрмер. Он приподнялся, протянул руку и, как всегда, величественно предложил сесть на стул, стоявший рядом с постелью. Доложив возможно короче самое дело и получив подпись, я уже собирался откланяться, но Штюрмер меня остановил и стал сначала расспрашивать о нашей Юрисконсультской части: из кого она состоит, чем в настоящий момент занимается и каковы её отношения с канцелярией министра, то есть с Татищевым. Затем он лично занялся мной и сказал, что Нератов ему не раз говорил обо мне в самых лестных выражениях и что он, Штюрмер, считает меня единственным кандидатом на пост начальника Юрисконсультской части, конечно, «тогда, когда он освободится». Я поблагодарил за это условное обещание, малокорректное в отношении Догеля, которого, несмотря на сходство убеждений во многих отношениях, Штюрмер не любил, должно быть, зная бесполезность Догеля с точки зрения его возможного использования в министерстве.

Вдруг Штюрмер меня спросил: «Что ваша часть делает для подготовки мира?» На этот довольно смелый вопрос Штюрмера я ответил, что вся наша деятельность является «подготовкой мира», и я ему в общих чертах рассказал расположение всех наших дел и их отношение к будущему мирному трактату, думая, что Штюрмер продолжает оставаться в плоскости ничего не значащих общих мест, в которых он был непревзойдённым мастером. Но это не удовлетворило Штюрмера. Он спросил меня уже без обиняков, «сколько времени потребовалось бы нашей части на изготовление мирного договора». Тут только я увидел, что Штюрмер перешёл на деловую почву и что он недаром меня задерживает.

На поставленный вопрос я ответил, что изготовление трактата такого значения, как мирный, в эту войну в силу многосторонности его содержания не может быть произведено одной нашей Юрисконсультской частью, но требует содействия других отделов и департаментов и не может быть предпринято без предварительного опроса иных ведомств, как-то: финансов, торговли и промышленности и т.д. Относительно нашей части я сказал, что помимо юридических вопросов, также весьма сложных, нам предстояло бы облечь в надлежащую форму все политические, финансовые, экономические и прочие положения, а для этого надо знать, в чём эти положения заключаются. Кроме того, надо знать расположение духа противника в смысле безнадёжности его военно-стратегического положения. «Продиктовать» мир требует меньше времени (но и то не такая быстрая вещь); если же «сговариваться» на началах хотя бы приблизительного равноправия или не полной безнадёжности в положении врага, то это довольно продолжительная дипломатическая волокита. Я сослался на пример Венского конгресса, продолжавшегося семь месяцев. Наконец, если считать ещё союзников и переговоры с ними, то в условиях мировой войны сговориться между собой займёт не меньше времени, чем с неприятелем.

На слово «союзники» Штюрмер реагировал репликой: «Ну, об этом можно не думать, я говорю только про наши условия». Эта двусмысленная фраза могла означать всё что угодно. Я постарался не вскрывать её истинного смысла и ответил, что при всём желании не думать о союзниках нельзя, иначе, например, в финансовой стороне войны межсоюзные военные долги лягут на нас слишком тяжёлым бременем. Штюрмер поспешил сказать: «Ну, конечно, переговоры будут, но ведь не всё же сразу. Я говорю о мире с нашим неприятелем».

На это я, чувствуя, что Штюрмер хочет узнать от меня всю технику составления мирного трактата и что это займёт слишком много времени и тема имеет тот практический характер, которого я всё время крайне опасался при всех моих докладах по другим делам у Штюрмера, ответил, что обычно, а в условиях настоящей войны это тем более вероятно, – мирный договор составляется из прелиминарных условий и окончательных. Окончательные условия не могут быть выработаны раньше двух-трёх месяцев, а что касается прелиминарных условий, то при благополучной военно-стратегической стороне дела они могут быть выработаны в течение одной недели. Этого Штюрмер, по-видимому, и ждал, так как он приподнялся с кровати и с искренним удовлетворением переспросил о недельном сроке.

Но и после этого он меня не отпустил, расспрашивая о технических условиях мирного договора. После этой длинной аудиенции он мне на прощание сказал, чтобы я ещё раз хорошенько обдумал все способы заключения наиболее быстрого мира, так как «никто не знает, когда это случится», а он, Штюрмер, ответственен перед государем «за вверенное ему ведомство, которое всегда должно быть ко всему готово».

Наконец, я смог уйти и прямо направился к Нератову. Ему я рассказал все подробности этого разговора и спросил, что же мне делать. Нератов знал, что я не буду заниматься подготовкой сепаратного мира с Германией, на что при всей своей осторожности намекал Штюрмер; с другой стороны, то, чего мы так в душе боялись, по-видимому, на нас надвигалось. Особенно странно звучало упоминание имени государя, тогда как до сих пор, несмотря на все слухи и подозрения, мы были убеждены, что государь верен союзникам. Нератов, в разговоре с которым я подчеркнул этот финал нашей беседы, был крайне подавлен и сказал: «Или это пробный шар, или начало конца». Но, зная точную осведомлённость Штюрмера о настроениях двора и государя, Нератов не мог не ужаснуться, что Штюрмер решился связать слово «мир» с именем государя. Он, по свойственной ему привычке, расспросил меня о деталях всего разговора и заметил: «Всё это надо будет проверить, но пока во всяком случае ничего не изменяйте в вашей части и лучше никому об этом не говорите». После этого он обещал мне в самом ближайшем будущем сказать, в чём тут дело, а пока мы решили обо всём молчать.

Конечно, я вполне доверял Нератову, который действительно «скомпрометировал» себя адресом Сазонову; для нас всех и, в частности, для меня было совершенно очевидно, что Нератов уйдёт в тот момент, когда Штюрмер раскроет свои карты касательно сепаратного соглашения с Германией. Уходя, я всё-таки спросил Нератова, заметил ли он какой-либо поворот у Штюрмера в отношении к союзникам за самое последнее время и были ли какие-либо объективные основания думать, что военно-стратегическая обстановка изменится в ту или другую сторону настолько, что откроет перспективу мира.

Нератов мне сказал, что Штюрмер ничего дурного по адресу союзников в эти дни не говорил, а что касается военных дел, то Германия действительно обнаруживает склонность к миру на гораздо более приемлемых условиях, чем раньше, но что союзники решительно не желают вести с ней никаких мирных переговоров.

Угроза «сепаратного мира»

Этот разговор со Штюрмером имел место в 20-х числах сентября 1916 г. Разумеется, я никому ничего не сказал и выжидал, что предпримет Нератов. Как раз в эти дни наш прежний состав Юрисконсультской части – то есть Нольде, Горлов, Серебряков и я – собрался на товарищеский ужин у Контана, дабы отметить назначение всех нас четырёх, начиная с Нольде и Горлова. Мы уже давно собирались почтить Нольде, ещё в связи с его назначением директором департамента, но то болел Горлов, то уезжал Нольде, то, наконец, появление Штюрмера в министерстве заставило нас отложить чествование, так как Нольде был настроен крайне пессимистично и нам не хотелось в такой момент напоминать ему о его прежних днях работы с Сазоновым в период его, Нольде, всемогущества. Но теперь уже получилось некоторое более устойчивое положение, во всяком случае лично по отношению к Нольде, которого, по-видимому, Штюрмер решил оставить в покое, а Горлов скоро уже должен был отбыть в Париж.

Под впечатлением разговора со Штюрмером, о котором я не мог им рассказать, не рискуя вызвать крупнейший дипломатический инцидент, я шёл на этот ужин без всякой радости, думая, что то, что нас так связывало, несмотря на различие в оттенках, – это мысль о продолжении войны до достойного конца, – скоро уже может нас разобщить. Нольде тогда, в конце сентября 1916 г., хотя и посмеивался над непреклонностью союзников, но безусловно не был сторонником изолированного выхода России из войны. На этом ужине нас было только четверо, причём двое из нас – Нольде и Горлов – покинули Юрисконсультскую часть, где за столь короткий срок нашей совместной работы так всё изменилось.

Вспоминая, что было, и переходя к печальному и гнетущему настоящему, Нольде, самый старший из нас по своему пребыванию в дипломатическом ведомстве, дал подробную характеристику всех тех министров, которых он застал, – графа Ламздорфа, Извольского, Сазонова. Рассказал он и о том, как перед II Гаагской конференцией разъезжал с Мартенсом в начале 1907 г. по европейским дворам, чтобы подготовить эту конференцию, и о приёмах Вильгельма II и Франца-Иосифа. Про Вильгельма II он заметил, что это «крупный европеец» по внешности, грубоватый, но «откровенный». Несмотря на присутствие Мартенса, он прямо сказал русской делегации, что «уничтожения войны можно добиться только уничтожением человечества» – острота весьма двусмысленная. Нольде, однако, прибавил, что, по его мнению, Вильгельм II «милитарист, но пацифист», и изложил довольно парадоксальную теорию «пацифизма» Вильгельма II, вся политика которого сводилась «к бряцанию оружием и языком», но на деле Вильгельм II не хотел воевать. В доказательство он приводил рассуждения Вильгельма II с Мартенсом на обеде в честь русской делегации в 1907 г. о возможности русско-германской войны и способах её избежать.

Эти слова Нольде о Вильгельме II в связи со стремлениями Германии вступить в сепаратные соглашения с союзниками, о чём мне только что говорил Нератов, и в связи с тем, что я выслушал о «мире» от Штюрмера, были настолько злободневны, что я не удержался и спросил Нольде о том, о чём у нас ежедневно говорили в министерстве, – что он думает о Штюрмере и о цели его назначения министром. Нольде ответил без обиняков, что считает назначение Штюрмера «тёмным» с точки зрения его дипломатического смысла. В отношении личности Штюрмера он сказал, что, насколько он, Нольде, узнал его из постоянных деловых с ним сношений, Штюрмер в делах желал бы, чтобы «всё делалось само собой, без его, Штюрмера, участия», и что когда приходится требовать от него активности, то это совершенно безнадёжно.

Эта характеристика Штюрмера была общеизвестна, но в отношении самого щекотливого вопроса – касательно сепаратного мира – Нольде сказал, что он в это не верит, что для этого нужен человек совершенно другого калибра и что Штюрмер ни разу с ним в беседах не позволил себе ни малейшего намёка на эту тему. Признание Нольде было бы убедительно, если бы он не добавил, что в последнее время «Штюрмер горько жалуется на союзников, которые не понимают положения России и не хотят видеть несомненные признаки отрезвления Германии». Горлов спросил Нольде, не говорил ли Штюрмер конкретнее. Нольде несколько смутился и сказал: «Ведь нельзя же так просто взять да и выпрыгнуть из войны, можно и ноги поломать, я это прямо Штюрмеру сказал».

Расспрашивать далее было бы явно неделикатно, и в другое время мне и в голову не пришло бы на «чествовании» Нольде его допрашивать, но под влиянием моего собственного разговора со Штюрмером, который в смысле конкретности носил гораздо более рельефный характер, я увидел, что мои подозрения всё же имели некоторые основания, так как не стал бы Нольде ни с того ни с сего говорить о «выпрыгивании» России из войны со Штюрмером. Затем разговор опять перешёл на дипломатические и ведомственные темы, но уже гораздо менее злободневные.

Прежде чем я узнал от Нератова о причинах и подоплёке разговора со мной Штюрмера, одно немаловажное событие произошло в жизни нашего министерства, а именно внезапное увольнение В.А. Арцимовича с поста товарища министра и назначение на его место Александра Александровича Половцова. Арцимович не играл большой политической роли в министерстве именно ввиду того, что его пост был предназначен не для политики, которой занимался Нератов, а для вопросов личного состава и хозяйственных дел, которых было немало, если отнести к этому и дела консульские. Лично Арцимович был обязан своим назначением Сазонову, и преданность его Сазонову могла служить мотивом для увольнения Арцимовича Штюрмером, но при более вдумчивом отношении это объяснение никуда не годилось.

В самом деле, в нашем ведомстве было немало людей, обязанных своей карьерой Сазонову, министерство которого продолжалось шесть лет. Нератов, например, был гораздо преданнее Сазонову и гораздо опаснее для Штюрмера, чем безобидный по своему фактическому положению в ведомстве Арцимович, который политически не мог и шагу сделать без Нератова. Мало того, если слухи о сепаратном мире как истинной цели назначения Штюрмера министром имели некоторое основание, а у меня в этом не было сомнения, то как понять увольнение Арцимовича, который считался у нас германофилом?

Чтобы понять этот шахматный ход Штюрмера, надо было знать не отношения Штюрмера с Арцимовичем, каковых и не было, а отношение Штюрмера к Половцову. Нам всем было очевидно, что Штюрмер с самого начала своего министерства хотел найти доверенное лицо в ведомстве, достаточно могущественное по своему служебному положению. Этим лицом мог бы быть Татищев, если бы захотел, его положение начальника I Политического отдела, ведавшего дипломатическими сношениями всей Европы и Америки и сношениями министерства с государем, было подходящим. Я отмечал выше странную обстановку назначения Татищева, вызванного Штюрмером из Парижа секретным от нашего ведомства образом. Татищев сам впоследствии говорил, что Штюрмер довольно прозрачно намекал ему на возможность для него быстрой и головокружительной карьеры, то есть места Нератова, если только он всецело станет орудием в руках Штюрмера. Татищев, сверстник Нольде, молодой ещё для своего теперешнего поста, однако, не соблазнился этим предложением и остался глух ко всем штюрмеровским намёкам.

Теперь, если предположить, что Половцов назначался на место Арцимовича, чтобы войти в полный курс «дипломатической кухни», а затем ему намечалось место Нератова, то есть правой руки Штюрмера, то вся комбинация с увольнением Арцимовича становилась ясной. В этом смысле мы её и поняли, и опять подавленное настроение, явившееся в момент ухода Сазонова и несколько успокоенное внешне корректным поведением Штюрмера в отношении личного состава ведомства, охватило всё министерство. Интриги Штюрмера вырвали ещё одного человека. Опять-таки искреннее сожаление об уходе Арцимовича относилось не столько к его личности, сколько к тому неизвестному, что приходило к нам с А.А. Половцовым. На этом последнем, ввиду той роли, которая ему предназначалась, а именно заместителя Нератова и правой руки Штюрмера, следует остановиться.