Текст книги "Саквояжники (Охотники за удачей, Первопроходцы)"

Автор книги: Гарольд Роббинс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 47 страниц)

5

В Неваде, где я родился и вырос, можно увидеть, главным образом, лишь песок и камни, и иногда небольшие горы. Там нет океанов. Хотя есть реки, озера и плавательные бассейны в каждом отеле и деревенском клубе. Но они наполнены сладкой пресной водой, которая пузырится во рту, словно вино.

В свое время я побывал на всех океанах: на Атлантическом – в Майами-Бич и Атлантик-Сити, на Тихом – в Малибу и в голубых водах Средиземного моря на Ривьере. Я даже окунулся в теплые воды Гольфстрима, а на белых песчаных пляжах Бермуд гонялся за обнаженными девицами, изображавшими из себя рыб и ускользавшими от меня – потому что в соленой воде все от меня ускользало. Я никогда не любил соленую воду. Она слишком тяжела для кожи, жжет ноздри, раздражает глаза. А если случится глотнуть ее, она напоминает на вкус вчерашний зубной эликсир.

– Так что же тогда я здесь делаю? – изумился я.

– Чертов паршивец, – был ответ. – Все звезды высыпали и смеются над тобой. Это научит тебя с уважением относиться к океанам. Тебе не нравится соленая вода? А как тебе понравятся миллион, миллиард, триллион галлонов этой воды?

– А-а, черт с тобой, – сказал я и снова уснул.

* * *

Я выскочил из-за угла со скоростью, на которую были способны мои восьмилетние ноги, таща за собой по песку тяжелый патронташ и кобуру с револьвером, и в этот момент услышал голос отца:

– Эй! Что это у тебя там?

Я повернулся к нему, пытаясь спрятать за спиной ремень и кобуру.

– Ничего, – сказал я, не глядя на него.

– Ничего? – переспросил отец. – Дай-ка я посмотрю.

Он заглянул мне за спину и выхватил из моей руки ремень. Когда он поднял его, из кобуры выпал револьвер и сложенный листок бумаги. Отец нагнулся и поднял их.

– Где ты это взял?

– В домике для слуг, он висел на стене над кроватью Невады.

Отец положил револьвер обратно в кобуру. Это был гладкий черный револьвер с инициалами М.С. на черной рукоятке.

Даже мне в моем возрасте было понятно, что это не инициалы Невады.

Отец хотел засунуть в кобуру и листок бумаги, но, падая, он развернулся. Я увидел, что это был портрет Невады, а под ним были написаны какие-то цифры. Отец некоторое время рассматривал бумагу, потом снова сложил ее и сунул в кобуру.

– Отнеси назад где взял, – сердито сказал он. Было похоже, что он здорово разозлился. – Если ты еще раз возьмешь вещь, которая не принадлежит тебе, я тебя выпорю.

– Не надо пороть его, мистер Корд, – раздался позади голос Невады. – Это я виноват, что оставил эту штуку там, где ребенок смог найти ее. – Мы обернулись. Невада стоял перед нами, его смуглое индейское лицо было совершенно бесстрастным. – Если вы вернете мне его, то я его спрячу.

Отец молча протянул Неваде револьвер. Так они стояли, глядя друг на друга, не говоря ни слова. Я смущенно смотрел на них, как они уставились друг другу в глаза. Наконец Невада заговорил:

– Если вы хотите, то я уеду, мистер Корд.

Я понял, что Невада собирается уехать насовсем, и закричал:

– Нет! Я больше не буду, обещаю!

Отец посмотрел на меня, потом снова на Неваду, в глазах его промелькнула улыбка.

– Только дети и животные понимают, что для них действительно хорошо.

– Верно, они не ошибаются.

– Лучше убрать эту штуку подальше, чтобы ее никто не нашел.

– Конечно, мистер Корд, я так и сделаю. – Теперь и в глазах Невады промелькнула улыбка.

Отец посмотрел на меня; и улыбка исчезла с его лица.

– Ты понял меня, мой мальчик? Если ты еще раз тронешь чужое, то будешь выпорот.

– Да, папа, – ответил я громко и уверенно. – Я понял тебя.

* * *

Я глотнул соленой воды, закашлялся, отплевался и открыл глаза. Звезды еще сияли, но небо на востоке уже начало светлеть. Мне показалось, что в отдалении слышен шум мотора, но может быть, у меня просто шумело в ушах.

Бок и нога онемели от боли, будто я их отлежал. Я попытался пошевелиться, и боль отдалась в голове. Звезды начали вращаться, и, пытаясь уследить за ними, я снова уснул.

Солнце в пустыне большое и яркое, оно висит в небе так низко, что иногда кажется, что если протянешь к нему руку, то обожжешь пальцы. И когда оно такое жаркое, следует осторожно пробираться между камнями, потому что под ними прячутся, лениво свернувшись клубком, спасаясь от дневной жары, гремучие змеи с разогревшейся, к несчастью, кровью. Если покой их нарушен, они в миг возбуждаются, готовые к атаке ядовитой слюной. Люди похожи на них.

У каждого из нас есть свой заветный камень, под которым мы прячемся, и горе тому, кто пройдет мимо – как змеи в пустыне, мы готовы ужалить каждого прохожего.

– Но я люблю тебя, – сказал я и, сказав это, понял пустоту своих слов.

Должно быть, она тоже поняла это и несправедливо обвинила меня во всех грехах, присущих мужчинам, которых она прежде узнала.

– Но я люблю тебя, – повторил я и опять в тот же миг понял всю тщетность и неубедительность моих слов. Если бы я был честен до конца, то сказал бы: «Я хочу тебя. Я хочу, чтобы ты была такой, как я хочу. Отражением моих мечтаний, зеркалом сокровенных желаний, лицом, которое я хочу показать миру, золотой ниткой, которой я вышью свою славу. Если ты будешь всем этим, то я подарю тебе себя и свой дом. Но ты не должна быть собой, ты должна быть такой, какой я хочу тебя видеть».

Вот так я стоял, бормоча банальности, и яд моих слов уже проник в нее. Сама не ведая того, она прошла мимо моего заветного камня.

Я стоял там, под нестерпимо палящим и сверкающим солнцем, стыдясь в тайне холода крови в моих жилах и отделяя себя от всех остальных на этой земле. Не сопротивляясь, я позволил ей воспользоваться моим ядом, чтобы погубить себя.

И когда яд сделал свое дело, не оставив от нее ничего, кроме маленькой, испуганной, неисповедовавшей души, я отвернулся. С присущим мне отсутствием милосердия я повернулся к ней спиной. Я бежал от ее тревог, от ее потребности в спокойствии и утешении, от ее безмолвной мольбы о милосердии, любви и понимании. Я спрятался от жаркого солнца под защиту своего заветного камня.

Но теперь я уже не чувствовал себя так уютно в его тени, свет просачивался под него, не спасал даже непрерывный теперь поток холодной крови. Казалось, что камень становится все меньше и меньше, тогда как солнце все больше и больше. Я попытался сжаться и спрятаться под сморщившуюся поверхность камня, но мне это не удалось. Вскоре он совсем исчез, а солнце становилось все ярче и ярче. Ярче и ярче.

Я открыл глаза, и в них ударил яркий луч света. Я зажмурился, и луч переместился, теперь он был позади меня. Я лежал на столе в белой комнате, а рядом со мной стоял мужчина в белом халате и белой шапочке. Свет отразился от маленького круглого зеркальца, которое он держал перед глазами, разглядывая меня. Я увидел на его лице легкую щетину, губы его были крепко сжаты.

– Боже мой, – раздался голос позади него. – У него не лицо, а сплошное месиво, там, наверное, сотня осколков.

Я заморгал и увидел еще одну человеческую фигуру.

– Замолчите, разве вы не видите, что он проснулся?

Я попытался поднять голову, но легкие быстрые руки легли мне на плечи и снова прижали меня к подушке. Теперь ее лицо было прямо надо мной. В нем было столько милосердия и сочувствия, сколько никогда не бывало в моем лице.

– Дженни!

Держа меня за плечи, она обратилась к кому-то, стоящему в изголовье.

– Позвоните доктору Розе Штрассмер в центральную больницу Лос-Анджелеса или в клинику Колтона в Санта-Моника. Скажите ей, что Джонас Корд попал в серьезную аварию, пусть немедленно приезжает.

– Хорошо, сестра Томас, – раздался за моей головой голос молоденькой девушки, а потом послышались ее торопливые удаляющиеся шаги.

Снова почувствовав боль в боку и в ноге, я стиснул зубы. Эта боль буквально выдавливала слезы из моих глаз. Я на секунду закрыл глаза, потом снова открыл их и посмотрел на нее.

– Дженни! – прошептал я. – Дженни! Прости меня.

– Все в порядке, Джонас, – прошептала она в ответ. Ее руки скользнули под простыню, которой я был накрыт, и я почувствовал резкий укол. – Помолчи, сейчас уже все в порядке.

Я благодарно улыбнулся и погрузился в сон, недоумевая, почему роскошные волосы Дженни спрятаны под этим странным белым покрывалом.

6

В мое окно уже начали пробиваться первые лучи утреннего солнца, а с улицы все еще доносился шум праздника. Даже эта, обычно тихая часть Хиллкрест-Драйв, где располагалась больница, искрилась радостью и весельем. Со стороны морской базы доносились звуки корабельного салюта. Праздник продолжался всю ночь, а начался он ранним вечером, когда пришла весть о капитуляции Японии. Война закончилась.

Теперь я понял, на что намекал мне Отто Штрассмер. Из газет и радио, расположенного рядом с кроватью, я узнал о чуде, испытанном в пустыне. Все кричали о маленьком контейнере с атомами, который привел человечество к вратам рая. Или ада. Я повернулся в кровати, чтобы принять более удобное положение, и растяжки, на которых была подвешена моя нога, заскрипели, добавляя свой голос к шуму за окном.

Одна из сестер сказала, что мне повезло. Повезло... Правая нога была сломана в трех местах, кроме того, было сломано правое бедро и несколько ребер. А взирал на мир я из-под толстой повязки, в которой были оставлены лишь узенькие щелочки для глаз, носа и рта. И все-таки мне и вправду повезло – я остался жив.

А вот Эймосу не повезло. Он остался в кабине «Центуриона», который теперь покоился на песчаном дне Тихого океана на глубине четырехсот футов. Бедный Эймос. Трое членов экипажа также были найдены целыми и невредимыми. Выжил и я благодаря Господу и бедным рыбакам, которые подобрали меня в море и доставили на берег. А Эймос безмолвно сидел в своей подводной могиле за рычагами управления самолета, который он построил и на котором не разрешил мне лететь одному.

Я вспомнил спокойный голос бухгалтера из Лос-Анджелеса, когда говорил с ним по телефону.

– Не волнуйтесь, мистер Корд. Мы все можем списать на налоги на прибыль. Когда из общего дохода будут уплачены обычные сорок процентов налога и девяносто процентов налога на сверхприбыль, то чистые убытки составят для нас менее двух миллионов.

Я бросил трубку. Здесь все было в порядке. А на что можно было списать жизнь человека, которого убила твоя жадность? Существует ли в этих оборотах доходов и налогов допустимая скидка на смерть? Ведь это я убил Эймоса, и его уже не вернуть ни за какие деньги.

Открылась дверь, и я поднял глаза. В палату вошла Роза в сопровождении ассистента и сестры, катившей за собой небольшой столик. Роза подошла к кровати и, улыбаясь, посмотрела на меня.

– Привет, Джонас.

– Привет, Роза, – промычал я через повязку. – Разве уже пора менять? Я ждал тебя не раньше, чем послезавтра.

– Кончилась война.

– Да, – сказал я, – я знаю.

– Когда я проснулась сегодня, утро показалось мне таким прекрасным, что я решила немедленно мчаться к тебе, чтобы снять повязки.

– Так-так, – с недоумением сказал я, – всегда интересовался, какой логикой руководствуются доктора?

– Это логика не врача, а женщины. Я пользуюсь своим преимуществом, которое заключается в том, что я прежде, чем стать врачом, стала женщиной.

Я рассмеялся.

– Я благодарен той логике, которой ты придерживаешься. Конечно, было бы здорово хоть на немного снять эти повязки.

Роза все еще улыбалась, хотя глаза ее посерьезнели.

– На этот раз мы снимем их совсем, Джонас.

Я смотрел, как она берет со столика ножницы. Протянув руку, я остановил ее. Внезапно я испугался того, что повязки снимут. Я чувствовал себя в них в безопасности, как в коконе, защищающем меня от любопытных глаз мира.

– А не слишком быстро? Все будет в порядке?

Роза поняла мои чувства.

– Лицо еще будет болеть некоторое время, – сказала она, начиная разматывать кокон. – Боль даже усилится, когда начнут работать лицевые мускулы. Но это пройдет. Ведь не можешь же ты все время прятаться под маской, правда?

Это говорил уже врач, а не женщина. Когда Роза сняла последние бинты, я почувствовал себя голым, как новорожденный младенец. Щекам было холодно. Я попытался по выражению глаз Розы определить свое состояние, но они были профессионально спокойны и бесстрастны. Ее пальцы ощупали мои щеки, подбородок, убрали волосы с висков.

– Закрой глаза, – потребовала Роза.

Я закрыл, и ее пальцы легонько ощупали веки.

– Открой.

Я открыл. Лицо ее по-прежнему было спокойным и бесстрастным.

– Улыбнись, – сказала она. – Вот так. – Лицо ее расплылось в широкой неестественной улыбке.

Я улыбнулся и улыбался до тех пор, пока не начали болеть щеки.

– Отлично, – сказала Роза и улыбнулась уже по-настоящему. – Хватит.

Я убрал с лица улыбку и посмотрел на Розу.

– Ну и как, доктор? Очень страшно?

– Не так плохо, – коротко ответила она. – Ты же знаешь, что и раньше красавцем не был. – Она взяла со столика зеркало и протянула мне. – Вот, можешь сам убедиться.

Я не стал смотреть в зеркало, я еще не был готов к этому.

– Можно сначала сигарету, доктор?

Роза молча положила зеркало обратно на столик, достала из кармана пачку сигарет, присела на край кровати и вложила сигарету мне в губы, предварительно прикурив ее. Затянувшись, я почувствовал сладкий привкус губной помады.

– Ты очень здорово порезался, когда Эймос выталкивал тебя в окно, но к счастью...

– Откуда знаешь? – перебил я ее. – Я имею в виду, откуда ты знаешь об Эймосе?

– От тебя. Ты говорил об этом, находясь наркозом. Мы собрали всю историю по обрывкам, таким же маленьким, как и осколки стекла, которые вытащили из твоего лица. К счастью, один из основных мускулов серьезно не пострадал. С лицом, конечно, пришлось много повозиться, но нам удалось быстро сделать необходимую пересадку кожи. И я должна сказать, что все прошло довольно удачно.

Я протянул руку.

– А теперь дай мне зеркало.

Роза взяла у меня сигарету и протянула зеркало. Я поднял его и, взглянув на себя, почувствовал, как по телу пробежала дрожь. – Доктор, – хрипло выдавил я, – я выгляжу точно как мой отец.

Роза забрала у меня зеркало.

– Разве, Джонас? Но ведь ты всегда так выглядел, – улыбнулась она.

* * *

Позже Робер принес мне газеты. Все они пестрели статьями о капитуляции Японии. Я мельком просмотрел их и отложил в сторону.

– Принести еще что-нибудь почитать, мистер Корд?

– Нет, спасибо, что-то не тянет.

– Тогда, может быть, немного поспите, мистер Джонас? – спросил Робер направился к двери.

– Робер! – окликнул я его.

– Да, мистер Джонас?

– Разве я... – я замялся, автоматически ощупывая пальцами щеку, – разве я всегда так выглядел?

Робер обнажил улыбке ровные белые зубы.

– Да, мистер Джонас.

– Как отец?

– Вы вылитый он.

Я молчал. Странно все-таки, всю жизнь старался ни на кого не походить и вдруг обнаружил в собственной внешности несмываемый отпечаток крови, которая текла в моих жилах.

– Что-нибудь еще, мистер Джонас?

Я покачал головой.

– Попробую теперь уснуть.

Откинувшись на подушку, я закрыл глаза. Шум с улицы начал постепенно отдаляться. Казалось, что я сплю очень долго, словно хочу отоспаться за те несколько сот лет, в которые недосыпал. Но мне этого не удалось, потому что я почувствовал, что в комнате кто-то есть. Я открыл глаза. Рядом с кроватью стояла Дженни и смотрела на меня. Увидев, что я проснулся, она улыбнулась.

– Привет, Джонас.

– Я спал, – пролепетал я, словно невзначай разбуженный ребенок. – Мне снилась какая-то чушь, как будто мне не одна сотня лет.

– Значит, это счастливый сон. Я рада, счастливые сны помогут тебе быстрее поправиться.

Я приподнялся на локте, и, когда потянулся за сигаретами, лежавшими на столике, растяжки заскрипели. Дженни быстро взбила подушку и подложила мне ее под спину. Я затянулся, табачный дым окончательно прогнал сон.

– Через несколько недель твою ногу освободят, и ты сможешь поехать домой.

– Надеюсь, что так, Дженни.

Вдруг я понял, что на ней нет белого больничного халата.

– Я первый раз вижу тебя в черном, Дженни. Это что, какая-то специальная одежда?

– Нет, Джонас. Я всегда ношу эту одежду, за исключением тех дней, когда дежурю в больнице.

– Значит, у тебя сегодня выходной?

– На службе Господа не бывает выходных, – просто ответила она. – Нет, Джонас, я пришла попрощаться.

– Попрощаться? Но я не понимаю. Ты же сказала, что я только через несколько недель...

– Я уезжаю, Джонас.

– Уезжаешь?

– Да, – тихо сказала она. – Я работала здесь в ожидании транспорта на Филиппины. Мы восстанавливаем там больницу, которая была разрушена во время бомбежки. Теперь я улетаю самолетом.

– Но ты не можешь так поступить, Дженни. Ты не можешь отказаться от близких людей и от языка, на котором говоришь. Ты будешь чужая там, тебе будет одиноко.

Дженни дотронулась пальцами до распятия, висевшего у нее на груди на черном кожаном шнурке. Ее глубокие серые глаза смотрели спокойно.

– Я никогда не буду одинока. Он всегда со мной.

– Ты не должна делать этого, Дженни, – сказал я и, взяв брошюру, которую обнаружил на столике, открыл ее. – Ты просто дала временный обет и можешь отказаться от него, когда захочешь. Ведь перед пострижением существует трехгодичный испытательный срок. Это не для тебя, Дженни, ты сделала это от боли и злости. Ты слишком молода и прекрасна, чтобы похоронить свою жизнь под этой черной одеждой. – Дженни молчала. – Ты что, не понимаешь меня, Дженни? Я хочу, чтобы ты снова вернулась к жизни.

Она медленно закрыла глаза, а когда открыла их, они были затуманены слезами. Но когда она заговорила, в ее голосе чувствовалась твердость и убежденность в своей вере.

– Это ты не понимаешь, Джонас. В той жизни нет места, куда мне хотелось бы вернуться. Мое место в доме Божьем.

Я снова начал говорить, но она остановила меня, подняв руку.

– Ты думаешь, что я пришла к Нему от боли и злости? Ты ошибаешься. Никто не бежит от жизни к Богу, к Богу стремятся для жизни. Все свои годы я думала о Нем, не понимая, что ищу Его. Любовь, которую я знала, была просто насмешкой по сравнению с тем, какой действительно должна быть любовь. Милосердие, которое я проявляла, было гораздо меньше того, что я получала от Него, мое сострадание было ничто по сравнению с Его состраданием. Здесь, в Его доме и в Его делах, я нашла самую большую любовь, которую когда-либо знала. Через Его любовь я обрела спокойствие, удовлетворение и счастье.

Некоторое время Дженни молчала, разглядывая распятие, которое держала в руках. Когда она снова подняла голову, глаза ее были чистыми и безмятежными.

– Джонас, разве в этом мире кто-нибудь может дать мне больше, чем Бог? – спросила она.

Я молчал.

Дженни медленно протянула мне левую руку. На среднем пальце я увидел массивное серебряное кольцо.

– Он пригласил меня в свой дом, – мягко сказала она. – Я приняла и ношу Его кольцо, поэтому Он никогда не оставит меня своей милостью.

Я взял ее руку и прижался к кольцу губами. Дженни ласково погладила меня по голове и направилась к двери, но через несколько шагов обернулась.

– Я буду думать о тебе, друг мой, – ласково сказала она, – и буду молиться за тебя.

Я молча смотрел на нее, никогда еще ее глаза не были так прекрасны.

– Спасибо, сестра, – тихо ответил я.

Она молча повернулась и вышла. Я смотрел на то место, где она только что стояла и где ее больше не было.

Уткнув лицо в подушку, я заплакал.

7

Меня выписали из больницы в начале сентября. Я сидел в кресле-каталке, наблюдая, как Робер собирает в чемодан вещи. В это время открылась дверь.

– Привет, малыш.

– Невада! Что тебя принесло сюда?

– Приехал забрать тебя домой.

Я рассмеялся. Странно, как можно многие годы едва помнить о человеке, и так обрадоваться, увидев его.

– Твоя помощь не нужна, Робер прекрасно сам справится.

– Это я попросил его приехать, мистер Джонас, – сказал Робер. – Я подумал, что хорошо бы все устроить, как в старые добрые времена, чтобы вам не было одиноко на ранчо.

– А я решил, что воспользуюсь отпуском, – сказал Невада. – Война закончилась, шоу закрыто до зимы. А Марте очень нравится ухаживать за инвалидами, она уже здесь и готовится к нашему приезду.

– Вы ведь сговорились, да? – улыбнулся я.

– Ну конечно, – ответил Невада и подошел сзади к креслу. – Готов?

Робер закрыл чемодан и щелкнул замками.

– Да, мистер Невада.

– Тогда поехали. – Невада покатил кресло к двери.

– Только нам надо заехать в Бербанк, – сказал я, поворачивая голову к Неваде. – У Макаллистера накопилась куча бумаг, которые мне, надо подписать. – Пока я разлеживался в больнице, дела шли своим чередом.

В аэропорту нас ждал специальный самолет, который прислал Баз Дальтон. В два часа дня мы приземлились в Бербанке. Когда мы вкатились в кабинет Макаллистера, он поднялся из-за стола и поспешил к нам навстречу.

– Знаешь, Джонас, по-моему, я впервые вижу тебя на приколе.

Я рассмеялся.

– Тогда торопись, чтобы насладиться этим зрелищем. Доктора сказали, что через несколько недель, я буду двигаться лучше прежнего.

– Ну так я воспользуюсь твоим положением. Ребята, подкатите его к столу, а я приготовлю ручку.

Было уже почти четыре, когда я закончил подписывать последнюю стопку бумаг. Это утомило меня.

– Ну, что еще новенького? – спросил я.

Взглянув на меня, Макаллистер подошел к столу, стоящему возле стены.

– Вот это, – сказал он, снимая накидку с какого-то предмета, напоминавшего радиоприемник с окошком.

– Что это?

– Это первая продукция компании «Корд Электроникс», – гордо произнес Макаллистер. – Мы основали ее на базе радарного цеха. Это телевизор.

– Телевизор? – переспросил я.

– Изображение передается по волнам, по принципу радио, прямо на экран. Получается домашнее кино.

– А-а, это та штука, над которой Дюмон работал перед войной. Но она не работает.

– Работает, – сказал Макаллистер. – Сейчас этим занимаются все самые крупные радио и электронные компании. Хочешь посмотреть, как он работает?

– Конечно.

Макаллистер подошел к столу и взял телефонную трубку.

– Дайте мне студию, – он прикрыл микрофон рукой, – сейчас скажу им, чтобы запустили что-нибудь.

Вернувшись к телевизору, Макаллистер повернул ручку. Экран вспыхнул, и замелькали круги и линии, потом появились буквы: «Корд Электронике представляет». А за буквами – сцена из боевика: мужчина на лошади скакал прямо в объектив камеры. Когда лицо мужчины показали крупным планом, я увидел, что это Невада. Сцену я тоже узнал, это был эпизод из «Предателя». Минут пять мы молча смотрели на экран.

– Черт меня побери, – произнес Невада, когда просмотр закончился.

Я взглянул на Робера, на лице его было написано восхищение и изумление.

– Вот это я понимаю чудо, мистер Джонас, – тихо сказал Робер, – теперь я смогу смотреть кино дома, а не сидеть на галерке с неграми.

– Так вот почему все хотят купить мои старые фильмы, – сказал Невада.

Я посмотрел на него.

– Что ты имеешь в виду?

– Ты помнишь те дополнительные девяносто фильмов, которые я сделал и которые теперь принадлежат мне? – Я кивнул. – Меня обхаживают, чтобы я продал их, предлагают хорошие деньги, по пять тысяч за картину.

– В кинобизнесе я уяснил одну вещь, – сказал я. – Никогда не следует продавать права на то, с чего можно получать проценты.

– Ты имеешь в виду сдавать их в прокат, как в кинотеатры?

– Конечно, я знаю эти вещательные компании. Если они покупают вещь за пять тысяч, значит, собираются выжать из нее пятьдесят.

– Я не силен в таких сделках, – сказал Невада. – Мак, может быть ты мне поможешь?

– Не знаю, Невада, я ведь не агент.

– Займись этим, Мак, – сказал я. – Вспомни, как ты учил меня брать на заметку все, что стоит денег.

Макаллистер неожиданно улыбнулся.

– Хорошо, Невада.

Я почувствовал резкую усталость и откинулся на спинку кресла. Робер моментально подскочил ко мне.

– Вы в порядке, мистер Джонас?

– Просто притомился немного.

– Так может быть, лучше заночевать здесь, а на ранчо отправимся завтра утром?

Я посмотрел на Робера. Идея лечь в постель была очень привлекательной, от этого кресла у меня болела задница.

– Я вызову машину, – сказал Макаллистер, поднимая телефонную трубку. – А по пути в город забросите меня на студию, мне надо закончить там кое-какие дела.

Всю дорогу до студии я напряженно размышлял, и когда машина остановилась у ее ворот, мне сразу все стало ясно.

– И все-таки нам надо искать замену Боннеру, – сказал Макаллистер, вылезая из машины. – Вряд ли выйдет что-нибудь хорошее, если студией будет руководить адвокат. Я ничего не смыслю в кино.

Я задумчиво посмотрел на него. Конечно, он был прав. Но кому же доверить студию? Меня это дело больше не волновало. В моем воображении не осталось ни одного сюжета, который я хотел бы воплотить на экране и показать миру. Тем более что в том кабинете, из которого я только что вышел, стоял небольшой ящичек с экраном, который скоро будет в каждом доме. Богатом и бедном. И этот ящичек завладеет всеми фильмами, чего никогда не смогут сделать кинотеатры. Словом, фильмы меня больше не интересовали.

Даже будучи ребенком, если уж я и расставался с игрушкой, то расставался с ней навсегда, чтобы больше никогда к ней не возвращаться.

– Продай кинотеатра, – прошептал я Макаллистеру.

– Что? – воскликнул он, не поверив своим ушам. – Ведь только они и приносят какие-то деньги.

– Продай кинотеатры, – повторил я. – Через десять лет в них уже никто не будет ходить, во всяком случае не столько народа, сколько сейчас. Люди смогут смотреть кино прямо дома.

– А что делать со студией? – В голосе Макаллистера прозвучал легкий сарказм. – Тоже продать?

– Да, – тихо ответил я. – Но не сейчас. Лучше всего через десять лет. Когда людям, которые будут делать фильмы для этих маленьких ящичков, будет не хватать помещений. Вот тогда и продай.

– А до этого времени что с ней делать? Пусть гниет, пока мы будем платить за нее налоги?

– Нет, – ответил я, – пусть приносит доход, как это сделал старый Голдвин. Если мы даже и потеряем немного на этом, я не буду в претензии.

– Ты действительно этого хочешь?

Да, – ответил я, переводя взгляд с Макаллистера на крышу здания. Я только сейчас по-настоящему разглядел ее. Из-за гудрона она была черная и безобразная.

– Мак, ты видишь эту крышу? – спросил я, и Макаллистер посмотрел вверх, щурясь на заходящее солнце. – Прежде всего, – сказал я, – выкраси ее в белый цвет.

Я спрятал голову назад в машину. Невада бросил на меня странный взгляд, голос его прозвучал почти печально:

– Ничего не изменилось да малыш?

– Да, – тихо ответил я. – Ничего не изменилось.