Текст книги "Князь Олег"

Автор книги: Галина Петреченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 33 страниц)

Глава 7. Норов Гостомыслова городища

Стоя на самой верхней площадке сторожевой башни, что была построена по приказу Олафа сразу же, как только глава Рюрикова городища узнал о намерении Власко стать посадником, Гюрги, несущий дозор в этот странный летний день, напряженно всматривался в деревянные, ладно пригнанные друг к другу дома поселенцев Гостомыслова городища и нетерпеливо ждал появления своей жены возле одного из самых знатных домов Новгорода. Время тянулось медленно, и именитый секироносец пытался предугадать, чем закончится встреча сестры и брата по приметам, которые то так, то эдак давали о себе знать. Прежде всего здесь, на высоте, небо было ближе, но не ярче и светлее, а, наоборот, мутнее и холоднее. Здесь резче дул ветер, й это было не ласковое, летнее движение воздуха с реки Волхова и озера Ильмень на Людин мыс, а порывистое, с холодными завихрениями предупреждение и омовение грозным напоминанием. Гюрги поежился, вобрал черноволосую, красивую голову в плечи, обеспокоенно провел руками по светлым деревянным перилам, отчужденно охраняющим знатного варяжского воина от головокружительной высоты. Положение рарогов-русичей в земле северо-восточных словен было зыбкое. Он еще внимательнее вгляделся в зеленые кроны растущих внизу деревьев, которые отсюда, сверху, смотрелись не пышными мохнатыми шапками лесного царя Берендея, а хитросплетенными, с острыми, кое-где оголенными ветвями, взвившимися от удара лохматыми концами кнута бога Велеса. Гюрги вздрогнул от мысли о грозном лесном боге и снова перевел взгляд на деревянные улицы Гостомыслова городища. Скорее бы появилась любимая! Пусть Власко упрямится! Пусть делает все, что ему вздумается, только бы с миром отпустил Гостомыслицу! Гюрги грустно улыбнулся – никак он свою жену не научится называть своим именем. Другие – да, только попробуй назови жену знатного секироносца-рарога именем ее отца – Гюрги язык сквернослову отрубит, а сам… сам любит ее именно как Гостомыслицу. И речь ее, то напевную, тихую и даже мудрую, то звонкую, щебечущую, как песнь соловья в весеннюю пору. А то вдруг речистая Гостомыслица становится молчуньей, и тут, хоть тресни, а слова от нее не дождешься. Гюрги вспомнил, что пережила Гостомыслица, когда умер ее отец, а мать, добровольно определившая свою дальнейшую судьбу, решила, что ей не место на земле без мужа, и наказала Ведуну произвести над собой сожжение. Древний новгородский волхв приготовил для нее специальный настой трав, и вдова Гостомысла не учуяла боли при переходе жизни из тела в дух. Да, вдова ничего не почувствовала. А дочь? Лишиться враз обоих родителей! Жрецы ее уговаривали, что так надо. И сам Бэрин утверждал, что это очень мудрый закон неба, который необходимо выполнять супругам, ибо горе и слезы вдов делают мрачным небо и испепеляющим все живое солнце. Нельзя отягощать дух неба горестями земли. Но Гостомыслица не хотела воспринимать эту жестокую, как ей казалось, мудрость законов неба. Ее дочерний дух буйствовал и требовал удовлетворения сиротского чувства. Она ежедневно бросалась на поиски брата Власко, но тот тайно покинул дом отца и, не предупредив сестру, поселился во Пскове, в доме своих дедов по линии отца. А Гостомыслица все металась то по Рюрикову, то по отцову городищу и искала утешение в ореховой роще, посаженной Гостомыслом и Рюриком в честь наречения варяжского, незаконнорожденного старшего брата Гостомыслицы великим князем Северного объединения словенских племен. Бродя по серой ореховой роще, она ощущала себя хрупким, обездоленным, лишенным корней существом, способным только на дикое, заунывное вытье зверя, у которого убили детенышей и затопили нору. В такие минуты она бросалась наземь возле какого-нибудь пня и рыдала вволю, освобождая душу от тоски по любимым родителям. В такие минуты находил ее Гюрги в роще, тихо подходил к ней, молча гладил ее по голове, брал на руки, целовал в заплаканное лицо и, понимая, что не может заменить ей родителей, носивших такие звучные имена родовитых потомков северных словенских вождей, тихо советовал ей тайно сходить в дубовую рощу Прова и взять от могучих деревьев силы для духа терпения. Ему когда-то в Рарожье это очень помогло пережить тоску по умершим родителям. И Гостомыслица послушалась совета доброго мужа и тайно отправилась к строго охраняемой дубовой роще, что свято хранила следы духа словенских законов, к ее хозяину, богу Прову, и пыталась с ним вести мудрые разговоры. Но всякий раз навстречу ей из глухой храмовой рощи выходил ведун в просторной одежде со множеством складок, с цепями на груди и с ножом в правой руке и, ласково говоря дочери бывшего посадника какие-то особые слова, намеренно уводил ее от бога Прова. Но ведун все же сумел на время усмирить в ней тщеславный дух и тоску по родителям, ушедшим в мир иной. Гюрги пытался выяснить причину столь ретивой охраны ведуном дубовой рощи как места обитания бога Прова, но пока не успел ничего толком узнать: люди, новые поселенцы Людиного мыса, либо пожимали плечами, либо холодно отворачивались в ответ на вопросы знатного варяжского секироносца, либо делали вид, что не понимают, о чем идет речь. И тогда Гюрги решил, что дубовая роща возле Гостомыслова городища – это запретная святыня ильменских словен и знать о ней надобно все, ибо как же жить рядом с теми, кого охраняешь от врага, но не знаешь тайной силы их духа!

Гюрги увидел наконец ярко-синий платок своей жены и вздохнул полной грудью. Два помощника его, незаметно охранявшие Гостомыслицу, метнулись от бревенчатого забора, защищавшего дом Вышаты, и, немного подождав, последовали за женой своего военачальника. Гюрги убедился, что любимая под надежной охраной, и уже хотел было обратить свое внимание на северную часть Гостомыслова городища и на Плотницкий его край, как заметил, что в те же ворота, которые вызывают нынче у всех поселенцев Рюрикова городища особое чувство тревоги, пряча лицо, вошла женщина.

– Ты видел? – беспокойно спросил он появившегося на смотровой вышке Стемира, лучшего друга Олафа.

– Да! – удрученно подтвердил тот и попробовал догадаться, кто бы это мог скрытно входить в дом наследника Гостомысла.

– Лада Власко? – предположил он и неуверенно посмотрел на Гюрги.

– Зачем ей лицо свое скрывать? – хмуро удивился тот и вдруг растерянно проговорил: – Кто-нибудь из наших помнит жену Вадима Храброго? Я был главой охраны Эфанды, когда Рюрик пришел сюда для расправы с бывшим новгородским князем.

Стемир округлил глаза. Он бы никогда не догадался вспомнить о вдове Вадима. Уж больно давно все это было…

– Не так давно, как вам, молодым, кажется, – вздохнул Гюрги и вдруг резко приказал: – Сыну посла Эбона, тебе, Стемир, даю немедленный наказ: послать лазутчиков к дому Гостомысла, выяснить, что за женщина сейчас вошла к нему и какие у нее дела с Власко. Чует душа секироносца, что наследник Гостомысла не только посадником здесь быть хочет. Узнай все, Стемир, а вечером доложим Олафу…

А вечером того же дня в гридне Олафа проводился спешный военный совет, на который были приглашены не только молодые сподвижники продолжателя дел Рюрика в Новгороде, но и опытные послы и все военачальники первого великого князя Северного объединения словенских племен. Здесь сидели на широкой скамье Дагар и Кьят, Гюрги и Вальдс, Фэнт и Руальд, а рядом с ними, сосредоточенный и огорченный назревающими тревогами, Бэрин.

Олаф, одетый в тяжелую вязаную серую рубаху, темные суконные штаны и кожаные сапоги, взволнованно теребил волосы и лихорадочно соображал, кого в первую очередь выслушать: Дагара, знаменитого меченосца правой руки и ныне живущего с Руциной, старшей женой Рюрика и тещей Олафа, или верховного жреца рарогов-русичей, мудрейшего Бэрина, который следил за знамениями природы и мог с успехом разгадать ход дальнейших событий, которые неминуемо последуют за избранием Власко посадником на предстоящем новгородском вече.

– Дагар, как ты думаешь, следует ли нам присутствовать на совете новгородских воевод и купцов? – спросил вдруг Олаф знаменитого, пребывающего в зрелом возрасте меченосца правой руки, и в гридне нового князя Новгорода сразу стало тихо.

– Эту задачу нам должен помочь разрешить посол Эбон, – немного подумав, ответил Дагар и оглянулся на седого, но сохранившего благородную венетскую красоту сподвижника вождя Верцина, отца Олафа.

Олаф покраснел. Как мог он забыть о мудром Эбоне, отце своего друга Стемира?

Но Эбон не обиделся. Он давно избавился от этого чувства, ибо оно было губительно для его дела, а торопливость дум Олафа так понятна, что незачем отрывать драгоценное время на ненужные обиды, да и не под стать это ему. Опытный посол Эбон понимал, что одно только появление непрошеных гостей на совете новгородских воевод может вызвать страшные беды, но, с другой стороны, жена Власко – Гостомыслица только что всем поведала о нежелании Власко понять необходимость присутствия русичей в земле ильменских словен, а это означало поднятие забрал в шеломах противников. Но главное все же заключается в том, кто первый скажет: «Русалкам пора возвращаться в свои могилы»…

– Не горячись, Олаф, – спокойно посоветовал Эбон потомку глубокопочитаемого вождя рарогов и напомнил: – Наша крепость, или, как мы ее теперь называем, Рюриково городище, хорошо укреплена, и подойти к ней мы никому не позволим. А начинать первыми сечу в чужой земле, в которой столько времени стремились свой справедливый ряд установить и уже суд вершили, нельзя, ибо это повредит не только нашему городищу, но и всем нашим наместникам, малым князьям, что сидят во Плескове, Белоозере, Ладоге, Смоленске и Изборске. Мы же не знаем, что успел предпринять Власко!

Олаф встал и, волнуясь, проговорил:

– Память коротка стала у русичей: кто забыл, как были убиты в этой земле братья Рюрика – Сигур и Триар? И главный вопрос я хочу задать осторожным послам: почему были убиты Сигур и Триар?

Молчите? – хмуро заключил Олаф, глядя на послов, и гордо заявил: – Я не хочу повторять ошибок моих предшественников, ибо Власко открыто поднял меч Вадима, и, пока мы будем ждать, когда он обнажит его против нас, мы снова не досчитаемся самых лучших наших голов!

Жгучая правда резанула по сердцу воевод Олафа, но годы, проведенные ими в походах с Рюриком, тоже научили многому.

– Не нравится мне речь твоя, Олаф, – хмуро проговорил Фэнт.

Олаф круто развернулся в сторону первого заместителя Сигура и сузившимися глазами посмотрел в упор на именитого меченосца.

– Ты думаешь, я забыл песни ладожан о нашей битве с норманнами? – спросил Олаф, будто бросившись обнаженным в огонь. – Нет, Фэнт, я помню их любовь к нам, и мудрые советы Мирошко у меня частенько гуляют в голове. Но сейчас посадником будет не Мирошко! А ты являешься предводителем той части дружины, которой владел двоюродный брат Рюрика. Я не хочу, чтобы ты был на месте Сигура, – резко заявил Олаф и зло потребовал: – Объясни, чего хочешь ты?

Фэнт снова выдержал яростный взгляд молодого предводителя новгородской дружины и, чтобы охладить его пыл, тихо и медленно проговорил:

– Мы должны действовать по законам своего племени, раз они не хотят нынче жить по тем законам, которые Гостомысл установил для Рюрика.

Олаф засмеялся.

– По законам своего племени в ограде Рюрикова городища многого не наживешь, – прервал он Фэнта и по наступившей вновь тишине понял, что попал в точку.

– Но и самим являться на вече не надо! – упрямо настаивал Фэнт. – Раз они не хотят признавать нас – это их дело. А наше дело – защищаться здесь!

Кьят, сын изгнанного из Новгорода около двадцати лет назад предводителя варяжской дружины Геторикса и муж второй жены Рюрика Хетты, сидел с низко опущенной головой. Меченосец левой руки, кельт по материнской крови, смуглолицый, могучего телосложения, воин понимал, что над рарогами-русичами снова нависла грозовая туча. Спросить бы сейчас отца, почему Геторикс привел свою дружину назад в Рарог, а не стал упорствовать и биться за свое право жизни здесь, среди ильменских словен! Геторикс ведь живет в соседнем доме, но наотрез отказался идти к Олафу на военный совет. «Пусть молодость сама решает, как ей быть, старость не всегда дает верные советы, ибо страх в душе затмевает дух разума», – сказал семидесятилетний полководец и ничего не пожелал сыну, идущему на решающий совет в его жизни. Кьят сморщил лоб и отвел взгляд от Фэнта.

Вальдс, новый командир дружины Триара, погибшего в Изборске от руки Вадима, тоже пытался ответить на вопрос Олафа. Но как ни пытался знаменитый храбрый секироносец сосредоточиться и забыть лица жены и двух сыновей – ничего не получалось. Вальдс исподлобья посмотрел на Олафа и в ответ на его зовущий взгляд очень тихо спросил:

– Скажи, сын вождя Верцина, Олаф, любишь ли ты свою нареченную?

Олаф побледнел. Вопрос о Рюриковне был таким неожиданным и, как ему показалось, неуместным, что он на какое-то время растерялся. Но растерянность – это первый показатель слабости, а сын вождя и ныне сам предводитель не имеет права проявлять какую бы то ни было слабость, а посему ответ прозвучал решительно:

– Да! – искренне сказал Олаф, глядя прямо в глаза Вальдсу. – Но это вовсе не значит, что я хочу сделать ее кочевницей. Я обязан защитить ее право на ту жизнь, которую добыл для нее здесь ее отец Рюрик.

– Ответ достоин памяти духа великого Верцина и Рюрика, – нарушил тяжелую тишину своим замечанием Бэрин и тем самым неожиданно подтолкнул Олафа для окончательного слова.

– Я помню, венок первого великого князя Северного объединения словен Гостомысл надевал на голову Рюрика при мне, – гордо, но немного торопливо проговорил Олаф, чувствуя свою правоту и обостренную необходимость борьбы за свои права. – И все собрания воевод, купцов и свободных людей Новгорода открывал он, Рюрик, ударив мечом о свой щит! Вспомните соль разума этого символа! Мечом мы будем разить злого врага, а щитом защищать свою жизнь. И звон моего щита на этом новгородском вече будет означать защиту нашего доброго призыва, а взмах меча – разящую силу зла! И я не хочу спрашивать вас, пойдете ли вы со мной на это вече! Я потребую от вас единства действий со мной! Другого нам не дано! Да будет тако! – трижды призывно-решительно выкрикнул Олаф, и воеводы встали и, вняв своему предводителю, троекратно повторили его волеизъявление.

Вечеров да ночей в Новгороде летом почти не бывает. Серая, не то рассветная, не то закатная дымка бодрит людей, и потому ночью, наверное, многие жители Гостомыслова городища не спали. Не спала молодежь, ибо всего седмица осталась до дня Ивана Купалы. За Плотницким рядом, что Косой улицей выходил прямо на Волхов, парни готовили хворост для костров, а девушки обсуждали новые забавы и потехи для праздничной ночи.

Не спали кузнецы, что творили на Кузнечной улице особые изделия по заказу Власко, и не кручинились по поводу гулкого звона, разносимого из кузней по всему Гостомыслову городищу.

Не спали новгородские купцы, совещаясь о возможности крутых перемен на торговых рядах, ежели вдруг Власко духом ослабеет. Не спали и новгородские советники – послы Домослав и Полюда, Вышата и Золотоноша, обсуждавшие детали предстоящего, уже нонешнего Совета, мечтая утихомирить нрав Власко и двух сыновей Вадима, которых втайне от всех вырастила мать Храброго князя. Но как бы ни старались зоркие хранители законов Прова в земле ильменских словен предвидеть все неожиданности завтрашнего Совета, они понимали, что многое на Совете будет зависеть от духа чувств, который всегда непредсказуем, ибо питается слишком многими душами. Озабоченные, обсуждали они новость, услышанную от великого старца ведуна о холодном дубе и молчании бога Прова, и не знали, каково будет содействие священной рощи в самый решительный час. А пока бог Пров не хочет выходить из своего жилища и не отвечает ведуну, как надобно поступить словенам в то время, когда дух спора приближается к их душам. Ранее такого в священной роще не происходило! На любое деяние, несущее задор, Пров давал знать, как надо поступить. А сейчас все происходит не так. Неужели дух спора пробудил дух не только Вадима, но и Рюрика! Дух спора велит на время замолчать богу Прову?. Дух спора будет наблюдать, кто пробудит дух истины? О Новгород, ты хочешь испытать самых могучих духов! В это время надо только молчать и слушать!..

Не спал и Власко. Его красивое славянское лицо выглядело утомленным, хранившим еще тот слепок напряжения, который остается на челе после дурных вестей. Ведун только что и ему поведал о своих попытках выведать настроение бога-праведника, живущего в священной дубовой роще, но огромный, пышноветвистый дуб с большим дуплом в центре ствола безмолвствовал.

– Сие означает только одно; Святовит решил призвать к нам дух нашего первого предка, дух спора. А это – начало великих испытаний духов и наших народов, – знаменитый волхв поправил тяжелую веригу на груди, вздохнул и грустно спросил: – Ты ведал, когда решил взяться за Вадимово дело, какую ношу взвалишь на душу свою?

Власко пожал плечами. Он с усилием слушал мудрого старца и с трудом понимал его.

– Ты решил спорить с богами! Ведь по их воле Рюрик оказался в нашей земле, а ты угрожаешь тому праву, которого он добился здесь и с их помощью! – напомнил кудесник.

Власко усмехнулся.

– Ведун, я привык уважать старость. Но не с помощью богов варяг прибыл сюда, а по воле сердца моего блудного отца! – с горечью и злостью проговорил Власко и отвернулся к окну.

– Ты не серчай, Гостомыслов отрок, на свою судьбу, – тихо молвил в ответ ведун и спокойно попросил: – Подбрось-ка несколько поленышков в очаг-то, а то потухнет тепло не только во светлице твоей, но и в сердце твоем, Власушко.

Власко недоброжелательно оглянулся на седовласого старца, немного поупрямничал, а затем все же подошел к печке и бросил в нее несколько коротких поленцев. Языки пламени догорающих головней лениво облизали поступившее древесное пополнение и, казалось, совсем не хотели приниматься за них. Власко понаблюдал за огнем в своем очаге и вдруг понял мудрость ведуна. Даже поленья не хотят загораться сразу в угасающей печи. Все против огня его души! «Неужели не разгореться вновь пламени?» – хмуро подумал он и вздрогнул.

– Ты бы, Власко, лучше бы ее женою своею нарек возле дуба Прова, а не меч кровавый подбирал из ее рук! – снова тихо вздохнул ведун и понял, что задел Власко за сердце.

Власко встал. Закрыл дверцу истопки и снова прошел мимо старика к окну.

– Теплом сердца своего ты помог бы горю ее да отогрел бы ее от женской стыни, – снова осторожно посоветовал ведун, чуя, что Власко поутих, а коль так, то, может, и прислушается к совету. – Снял бы ты с груди-то ее тяжесть, ведь чую, только и надо ей, чтоб…

– Прекрати, старик! – возмутился Власко, оборвав кудесника. – Заканчивай трапезу и дай моей голове остыть от твоих советов. – И будущий посадник нетерпеливо прошелся вдоль светлицы.

– Ну, будь завтра осторожней, – проговорил ведун, хлебая овсяный кисель, и напомнил: – Знай, духи будут на стороне тех, у кого будет больше тепла в добрых сердцах и в кого надо вдохнуть силу и мощь! Гляди завтра, Власко, в оба! – настоятельно потребовал ведун и оставил светлицу Гостомыслова наследника.

Ведун ушел, оставив Власко одного. Почему-то жарко вдруг запылал огонь в печи, обогревая простывшую светлицу, стало теплее и светлее, показался небесный свод над Гостомысловым городищем, когда Власко подошел к окну и глянул на Боярскую улицу. Что-то доброе, ласковое и мягкое шевельнулось в душе словенина, и Власко вдруг почувствовал, как по его щекам потекли слезы. Не хотелось Власко сечи смертной, а хотелось победы! Но как победить врага сильного и умелого, да с которым еще и дух Прова в ладу? Что я делаю не так? Послушал женщину? Но как я мог отказать ей в справедливом и грозном чувстве? Месть жены за убийство мужа! Этого боятся те, у кого род богат сыновьями. А она не испугалась. Два сына готовы жизнь отдать, чтоб отомстить за смерть своего отца! Она все эти долгие годы кормила и поила их с одним чувством. Она жаждала отомстить сначала только Рюрику, но не успела. Смерть варяга ее не успокоила, а заставила лишь изменить план действий. Не стало главного виновника ее горя, но остались все они, те, которые… И Власко в сотый раз перебирал в уме слова Вадимовой вдовы, бьющие его по самолюбию и толкающие на отчаянный поступок. И вот оно почти свершалось. Весь Новгород битком набит гостями из разных северных, западных и восточных окраин Северного объединения словен, которые завтра утвердят его решение стать посадником, чем и позволят выполнить сыну «заветы» отца своего. Власко вытер пот со лба и нахмурился. Никогда он не врал себе. Что же так терзает его сейчас?.. Мстить надо было Рюрику или… отцу за великий блуд! Но словене отцов не ругают и мертвым не мстят. Во всем повинна мера прав, изменившаяся у словен с приходом варяг. «Слишком вольготно живут эти варязе в нашей земле, они почти полные правители, да еще и судьи над нами! Мы что, сами без разума? Яко дети малые, ни памяти, ни сердца не имеем? Ну, отец, отец, как ты мог так осрамить всех словен? Прости мне грех мой, но я попытаюсь исправить твою ошибку, великий Гостомысл!..» – подумал Власко, усмехнулся и вспомнил, как однажды, во время торга в венетском городе Юлине или Волине, к нему подошел дан-купец и долго тряс его за руку, приговаривая: «Твой отец – великий человек! Сроднить такие народы! Чем роднее дальние народы, тем богаче торговля и богаче народы!» – восторженно приговаривал благообразный купец, звал Власко в гости, угощал сладким вином и все четче и четче выговаривал имя Гостомысла, и покачивал головой из стороны в сторону. Власко улыбался тогда, слушая воркующую речь иноплеменника, но очень слабо верил он в легенду о возникновении своего рода, которую почему-то знали даже на берегах Варяжского моря. Пираты, что ли, так богаты памятью и глаголют везде о мудрости не только отца его, но и дедов, один из которых, говорят, был лихим предводителем викингов и похоронен в ладье морехода где-то тут, в море, возле града Волина, в казну которого он когда-то внес свой богатый взнос. Купец, словно угадав, о чем думает Власко, спросил:

– Хочешь посмотреть, где похоронен твой знаменитый предок?

Власко пожал плечами, недовольно посмотрел на волнующееся море и едва слышно проговорил:

– Я не верю в эту легенду.

Купец возмутился:

– Какая легенда, если в древних списках казновкладчиков есть имя твоего прадеда! А на каком же тогда основании ты и твой отец всегда торгуют здесь беспошлинно?

Власко смутился. Действительно, надо было бы отцу чаще говорить о подвигах предков, чтобы память об их делах вошла и в кровь, и в разум потомков, которые с гордостью увеличивали бы их славу!..

Власко поблагодарил тогда купца за ласковый прием и пообещал дану посетить его места, чтобы увидеть след пути своего предка, но в суровую и каменистую землю данов так и не отважился сходить: то товар был не тот, то варязе привлекали своим ловким ратным делом. Но почему сейчас, этой светлой ночью, Власко вспомнилось так много? «Уж не тот ли рубеж наступил в жизни моей, перед которым, как говорили знатные потомки словенских вождей, необходимо ответ держать за основные вехи судьбы своей, прожитые так, а не иначе по воле богов своих? И коли не было в этих вехах суровых отметин и цела голова на плечах, то не следует ли возблагодарить богов за их благостный дозор жизни моей?! – подумал Власко и хмуро предположил: – Если прадеды мои были пиратами, а море было их родным домом, то почему я нынче присваиваю себе право быть защитником тех словен, которые осели возле Ильменя на постоянную жизнь вместе с моим отцом и под его предводительством искали защиты от кочевников у тех же пиратов-варязей, которых нынче я хочу изгнать вон из своей земли?.. Отец! Ты наделил меня правом, которое острой секирой вонзилось в мою душу и не дает покоя ни дня! Прости меня, но я должен, отблагодарив богов за длительный покой в судьбе своей, пройти и свой бранный путь…»

Ну, Гостомыслово городище, просыпайся! Глянь на солнце и небо и скажи, что ждет тебя нынче? Не жури ведуна, своего мудрого прорицателя и благостного кудесника, за истинное предсказание, ибо не он судьбу тебе кует, он лишь толкует вести богов, идущие с неба. И ведун, окруженный толпой новгородцев, вещал, глядя на солнце, яркий диск которого излучал желтые пучки света и тепла, что означало очередной всплеск солнечного дара. Но вот с запада небосклон покрылся вдруг серыми тучами, и ведун замолчал. Затихли и новгородцы, только бог времени мог утешить новгородцев в это судьбоносное утро, ибо оно таило пока от них свою главную весть. Но вот терпеливые восторжествовали: на небе снова засияло солнце и на этот раз ровными сильными лучами беспрепятственно обогревало от холодного, сырого утра землю Гостомыслова городища, а затем коснулось острогорбого Людина мыса, зависло над ним, и новгородцы настороженно затихли. Как не хотелось им сейчас признавать, что солнце дарит силу, тепло, свет и поселенцам Рюрикова городища, которые зубастым забором отгородились от них и тоже по солнцу судьбу свою гадают! Но обманывать себя словене не умеют. «Значит, что? Ведун, не вздыхай…» – «Что-что? А… терпеливые поймут!» – «Ишь как исхитрился: «терпеливые»! А непоседы?..» – «Непоседы нынче зады крапивою ожгут! Смотрите лучше на чело Ярилы, и думы добрые войдут в ваши души», – без конца призывал ведун и более всего желал, чтобы этот призыв достиг сердца и ума Власко.

– Бэрин, готов ли твой белогривый конь? – к всеобщему удивлению, спокойно спросил Олаф своего верховного жреца.

– Как ты хочешь испытывать его? – добрым тихим голосом спросил Бэрин князя. – При всем народе нашем или только с самыми преданными тебе людьми?

Олаф понял, сколько заботы о нем таил в себе этот вопрос, глянул в лицо жреца, овеянное многовековой мудростью всего друидова колена, и, не дрогнув, проговорил:

– Пусть все знают, что меня нынче ждет.

Бэрин как бы вновь увидел Олафа, любовно оглядел его статную фигуру, освещенную солнцем.

– Хорошо, сынок, – согласился он, – прямо перед сбором Совета словен я позову тебя, а сейчас поспи немного: чую, ночью ты так и не сомкнул своих тревожных очей?

Олаф улыбнулся.

– Да нет, Рюриковна колыбельную спела, и я… вздремнул немного, – охотно отвлекся он от беспокойных дум. – Она так проворно переворошила мне волосы, что все лишние думы ушли гулять в Гостомыслов лес.

Бэрин задумался. Как менялось лицо Олафа, когда он говорил о жене! Столько света и доброты излучало оно, что, казалось, помыслы князя далеки от ратного дела! Но жизнь князя не может проходить только в постели с любимой, а одр княжеских жен часто бывает холодным и обездоленным любовными усладами. А поэтому не упускай, князь, возможности побыть с любимой наедине. Но Олаф, сын жрицы любви, помнил другой завет матери. Накануне решающих вех в судьбе мужчина не должен источать свою энергию ни через плоть, ни через негу. «Собери дары земли и неба, живущие в тебе, в кулак и не выпускай их. В нужный момент они спасут тебя от позора и придадут столько сил, сколько потребует от тебя борьба с данью злу…» – вспомнил Олаф совет матери и пожалел, что ее нет рядом…

И вот солнце встало над священной дубовой рощей и осветило жилище бога Прова, бога правосудия ильменских словен. И заволновались новгородцы. Влекомые мощным зовом и подталкиваемые тревожным беспокойством духа спора, они устремились из своих жилищ к покатистому склону волховского берега.

А в это время обостренное внимание поселенцев Рюрикова городища было привлечено к движению ног белогривого коня, который должен был предсказать новгородскому князю его нынешнюю долю на Совете словен. Конь с завязанными глазами вытянул морду к первой перекладине, преграждающей его путь, обнюхал ее и, не переминаясь, приподнял… переднюю правую ногу. Вздох облегчения прокатился по поляне, расположенной возле деревянного храма Святовита в Рюриковом городище, но никто не проронил ни слова до тех пор, пока святой конь не переступил все три перекладины и с правой ноги! И когда благородное, крупное, с холеной белоснежной гривой животное аккуратно выполнило свою трудную задачу и всем своим поведением предсказало молодому князю, казалось бы, уверенное будущее в земле ильменских словен, варяги-русичи на этот раз не грянули свое грозное «ура», ибо чувствовали, что нельзя нынче предвосхищать удачу. Молча смотрели русичи, как верховный жрец развязал повязку на морде коня и низко поклонился Олафу, передавая тем самым силу своей души князю. Олаф, знавший значение поклона верховного жреца, в ответ с глубокой признательностью приложил правую руку к груди, коснулся кольчуги, мелкими сплетенными металлическими кольцами защищавшую его могучую грудь, и, подавив трепетное волнение, оглянулся на своих воев. Четверо знатных, Рюриковых еще, полководцев в полном боевом снаряжении и двое молодых ратных друзей варяжского князя в торжественном молчании ожидали своего предводителя. Олаф возглавил шествие, и все жители Рюрикова городища направились к восточным воротам крепости, чтобы проводить к стругам своих предводителей и послов на грозный Совет северо-восточных словен…

Сама природа подсказала поселенцам Гостомыслова городища необходимость превратить поляну, расположенную вдоль речного спуска, в священное место, где удобнее всего принимать важнейшие решения. Поляна начиналась почти сразу за городьбой Гостомыслова городища, с холма Славно спокойно спускалась к реке, а затем полого, ступенями приближалась к большому деревянному помосту со столом и широкими скамьями. По четырем углам поляны были специально нарыты небольшие возвышения для особых постовых, охранявших собравшихся от неожиданного нападения врага. Обычно поляна заполнялась людьми медленно, ибо неторопливость была все же главной чертой характера словен. Но нынче наблюдатель мог бы отметить необычность сбора Совета: дружность, быстроту и настороженность. С полным заходом солнца и наступлением сумерек на помосте появились двое молодых людей и, держа в руках щит Гостомыслова городища, отлитый, как говорил кузнец Умилич, с помощью духов-карлов, силачей волшебников, которые делают словенских воинов непобедимыми, ибо таят в себе секреты изготовления самого орихалка[8]8
  Орихалк – легендарный металл атлантов.


[Закрыть], показали прекрасное изделие Умилича всем участникам Совета, после чего к двум молодцам подошел третий и ударил мечом о великолепный щит. Затем юноши, так же держа в руках щиты и мечи, с торжественной медлительностью отошли в дальний, южный угол помоста и уступили место именитому послу и советнику бывшего посадника Новгорода, Домославу.