Текст книги "Бледная графиня"

Автор книги: Георг Фюльборн Борн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 42 страниц)

– Встаньте, прошу вас, – ласково обратился он к Софии и подал ей руку, чтобы помочь подняться. – Если брат ваш окажется невиновен, я первый вступлюсь за него. А пока что на нем и только на нем лежит подозрение в совершении этого злодейского убийства.

– О чем вы говорите? – рыдала старая женщина. – Как он мог убить молодую графиню, когда он так сильно любил ее. Да, любил, я это знаю, и в этом его несчастье.

Бруно удивленно посмотрел на мать Губерта.

– Что вы сказали? – спросил он. – Ваш сын любил молодую графиню?

– Теперь незачем скрывать, – продолжала старушка, всхлипывая. – Мы с Софией убедились, что он любил ее.

Бруно опешил: показания Губерта приобретали теперь совсем иной смысл.

– Почему вы так думаете? – строго спросил он.

Вдова старого лесничего подала ему фотографическую карточку, которую принесла с собой и все это время держала в руках.

Бруно взял карточку. Это был портрет Лили. Но как попал он к Губерту?

– Мы нашли портрет внизу, в комнате сына, – пояснила старушка, немного успокаиваясь. – Он так любил ее, что в ту ночь, когда погибла молодая графиня, сам хотел лишить себя жизни. Хорошо, что я подоспела вовремя и успела вырвать у него пистолет. Пуля ударила в зеркало… Теперь вы все знаете.

Этот новый оборот дела произвел действие, совершенно противоположное тому, на которое рассчитывала старушка. Материнское сердце надеялось, что любовь Губерта к Лили послужит доказательством его невиновности. Бруно же думал совсем наоборот. Теперь он находил еще более вероятным, что именно Губерт был убийцей – признание старушки лишний раз подтверждало это: убийство на почве ревности.

Итак, Губерт любил Лили. Он знал о свидании. Наверняка подслушал их разговор и подкараулил девушку, когда она возвращалась домой. Странные слова, которые слышал пастух Гильдебранд, становились теперь вполне понятными. Так, значит, ревность побудила Губерта к отчаянному, ужасному поступку. Совершив его, он едва ли не в беспамятстве слонялся по окрестностям, пока наконец не оказался у себя дома, где, мучимый раскаянием, и совершил попытку самоубийства.

– Сжальтесь! Освободите его! – умоляла старушка. – Он и так глубоко несчастлив. Можно ли осуждать его за то, что он осмелился поднять на нее глаза? Только в этом и заключается его вина. Разве мог бы он, любя, решиться на такое страшное преступление? Теперь вы и сами должны понимать, что он невиновен.

– Успокойтесь, бедная женщина. Вы – мать, и это делает понятной вашу скорбь. Но я не могу отменить решение прокурора по вашему сыну. К сожалению, то, что вы считаете доказательством его невиновности, еще более усугубляет лежащее на нем подозрение…

– Господи, Боже мой! Неужели ты совсем покинул меня? – в невыразимом отчаянии твердила старушка. – Клянусь вам, Губерт невиновен.

– Я вынужден исполнить свой долг и отвезти его в город, – ответил Бруно. – Мне искренне жаль вас и вашу дочь, но тут я ничего не могу поделать. Если ваш сын невиновен, это обнаружится на следствии.

– Неужели нет никакого спасения? – бормотала старушка, закрыв руками мокрое от слез лицо.

– Уйдем отсюда, матушка, – обиженным, негодующим тоном сказала София. – Ты видишь, тут не помогут ни слезы, ни мольбы. Но Господь докажет невиновность нашего Губерта.

И она насильно повела безутешную старушку из комнаты.

В эту минуту в дверях показался Губерт.

– Что вы тут делаете?! – сердито воскликнул он. – Что это такое? Вы, кажется, вздумали просить за меня? Ни слова больше! Теперь я и сам желаю быть арестованным. Я требую следствия!

Смело вошел он в комнату. Твердая решимость была написана на его бледном, расстроенном лице. В эту минуту он выглядел почти страшным. Глаза его дико сверкали. Волосы были растрепаны. Рыжеватая бородка всклокочена. Губы судорожно подергивались, а голос дрожал от волнения.

Бруно пристально взглянул на вошедшего. Вид у Губерта был далеко не добродушный. Дикой страстью горели его глаза, дерзкое, вызывающее выражение не сходило с лица.

Он любил Лили. Бруно казалось, что каждый взгляд, каждая черточка этого человека говорили ему: я твой смертельный враг. Но ничто уже не могло повлиять на решение асессора, оно было принято.

Обе женщины вышли из комнаты. Лесничий и следователь остались вдвоем. Вид Губерта только укреплял уверенность Бруно в его виновности.

Лесничий не был удручен горем, не склонялся под бременем своей вины. Он был полон неукротимой злобы и не мог смириться с тем, что находится теперь в полной власти человека, которого Лили предпочла ему.

А он, Губерт, так любил молодую графиню! Образ ее витал перед ним, как святыня. Мысль об обладании ею никогда не приходила ему в голову. Видеть ее, говорить с нею было для него высшим наслаждением, большего он и не желал. Зачем, зачем она оттолкнула его? Почему его любовь обрела такой ужасный конец?!

Бруно пристально смотрел на него.

– Вам было бы лучше сознаться во всем, Губерт. Думаю, это смягчило бы вашу участь. Вы были тогда в возбужденном состоянии, в пылу страсти. Вы любили потерпевшую, но не могли обладать ею, и потому решили убить сначала ее, а потом и себя… Все это судом может быть признано смягчающими обстоятельствами, а значит, и приговор будет не столь суровым. Необходимо только ваше чистосердечное признание.

– Мне не в чем признаваться. Я невиновен. Это единственное, что я могу сказать вам. И несмотря на это, я теперь опорочен, мое честное, незапятнанное имя опозорено. Меня считают убийцей. Именно поэтому я требую расследования.

– Но только вы подозреваетесь в убийстве.

– Поэтому я и хочу, чтобы вы меня арестовали! – выкрикнул Губерт с гневом. – И хватит об этом! Нам не о чем больше разговаривать!

В эту минуту в дверь постучали, и вошел доктор Гаген. Быстрым взглядом окинул он присутствующих и сразу смекнул, что происходит.

– Прошу прощения, господин асессор, если помешал, – обратился он к Бруно.

– Отправляйтесь вниз – к тем двум чиновникам, – сказал Бруно леснику. – И пусть подадут карету.

Губерт молча вышел.

Доктор Гаген посмотрел ему вслед.

Этот смуглый господин в черном производил какое-то странное, почти загадочное впечатление, особенно в эту минуту здесь, в доме, где царили скорбь и отчаяние.

– Я, вероятно, помешал вам? – спросил он.

– Нет, нисколько, – сказал Бруно. – Наш разговор с арестованным как раз закончился.

– Я пришел просить у вас разрешения ехать в город вместе с вами, – сказал Гаген. – И само это темное, ужасное дело, и ход следствия, и личность подозреваемого – все это живо интересует меня. Мне хотелось бы, если позволите, дорогой понаблюдать за ним, изучить его физиономию.

– Сколько угодно, доктор Гаген.

– За этим-то я и явился сюда, господин асессор. Меня очень интересуют характерные лица, такие, как у этого лесничего. Они так хороши для изучения. И еще я хотел спросить у вас, дорогой господин асессор, не обнаружили ли вы чего-нибудь такого, что говорило бы в пользу молодого человека? Ведь это он был здесь сейчас, не так ли?

– Да, он. К сожалению, в оправдание его ничего не нашлось, а вот против – наберется порядочно.

– Так-так… – в раздумье пробормотал Гаген. – Вспомнился мне один случай, происходивший несколько лет назад во Франции, в Париже. Дело заключалось в следующем. Один почтенный высокопоставленный господин, пэр Франции, весь в орденах, имел сына, которому должно было достаться огромное наследство от деда. Случилось так, что старый дворянин завещал свое состояние не сыну, а внуку. Старик умер. Внук его был еще несовершеннолетним. И вот, несколько лет спустя, мальчик вдруг пропал без вести. Никто не знал, куда он исчез. Отец обещал громадную сумму тому, кто отыщет его сына. И вот наконец в небольшом ручье близ дороги на Фонтенбло нашли труп мальчика. Он пал жертвой преступления. Отец был безутешен. Власти приняли живое участие в этом деле. Началось следствие. Вскоре отыскали какого-то бродягу, которого в день гибели мальчика видели вместе с ним на дороге к мельнице. При нем обнаружили и кошелек убитого. Подозрение, разумеется, пало на него. Он уверял, что невиновен, что кошелек богатый мальчик ему подарил, что они расстались возле мельничной запруды… Кто мог ему поверить? Все улики были против него. Несчастного засадили в тюрьму, осудили и казнили. И что же оказалось? Один из слуг пэра, уже прибравшего к рукам все наследство покойного сына, на смертном одре сознался, что заманил мальчика к мельничной запруде и после ухода бродяги видел своими глазами, как туда пришел отец мальчика и столкнул его в глубокий омут. Подумать только! Отец убил родное дитя из-за презренного богатства. Разве это не вызывает содрогания? А бедный бродяга пострадал совершенно напрасно, он был ни в чем не виноват…

Бруно с нарастающим вниманием слушал Гагена. Когда доктор закончил, он нахмурился и пытливо вгляделся в его лицо, будто стараясь разгадать его мысли и понять, что кроется за этим рассказом.

– Что ж, – сказал он, – данный случай тоже требует от нас величайшей осторожности. Я понял ваш намек на то, что иногда преступника надо искать совсем не там, где кажется с первого, поверхностного, взгляда. Обещаю вам, что следствие непременно докопается до истины. Я найду убийцу молодой графини.

– Истина… Не обещайте слишком много, дорогой господин асессор. Истина часто скрывается так глубоко, что нам, людям, с нашей близорукостью, никогда не добраться до нее. Мне очень хотелось бы помочь вам в этом деле. У меня есть опыт и кое-какие сведения по вашей части. Надеюсь, вы не обидитесь на меня и не истолкуете превратно мои слова?

– В подобном случае надо с благодарностью принимать всякую помощь, так как нам, следователям, часто приходится обращаться к содействию населения, чтобы что-нибудь разузнать или просто напасть на след. Но карета уже подана. Прошу вас, доктор. Отправимся тотчас же. Мне нужно еще заехать в замок.

– В замок? – переспросил Гаген.

– Сообщить графине, что преступник найден и…

– …Или подозреваемый в преступлении, – возразил Гаген.

– …и что я арестовал его. Графиня – хозяйка этих земель, и я считаю своим долгом сообщить ей об этом.

Доктор Гаген понимающе кивнул и в то же время пристально наблюдал за выражением лица асессора: на нем была написана твердая решимость и строгая, почти мрачная важность. Видно было, что визит к графине, решиться на который после всего случившегося стоило Бруно немалого труда, имел еще и другую, более значительную цель, нежели та, которую он назвал доктору.

Оба собеседника вышли из комнаты и стали спускаться по лестнице.

Тем временем внизу, в передней, разыгралась трогательная сцена.

Усилием воли Губерт подавил в себе волнение и с замечательным хладнокровием отдал себя в руки чиновников, прибывших вместе с Бруно арестовать его. Туда же пришли старуха-мать и полуслепая сестра, чтобы проститься с ним и последний раз взглянуть на своего кормильца.

Старушка, рыдая, припала к его груди. Худые, иссохшие руки ее обхватили сына, стараясь удержать, защитить.

Даже Губерт расчувствовался. Мрачное, дерзкое выражение его лица сменилось на печальное и задумчивое. С затаенной нежностью и любовью пытался он утешить свою старую мать.

– Полно, матушка, полно, – говорил он дрожащим от волнения голосом. – Успокойся, я вернусь. Правда все равно всплывет наружу. Участь моя зависит не от одного человека. Пусть будет произведено следствие по всем правилам. Поэтому я сам просил, чтобы меня увезли в город.

– Ты не вернешься оттуда, – твердила старушка прерывающимся от рыданий голосом. – Я больше не увижу тебя…

– Я невиновен, матушка. Успокойтесь ради Бога, невиновность моя скоро подтвердится, и меня отпустят, – уговаривал Губерт ее и свою несчастную сестру.

В эту минуту в переднюю вошли Бруно с доктором.

Не желая показывать перед ними свою слабость, Губерт быстро вырвался из объятий матери и сестры и, сопровождаемый одним из полицейских, проворно забрался в карету. Другой чиновник сел рядом с кучером на козлы.

Заняли свои места и Бруно с Гагеном. Доктор оказался напротив арестованного.

Лошади тронулись, и раздались душераздирающие вопли матери и сестры, которые, лишившись, может быть, навсегда самого дорогого им человека и кормильца, в отчаянии заламывали руки.

– Господи, неужели мне суждено быть матерью убийцы? – вскричала несчастная старушка, и слова эти произвели на всех сидящих в карете тягостное впечатление. – Нет, нет, он невиновен. Да поможет Господь ему и нам!

IX. БРУНО И ГРАФИНЯ

В то время как в домике лесничего происходила вышеописанная сцена, Мария Рихтер явилась в покои графини и велела служанке доложить о ней.

Когда Мария вошла, графиня сидела за письменным столом в своем кабинете.

Графиня Камилла была вся в черном. Глубокий траур очень шел ей, подчеркивая замечательную матовую белизну кожи и чудесный блеск глубоких черных глаз. Она была необыкновенно хороша в этом наряде.

Мария тоже была в трауре.

При ее появлении графиня любезно встала и приветливо поздоровалась с молодой девушкой.

– Что тебе нужно, дитя мое? – ласково обратилась она к Марии. – Ты такая бледная, расстроенная, удрученная горем – я хорошо понимаю твое состояние. Мне самой неведом покой после этого ужасного происшествия, которое нанесло всем нам такой страшный и неожиданный удар.

– Графиня, я пришла просить у вас позволения покинуть замок, – произнесла Мария, невольно потупив глаза при виде ослепительной красоты графини.

Впрочем, может быть, что-то другое заставило ее опустить глаза?

Марии трудно было вынести острый взгляд жгучих глаз графини. Она испытывала при ней невольный страх. Какой-то инстинкт повелевал ей остерегаться этой женщины с пронзительным взглядом и бледным, как мрамор, неподвижным лицом.

– Ты хочешь уехать, дитя мое? – спросила Камилла.

– Вы знаете, графиня, что я давно уже собиралась это сделать, давно решила не злоупотреблять более вашей добротой. Я многому научилась и теперь могу сама зарабатывать себе на кусок хлеба.

– Ты, кажется, собиралась тогда поступить в какой-нибудь приличный дом гувернанткой?

– То же самое я собираюсь сделать и теперь, графиня.

– Обдумай хорошенько свое намерение, дитя мое. Должна тебе сознаться, что оно мне не очень-то нравится. Мне кажется не совсем приличным отпускать молочную сестру Лили в чужой дом трудиться ради куска хлеба.

– Зарабатывать себе на хлеб честным трудом нисколько не стыдно, графиня.

– Пожалуй, ты права, дитя мое, но что скажут люди? О, ты еще не знаешь, как окружающие в большинстве случаев смотрят на эти вещи. Чего доброго, они обвинят меня, скажут, что я прогнала тебя.

– Я все обдумала, графиня. Я уеду так далеко, что подобное предположение никому даже в голову не придет… Есть еще одна причина, по которой я хотела бы уехать как можно дальше. То счастливое, невыразимо прекрасное время, что я провела здесь, в этом доме, осталось позади, оно прошло и более никогда уже не вернется. Ведь нет в живых той, которую я любила как родную сестру и которая отвечала мне тем же, – прерывающимся от волнения голосом произнесла Мария. Слезы душили ее, она с трудом сдерживала рыдания. – Не хочу, чтобы что-то напоминало о прошлом. Мне нужны новые края, новые люди, тогда и я смогу начать новую жизнь, похоронив прежнюю.

– Куда же ты намереваешься поехать, дитя мое?

– В Америку, графиня. Меня ничто здесь больше не удерживает. Я сирота, у меня теперь не осталось никого. В целом свете нет человека, которому я была бы дорога, кого интересовала бы моя участь. Я всем чужая. Поэтому расставание не будет для меня тяжелым.

– Даже со мной? – спросила Камилла.

– Я многим вам обязана, графиня, я глубоко ценю вашу доброту и от души благодарю вас за то, что вы столько времени терпели меня в замке, – отвечала Мария.

По натуре своей нежная и любящая, она, несмотря на то что в минуту прощания забывается все плохое, не чувствовала ни малейшей симпатии к графине. Нет, ей не жалко было расставаться с графиней, как бы та ни старалась казаться ласковой и заботливой. Она не могла найти ни одного доброго слова для этой холодной, бессердечной женщины, которая даже сейчас разговаривала с ней таким ледяным тоном, что у бедной девушки мороз пробегал по коже.

– Позвольте мне перед расставанием поблагодарить вас за все то, что вы для меня сделали, графиня, – довольно сухо произнесла она.

– Значит, в Америку? – сказала графиня со странным выражением. – Что ж, не смею тебя удерживать, дитя мое. Может быть, ты и найдешь там свое счастье. Я понимаю, что происходит сейчас в твоей душе, знаю, как тяжело тебе оставаться здесь после того, как твоей сестры больше нет с нами. Мне и самой, особенно когда я остаюсь одна, делается так невыносимо, сердце сжимает такая тоска, что, кажется, убежала бы куда глаза глядят, прочь из этого дома, в котором уже нет моей дочери. – Графиня поднесла к глазам тонкий надушенный платок. – Но мне тяжело отпускать тебя одну в такую дальнюю дорогу. Я успела полюбить тебя за это время и привязаться к тебе. Знай, что я всегда буду помнить о тебе и беспокоиться, как бы с тобой не случилось чего-нибудь дурного. Ты должна обещать мне, что в случае необходимости сразу обратишься ко мне.

Она протянула на прощание руку. Мария протянула свою и слегка вздрогнула от прикосновения холодных, влажных пальцев графини. Ощущение было такое, будто она коснулась руки мертвеца или мраморной статуи.

– Ты уже решила, чем будешь заниматься, дитя мое? – спросила графиня.

– Нет, об этом я подумаю на месте. Я прежде всего собираюсь отправиться в Гамбург. Оттуда на пароходе в Англию, а из Лондона уже надеюсь отплыть в Америку.

– Ты вступаешь в чужой тебе мир… Может быть, все-таки одумаешься?

– Нет, графиня. Я оставляю эту прекрасную страну, оставляю Европу для того, чтобы никогда уже сюда не вернуться.

– Когда ты намереваешься уехать?

– На будущей неделе, графиня, а пока что позвольте мне еще немного воспользоваться вашей добротой и гостеприимством. Я скопила небольшую сумму и хочу приготовить себе все необходимое для дальней дороги. Когда я закончу приготовления, то сразу же уеду. Я заранее пришла просить вашего согласия, чтобы вы не подумали, что я делаю какие-то приготовления втихомолку, чтобы все было открыто.

– Позволь мне, милое дитя, прибавить кое-что к твоему скромному капиталу, – сказала графиня и, вынув из письменного стола стопку завернутых в бумагу золотых монет, подала его молочной сестре Лили, вся фигура которой в эту минуту так живо напомнила ей несчастную падчерицу, что графиня была невольно тронута.

– Благодарю вас, графиня, – отвечала Мария. – Мне вполне хватит моих денег. Лучше я обращусь к вам в случае нужды.

– Ты всегда была не в меру гордой, дитя мое, – сказала графиня, видимо, рассерженная отказом Марии. – Со временем жизнь обломает тебя и поубавит твоей спеси. Не всегда приходится поступать так, как хочешь. Не всегда возможно исполнять свои капризы. Приходится согласовывать свои желания с обстоятельствами и желаниями других людей. Но я вовсе не собираюсь сердиться на тебя за это, – продолжала графиня, кладя сверток на письменный стол. – У тебя свои взгляды на жизнь, и потому я в данном случае уступаю. Можешь не брать этих денег сейчас и обратиться ко мне позже, когда тебе потребуется. Во всяком случае, надеюсь, ты уведомишь меня, в каком отеле в Гамбурге остановишься, чтобы хоть до тех пор, пока ты на континенте, связь между нами не обрывалась окончательно…

Здесь разговор графини с Марией прервало появление управляющего. Должно быть, он не знал о присутствии Марии, потому что вошел в покои графини весьма бесцеремонно и даже без доклада. Видно было, что он очень торопился.

Графиня, гордо выпрямившись, бросила на него уничтожающий взгляд. Его опрометчивость могла дорого обойтись.

Встреча с Марией действительно была неприятным сюрпризом для господина фон Митнахта, он рассчитывал застать графиню одну.

– Прошу прощения, ваше сиятельство, – сказал он, – я ожидал встретить здесь только служанку, чтобы приказать ей доложить обо мне. Я пришел по крайне важному делу.

Графиня, должно быть, приняла оправдание своего управляющего и не стала выговаривать ему, однако обратилась прежде всего к Марии, как бы отдавая ей преимущество:

– Теперь я знаю все, дитя мое, – снисходительным тоном сказала она. – Надеюсь, что до твоего отъезда мы еще не раз увидимся и поговорим.

Мария поняла, что разговор окончен, и поспешила проститься с графиней. Поклонившись и управляющему, она вышла из комнаты.

– Твои безрассудства опять навлекут беду, – задыхаясь, прошептала графиня, оставшись вдвоем со своим наперсником.

– Она все равно ничего не поняла. – Фон Митнахт пренебрежительным кивком указал на дверь, за которой скрылась Мария, и подошел к окну. – Посмотри, кто приехал. Это и объясняет мой поспешный приход.

Графиня вопросительно взглянула на управляющего и нетерпеливо спросила:

– К нам кто-то приехал? Кто же?

Фон Митнахт указал на окно и мрачно произнес:

– Взгляни сама. Может быть, я и ошибся.

Графиня подошла к окну и глянула вниз.

У подъезда стояла карета. Возле нее прохаживались двое мужчин и, задирая головы, разглядывали архитектуру замка и о чем-то переговаривались.

– Что это значит? – произнесла графиня, невольно отпрянув от окна.

– Асессор Вильденфельс везет в город арестованного лесника, – отвечал фон Митнахт.

– Кто это с ним? – тихо спросила графиня, снова подойдя к окну и стараясь быть не замеченной снизу.

Фон Митнахт подошел к ней почти вплотную.

– Не узнаешь?

– Отойди прочь, они идут сюда, – в сильном волнении прошептала графиня и отпрянула от окна.

– Приказать, чтобы засветили бра? – спросил управляющий.

– Не надо, ничего не надо, – пробормотала бледная графиня. Казалось, она видела что-то недоброе в этом неожиданном посещении. Вид загадочного спутника асессора, судя по всему, взволновал ее более всего.

Управляющий вышел из комнаты, которую уже заполнили ранние сумерки. Появилась служанка и доложила о господине асессоре фон Вильденфельсе.

Графиня тем временем успела оправиться от своего волнения.

– Принять, – коротко приказала она.

Через мгновение на пороге показался Бруно.

Графиня, должно быть, ожидала, что он войдет со своим спутником, и заметно обрадовалась, когда Бруно вошел один. К ней вернулось ее обычное самообладание.

– Я счел своим долгом известить вас, графиня, что, во исполнение распоряжения прокурора, вынужден был арестовать лесничего Губерта Бухгардта, – сказал Бруно после вежливого, но сухого поклона. – Лесничий подозревается в убийстве молодой графини.

– Весьма признательна вам за внимание, – отвечала графиня. – Примечательно, что именно на вас легла нелегкая задача разыскать убийцу. Я знаю, что вам тяжело было переступить порог замка, это видно уже из того, что вы предпочли встретиться с милой бедной Лили у трех дубов, а я ничего не знала о вашем свидании и не могла предвидеть, к каким ужасным последствиям оно приведет. О, я с большой охотой приняла бы вас в замке и с искренней радостью первая протянула бы вам руку в знак примирения. Я предала бы забвению все, что случилось тогда между нами, если бы догадывалась, что вы любите Лили. Да, теперь-то я знаю все, – продолжала графиня, по-видимому, в сильном волнении, – но слишком поздно. Молодую и бесценную для нас жизнь уже не спасти и не вернуть…

Бруно не отрывал глаз от лица графини. Он шел сюда, полный мрачного недоверия и настороженности, ему нелегко было решиться на этот шаг, но он должен был его сделать, чтобы убедиться, есть ли какие-нибудь основания подозревать графиню, или она совершенно непричастна к злодеянию.

– Прошу садиться, господин асессор, – любезно пригласила графиня, грациозным движением своей изящной, белой руки указывая ему на кресло.

Никогда еще графиня не казалась Бруно столь прекрасной! Таинственная, чарующая прелесть была разлита во всей ее высокой, статной фигуре, окутанной вечерним полумраком. Бледное лицо несло печать глубокой скорби. Черные, непроницаемые глаза, некогда столь грозно испепелявшие Бруно, теперь были подернуты дымкой печали.

И эта-то женщина пользуется дурной славой в народе? Это ее-то причисляли к числу вампиров, высасывающих кровь у своих жертв? Какой вздор! Бледное лицо таило в себе целое море скорби и печали. В прекрасных глазах сокрыта была бездна ума, доброты и сочувствия.

Бруно вынужден был признаться себе, что только зависть и невежество могли дать пищу тем слухам, которые поведала ему деревенская нищая.

– Итак, вам удалось разгадать это темное дело, – сказала она. – В душе я очень жалела вас, понимая, как вам невыразимо трудно было исполнять свой долг.

– Лесничий Губерт Бухгардт в минуту ослепления, в припадке безумной страсти решил совершить убийство, и повод для меня теперь ясен: он любил Лили.

– Я давно уже боялась этого, – тихо произнесла графиня. – Чрезмерная доброта Лили свела с ума молодого человека – он истолковал ее по-своему…

– А потом, совершив убийство, хотел и себя лишить жизни, – прибавил Бруно.

– Вы узнали и это? Теперь, конечно, не может быть никаких сомнений. Несчастный молодой человек. Каково теперь его матери и сестре. Какое горе!

– Мне было тяжело исполнять свои обязанности.

– О, я вполне верю этому. И несмотря на то, что Губерт лишил меня Лили, я все-таки считаю своим долгом позаботиться о его матери и сестре – ведь они, бедняжки, не виноваты в его безумном, гибельном поступке.

– Это благородное намерение, графиня.

– Вы не представляете, как пуст и скучен теперь для меня этот большой замок, с тех пор как не стало в нем моей резвой птички, моей веселой, живой Лили, – продолжала графиня, и слезы блеснули в ее черных глазах. – На каждом шагу замечаю я отсутствие моей дочери с ее заразительным смехом, с ее звонким голоском, с ее веселым, детским нравом. Ах, вы и представить себе не можете, какую ужасную утрату понесла я со смертью Лили, оставшись одна в этом мрачном замке.

Бруно находил эту жалобу вполне справедливой и естественной. Как мы уже сказали, он шел сюда с недоверием и тяжелым сердцем, но мало-помалу это мрачное чувство рассеялось при виде трогательной скорби, которую графиня сумела разыграть с таким неподражаемым искусством, что ей поверил бы даже человек куда более опытный и хитрый, нежели Бруно.

– Вы ведь знаете, какие жестокие удары судьбы пришлось пережить мне в замке, – продолжала она дрожащим от волнения голосом. – Все время моего пребывания здесь, в этом доме, было почти непрерывным рядом тяжелых испытаний. Какую ужасную нравственную борьбу вынесла я. Немного радостных дней выпало на мою долю. Сколько бессонных ночей просиживала я у постели больных, и каких дорогих больных. Один вид их страданий каждый раз отнимал у меня частицу собственной жизни. Но мало того, мне выпало принять их последний вздох, похоронить. Как вы думаете, легко это было пережить? Сердце мое не раз обливалось кровью. Я испытывала такие страдания, о которых другие и понятия не имеют. И они еще смеют осуждать меня за мою холодность – это неизбежный результат тяжелого прошлого. Но теперь вы знаете все и должны понять меня. Вот это я и хотела сказать вам сегодня. Мнение других меня не заботит.

– Очень вам благодарен за откровенность, графиня, – ответил Бруно. – Теперь мне неловко вспоминать то, что в свое время произошло между нами.

– А что произошло? Ничего серьезного. Пустое столкновение, которое вполне объясняется моей тогдашней раздражительностью. Неужели и после нового тяжкого удара судьбы мы все еще должны помнить о подобных пустяках. Нет-нет, господин фон Вильденфельс, давайте мириться, вот вам моя рука. Вы любили Лили – общее горе должно сблизить и примирить нас. Забудем прошлое.

Бруно склонился, чтобы поцеловать белую как мрамор руку графини, и не видел, каким торжеством блеснули в эту минуту черные глаза.

– Это примирение после смерти Лили для меня – благодеяние, – сказал Бруно.

– Посещайте почаще замок, покои, где жила и порхала наша птичка, где раздавался ее звонкий голосок, – продолжала графиня. – Вы всегда будете у меня желанным гостем. Только с вами я могу отвести душу и поговорить о милых умерших.

Бруно обещал обязательно воспользоваться этим любезным приглашением и объявил, что должен откланяться.

– Кажется, когда вы подходили к замку, с вами был какой-то господин? – как бы мимоходом спросила графиня.

– Да, это доктор Гаген, наш новый городской врач, – отвечал Бруно.

– Никогда раньше не видела его.

– Он был внизу, в деревне, у одного пациента-бедняка. Доктор Гаген неутомим, когда дело касается его врачебного долга, – продолжал Бруно. – Он появляется всюду, где нужна его помощь. Ни ночь, ни непогода, ни дальнее расстояние не могут остановить его.

– Какой достойный пример человеколюбия, – объявила графиня Камилла.

Бруно попрощался.

В эту самую минуту вошла горничная с канделябром в руках и засветила несколько настенных бра.

– Проводи господина асессора, – приказала графиня, снисходительно кивая в ответ на поклон Бруно.

Тот в сопровождении служанки торопливо вышел.

Камилла осталась одна. Торжествующим взглядом проводила она удалявшегося Бруно. Дьявольская усмешка пробежала по ее бледному лицу. В одну минуту слетела с нее маска, и она вновь предстала в своем истинном обличье. Куда девались мнимая доброта, глубокая грусть, которыми она так ловко сумела отвести глаза Бруно. Теперь это снова был демон – бессердечный, алчный, бесчеловечный демон, который для достижения своей цели не гнушался никакими средствами, как бы ни были они гнусны и возмутительны.

А то, что привело к ней сообщника и на минуту испугало даже ее, было не что иное как случайное сходство. Городской врач для бедных…

Неподвижно, как статуя, стояла графиня в своем кабинете, на том самом месте, где оставил ее Бруно. Ужасны были ее торжествующая усмешка, жгучий, пронизывающий взгляд, все ее бледное, обворожительное лицо.

Внизу раздался стук колес отъезжающей кареты.

– Преступник нашелся! – с дьявольским злорадством прошептала графиня. – Что ж, этот Губерт только и годится на то, чтобы выдать его за убийцу. Дуралей, он осмелился полюбить. Вот теперь из-за своей любви пусть и гибнет.

X. ПЕЩЕРА ВИТА НА БЕРЕГУ МОРЯ

Прошло несколько недель.

Однажды рано утром по дороге, ведущей из маленького городка к Варбургу, шли двое: старик с длинными седыми волосами и такой же бородой и пожилая крестьянка.

По обе стороны дороги простирались поля.

Старик шел босиком. На голове его красовалась старая шапка, перепачканная мелом настолько, что трудно было определить ее первоначальный цвет. То же самое можно сказать и о старом сюртуке, и о потертых полотняных штанах, подвернутых до колен. За спиной он нес мешок с покупками, сделанными в городке.