Текст книги "Князь Олег"

Автор книги: Галина Петреченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 33 страниц)

Но самым тяжелым и важным делом, которым занимались почти все мужчины и женщины Киева в эти тревожные дни, было заготовление воды. Вода была нужна для тушения пожаров на случай, если мадьярам удастся, несмотря на неусыпный надзор дружины Олафа, поджечь город. А потому все сосуды и емкости, кои имелись у жителей города, выносили из жилищ, ставили в укромном месте и заполняли водой, которую доставляли или из Почайны, берега которой не достигали стрелы мадьяр, или из ям, вырытых на Ольмином дворе, где поблизости был неожиданно обнаружен родник чистой пресной воды. Иные же таскали воду кувшинами из ключа, что бил под вишневым холмом, где женщины собирались стайками и негромко обменивались семейными новостями. И только к калиновой гряде, где тоже был прозрачный ключ подземной воды, тропа вела тихая и мало кем хоженная. Ее-то и выбрала Экийя, чтобы никому не попадаться на глаза и спокойно делать нужное для Олафа дело. Если ему надо, чтобы в городе была вода, то Экийя сделает все, чтобы вода была в изобилии! Пусть они сейчас порознь! И наверное, никогда не смогут быть вместе! Но не думать о том она уже не может! Ей как воздух нужны часы уединения, чтобы как можно дольше думать о нем, кто вместо того, чтобы просто взять ее как наложницу или как трофей и насытиться, пренебрегает ею.

Стало быть, ему нужно не просто ее прекрасное тело, но еще и душа! Экийя поставила кувшин на полянку и присела. Потом наклонила кувшин, вылила из него немного воды себе на ладонь и ополоснула лицо. Слава Радогосту, Аскольд перестал беспокоить сына! Молитвами ли Айлана или по другой причине? «Спасибо тебе, Христос! Ты оказался довольно сильным богом! И даже новгородцы-русичи не трогают нас! Новгородцы!.. Из какого же теста сделаны вы! Почему, Олаф, тебе мало моей красоты? Почему тебе нужна еще и незамутненная душа? Если б я знала, как сделать свою душу чистой!» – горько вздохнула Экийя и грустна посмотрела на поляну. Вон запоздалая алая глазка раскрыла свои лепестки и ласково смотрит на меня! Ничего не требуя, просто дарит себя любому, кто видит ее, и все. Так и я мечтала подарить себя Олафу, а он даже не захотел как следует разглядеть меня… Ну что же, постараюсь тебе совсем не попадаться на глаза, прекрасный, непонятный витязь из Рарога!.. Спасибо тебе, розовый огонечек! Скрывать надо свою яркую головку от нас, хоть Мы и научены нашими жрецами срывать вас в строго определенные дни и часы! И знаем, что каждого из вас оберегает свой дух, силу которого просто так разрушать нельзя! Надо терпеливо ждать, когда духи цветов сами будут рады отдать свою силу нам!.. Какой же дух создал мою душу и почему забыл он вложить в нее то, что понравилось бы Новгородцу-русичу! Экийя с грустью посмотрела на острые травинки осоки, окружавшие ее кувшин, и ласково погладила их, сберегая пальцы от порезов. «Вот такой надо быть, острой, как осока», – с горечью подумала она и отдернула руки от травы.

– Не знаю я, какой надо быть, чтобы занозой войти в сердце этого гордого русича! – тяжело вздохнула она и прошептала: – Помоги, Радогост, хоть издали увидеть его! Одним глазочком! Только увидеть, и все! Я больше ничего не прошу, славный Радогост! Я не видела его почти все лето!..

Экийя устало поднялась, отряхнула подол платья от листьев и хвои, затем нагнулась к кувшину и протянула к нему руки.

– Вот ты где, – услыхала она вдруг знакомый до боли голос и вздрогнула. – Думаешь, если решила не показываться мне на глаза, то облегчила мою участь?..

– Олаф! – почти беззвучно воскликнула Экийя, не веря себе, закрыла глаза и покачнулась.

Кувшин опрокинулся, и вода полилась легкой струей ей на ноги, но Экийя ничего не замечала: слезы, горькие и радостные, подступили к горлу и перехватили ей дыхание. Она закрыла лицо руками и разрыдалась.

Олаф подошел вплотную и дрожащими руками обнял ее. И как только его руки коснулись ее плеч, он понял, что никогда ничего подобного не испытывал в своей жизни. Тепло, радость, счастье беспредельно овладели им, и он, волнуясь, прошептал ей:

– Ты же знаешь, что ты моя мука и радость!

Экийя задохнулась от счастья и стала молча целовать его кольчугу, наплечники и могучие руки…

Солнце клонилось к закату, когда Олаф разжал объятия и нехотя отпустил от себя Экийю. Она расслабленными движениями рук приводила в порядок свой обычный, украшенный грибатками и монистами наряд, и томно поводила головой, чтобы волосы сами улеглись в ровную копну сзади. Олаф жадно следил за всеми ее жестами и движениями тела, с болью думал о том, что пока не может ее забрать в свой дом, ибо с Рюриковной Экийя не должна жить под одной крышей… Надо что-то придумать, и немедленно!.. Нельзя больше отпускать Экийю от себя! Слишком много сил потратил он на преодоление своей тяги к ней…

Она заметила его грусть, сквозившую в сосредоточенном взгляде, тряхнула головой еще раз и улыбнулась ему счастливой улыбкой.

– Глазам больно от твоей красоты! – изумленно прошептал он и снова притянул ее к себе. Он жадно целовал ее в губы, шею и грудь и не мог оторваться.

Овладев ею снова, он наконец медленно сказал:

– Сейчас со стражей пойдешь домой за сыном и придешь ко мне… Пока не построили новый дом, будешь жить со мной в шатре, как когда-то жила с отцом и матерью.

Экийя широко раскрыла глаза и хотела что-то возразить.

– Иди за сыном! У него со слугами будет отдельный шатер! Делить дома – ни твой, ни свой – для нашей дальнейшей жизни я не собираюсь! – отрезал Олаф, затем нежно поцеловал траву, где впервые познал любовь, и бережно поднял Экийю.

Русичи решили открыть Восточные, или Днепровские, ворота тогда, когда все жители Киева будут выведены с повозками и детьми за город и в безопасности расположатся в калиновом лесу. Только дружинники, вооруженные копьями, гарпунами, секирами, мечами, луками, стрелами и камнями, наводняли город и сидели по домам, стоявшим вдоль улиц, по которым вот-вот хлынут кибитки обездоленных мадьяр. Уйти из Лебедии было легко, а вот вернуться обратно без добычи, начать все заново… А пока по улицам Киева ходили жрецы и по указу Олафа и Бастарна окропляли дома и дороги города ключевой водой, совершая заговоры от врага, его злого духа и настроения, и, защищая дух Киева могучими лапами еловых, кедровых и сосновых веток, вонзали их под крестец крыши каждого дома и каждой башни деревянного кремля…

Теперь, когда Экийя жила вместе с Олафом в простой повозке, грубо сколоченной из досок и покрытой мехами, все, кто окружали киевского князя, отметили веселость его духа, неподдельный интерес ко всему, с чем приходилось им сталкиваться в эти трудные дни.

Вот Руальд задумался над силой изгиба ивовой ветки. Олаф, увидев это, тут же приставил к нему десяток дружинников, чтобы они сплетали с помощью жил по нескольку веток для камнеметных приспособлений.

А вон там, возле княжеской конюшни, Мути с ремесленниками решает нелегкую задачу подъема своих «черепах» на крышу княжеского дома на случай, ежели мадьяры развернутся в сторону городища русичей, – будет чем огорошить их сверху. Но беда заключалась в том, что не хватало силы крепости в веригах, которые сильно натянулись под тяжестью «черепах» и грозили вот-вот оборваться. Олаф поскреб себя по шее и поспешил к Экийе.

– Ты сама это плела? – спросил он, ткнув пальцем в грибатки, красиво украшавшие ее льняное платье.

Экийя радостно кивнула, поцеловав его руку.

Он погладил ее по щеке, нежно поцеловал в губы и приказал:

– Сейчас будешь плести из парусины то же самое для Мути.

Экийя мгновенно все поняла и проворно вынырнула из повозки. Подойдя к Мути и увидев его мучения, она на пальцах стала объяснять ему, как надо, перекрещивая, скреплять вериги, чтобы получилась прочная подвязка для «черепах». И Мути, слушая ее и наблюдая за ее проворными Пальцами, с улыбкой посмотрел на Экийю и принялся радостно плести огромную грибатку…

Олаф вникал во все дела с той хозяйской и одновременно командирской хваткой, которая всегда проявлялась в нем в случае острой необходимости. Да, он должен был позаботиться о безопасном продвижении мадьяр через его стольный град! Да, он должен быть бдительным, ибо в случае беды ему и его войску, а с ним и всему мирскому населению города идти, кроме леса, будет некуда. А зимовать в лесу, в землянках да в норах животных – пусть попробует тот, кто желает этой доблести другому! Да, Олаф старался везде успеть, все увидеть своими глазами, все потрогать своими руками и все прочувствовать своей душой!.. Но где-то подспудно нет-нет да и вспыхнет грозным пламенем жаркий огонь совести, не дававший покоя ни во время бесед с дружинниками, ни во время обхода города, ни во время страстных объятий Экийи. Имел ли он право пропускать через город, в котором его строением было лишь городище для его дружины, чужую свирепую рать? Да, завет отцов имел огромную власть над его душой, но глаза киевлян, в спешке покидающих свои жилища, жгли его недоумением, а порой и злобой. Ох, князья вы, витязи! Один своей буйной непоседливостью наслал испытания богов, а другой – своей добротой ко врагу… A-а! Время покажет, чья возьмет! И Олаф прятался за эту мысль, с удвоенной энергией блюдя приготовления дружинников к охране города.

Но если в деле его дальнейших отношений с киевлянами все решит время, то во вспыхнувшей ссоре со Стемиром ничто не поможет.

– Ты поступил как обыкновенный варвар! – обреченно, с особым ударением выделяя каждое слово, проговорил Стемир, когда узнал, для кого в такой спешке мастерится повозка с южной стороны их городища, и вряд ли мог он предположить, что эта фраза будет жечь совесть его другу не один год.

Олаф вспыхнул тогда, услышав замечание Стемира, вскинул подбородок, будто получил увесистую оплеуху, но не смог ничем возразить Другу.

Да! Он поступил как варвар! Сила власти у него в руках, и он использовал ее себе на благо! «Я не христианин, Стемир, чтобы в первую очередь думать о ближнем, как о себе самом! Экийю я никому не отдам! Теперь она не просто моя добыча! Теперь она – часть меня! Для меня нет больше ни одной женщины!..» Но эти слова пришли к Олафу потом, когда замолкли тревожные звуки тяжелых шагов Стемира.

Как бы там ни было, а Экийя очень дорога Олафу, и уступать ее он никому не намерен, несмотря ни на какие угрызения совести. «Замкну на замок все закоулки души, ведущие к совестливому удушью, будь, они даже проторены первой княжеской женой! Нашла чем уколоть, терпеливая Рюриковна! Да нет, не старайся меня вразумить! И княжий стол Аскольдовичу не отдам, и к тебе воротиться не могу! Прости великодушно; стерпи, коль сможешь, но на двух одрах спать не могу. Да, верно ты заметила: дух мой твоими укорами не сломать, да и грех затевать пагубное дело!..»

Олаф вспомнил, с какой грустью смотрели на него три пары глаз: распахнутые голубые глаза круглой сироты и пасынка Ингваря, не любившего своего дядю, вечно занятого строительством, походами, оружием, лошадьми, а теперь вот новой женой; как радовался по-детски непосредственно Рюрикович, что теперь дядя будет реже заставлять его садиться верхом на этих вечно брыкающихся и фыркающих лошадей! Как хорошо, что сестрица теперь почаще будет возле него, ибо, как ни старались няньки заменить ее, Ингварю всегда было особенно радостно только с Рюриковной и ее маленькой дочкой, такой кругленькой и мягонькой, что всегда хотелось крепко обнять ее и зарыться головой в светлые кудряшки. Почему дядя не любит свою дочь? Смотрит на нее удивленно-обиженным взглядом и не может сказать даже несколько ласковых слов!

Олаф со страхом посмотрел в глаза Рюриковны.

– Нет! Я не предал интересы ни твои, ни племянника, ни дочери! – твердо проговорил он в ответ на ее укоризненные слова. – Не тумань голову ни себе, ни мне, Рюриковна! Ты же знаешь, я столько лет пытался… Но это оказалось выше моих сил… – горько признался он.

Рюриковна плакала, закрыв рот рукой, боясь своими стонами напугать детей. Ингварь вскочил и крепко обнял ее. Ему, десятилетнему ребенку, вдруг стало ясно, что дядя нехорошо поступил с его любимой сестрой.

Олаф выдержал взгляд племянника, затем глубоко вздохнул и грустно проговорил:

– Ты прав. Я буду реже заходить, но это не значит, что вы теперь будете обделены моей заботой.

Он легонько провел по кудрявым волосам дочери. Как хорошо, что он не приручил ее! Она безболезненно переживет его отсутствие! Он все для нее сделает, но сердце его почему-то молчит, когда он гладит ее кудерьки. Скорее, скорее вон из этой детской клети! Скорей к своим делам! Скорее позабыть о тяготах души!..

Расцепив свои вежи, мадьяры тронулись в путь ранним утром первого листопадного дня. Испуганно кричали изоки, кружившие над странниками, возбужденно юркали по стволам деревьев белки, но боялись подбегать близко к дощатым, потрепанным ветрами и изодранным колючими ветками кибиткам.

Лаяли собаки, охали сойки, хлопотливо порхали по веткам пожелтевших вишен, слив и яблонь суетливые чибисы, воробьи, серпоклювы и сизоворонки.

Воевода Альма вместе с племянником Карханом следил за беспокойной переправой своих соплеменников, и, несмотря на то, что утро выдалось свежее и бодрящее, никто не хотел держать длинных речей перед отправкой мадьяр в дальний путь. Уж слишком долго этот русич готовил город для того, чтобы угры смогли пройти сквозь него на запад. Или на юг? Куда угодно, только не в Лебедию, где делать уже нечего. Пойдем туда, где еще тепло, где есть еда и морозы не сваливают с ног… Как надоели эти крикливые птицы! Мысли Альмы прыгали с одного на другое, ибо душа испытывала недовольство и страх перед неизвестностью.

Кархан молча наблюдал то за дядей, то за соплеменниками, управлявшими при помощи грубых окриков своими тяжелыми повозками, и ждал момента, когда можно будет удивить дядю и Киев.

Но вот наконец последняя кибитка замкнула длинную, неровную цепь вежей, а первые ее ряды уже вступали в открытые врата Киева.

Чем-то необыкновенным дохнуло на угров, впервые переступивших порог знаменитого на весь словенский юг города. Что-то щемяще-дорогое коснулось души каждого мадьяра, высунувшегося было из-под махров своего убежища и невольно впитавшего в себя частичку духа этого непонятного стойкого города.

Киев смотрелся пустынным, но строгим. Улицы его, утопающие в пышной зелени, были чисты. Казалось, протяни руку, и ты проникнешь в открытое окно любой мазанки, любого терема или каменных хором. Но что-то тревожно-звонкое предостерегало душу чужеземцев, и со странной скованностью понурые угры миновали первую улицу Киева, направляя свои повозки строго на запад. Какой непонятной охранительной силой владел этот город, который, конечно же, был защищен не только дружиной русича, но и духом всех его основателей и правителей!

Альма с Карханом верхом на своих прекрасных арабских скакунах въехали в Киев и вдохнули тот же беспокойный, но болезненно-чарующий воздух города. «Если бы не эта дерзкая Экийя или силы тьмы, втянувшие их в эту постыдную осаду, они сумели бы… Ничего бы они уже не сумели!.. Это неугомонный русич сумел все! И город защитить неприступными валами, и Экийю взять во вторые жены!.. Пусть этот тюфяк Альма молчит, сраженный благородством поступка русича, но я…» – Кархан тщетно вглядывался в проплывающие мимо него бревенчатые и каменные стены и закричал вдруг на весь город:

– Где этот ваш князь? Мне нужно отблагодарить его за все!

Альма вздрогнул. Метнул острый взгляд на племянника и не смог дотянуться до его руки, быстро скользнувшей в плетеный короб и выпустившей оттуда хозяйку полуденных стран – маленькую черную змею. Но не успел Кархан самодовольно посмеяться над своей удалью, как эта же змейка ловким ответным броском была заброшена на его же седло со словами, спокойно сказанными дозорным:

– Не корми меня тем, чего я не ем!

Альма онемел. Округлившимися от ужаса глазами наблюдал он, как маленькая черная змейка, мгновенно свернувшись в опасный клубок, метнулась на плечо Кархана и вонзилась в его шею.

Кархан закричал, резко запрокинул голову на спину, а затем, сжавшись в комок, неуклюже поник на крупе лошади.

Мадьяры, почуяв неладное, сначала замолчали, но быстро придя в себя, заговорили все враз, и так громко, что, казалось, хотели привлечь внимание к своей беде сразу всех мадьяр, живущих во всех четырех сторонах света.

Альма выслушал возбужденные обрывки фраз своих воинов и хмуро ответил:

– Уберите стрелы! Воевать не будем! Кархан сам отправил себя к праотцам! Снимите с его головы шапку, и увидите причину его смерти: коварного замысла Кархана боги не приняли и решили наказать его за зломыслие! Снимите тело Кархана с лошади и уложите в его вежу.

Мадьяры, выслушав волю своего предводителя, быстро выполнили приказ, молча уселись в свои кибитки и продолжили свой путь к Западным воротам Киева.

Олаф и его ратники, стоявшие плотной стеной, до боли в руках сжимали оружие. Вот мимо них медленно протащилась кибитка племянника мадьярского воеводы с телом Кархана, и киевляне склонили головы перед Альмой, восседавшим на арабском скакуне: во все времена и у всех народов одинаково высоко ценилось чувство справедливости, чувство, присущее только богам…

Глава 5. Гости из Византии

…Сколько лет минуло с той поры, как киевские жрецы окропили свой стольный город ледяной ключевою водою, открыли ворота настежь со всех четырех сторон и вымели вон злой дух мадьяр, что хотели взять измором этот прекрасный днепровский город, – уже точно и не ведал никто. Но год тот поминали особо, ибо в тот год. киевский князь Новгородец-русич получил новое имя – Олег! Олег-устроитель!

Той осенью долго не было холодов; жрецы говорили, что сие бывает только от обилия людского счастья, а дружинники Новгородца-русича радовались теплу и говорили, что это Радогост благоволил Экийе: дом-то надо до морозов срубить и поставить, а уж о хоромах потом думать будем!

Так и жили после проводов мадьяр: и новый дом для Экийи и Олафа рубили, и иногда на речку Лыбедь бегали рыбки половить да уток пострелять – на Днепре да на Почайне после угров бедновато с добычей стало. Вот однажды возвращались охотники с промысла – плыть с речки Лыбеди прямо до Киева можно, – видят охотники, на пристани киевской суда стоят не новгородские и не кривичские, не любечские и не смоленские, не тверские и не угличские. Высокогрудые, широкие, в два яруса весел!.. Ба! Неужто царьградские?! Приумолкли охотнички, все никак не надивятся на чужестранные суда. И гербы на бортах особые, с невиданными птицами да синими крестами, и паруса не нашего кроя, и весла уж больно длинные…

Дозорные долго держали строгий спрос с гостей, и недоумению их не было бы конца, ежели бы не догадались наконец послать за Бастарном и самим князем Киева.

Из судов выходили богато одетые люди, снисходительно кланялись хозяевам и, льстиво улыбаясь, заговорили на понятном славянском языке:

– Мы прибыли во славный город Киев ко могущественному властелину его, царю Олегу, знаменитому строительством крепостей и охранительных сооружений и своими боевыми походами в окрестные земли!

Дозорные с удивлением переглядывались: вроде все они разумели из слов гостей и в то же время ничего не понимали.

Гости еще раз повторили свое приветственное слово.

Но хозяева только пожимали плечами и даже улыбаться перестали в ответ на угодливые улыбки гостей.

Бастарн, освятив гостей символическим солнценосным окружным жестом и поклонившись им, пояснил Олафу:

– Греки очень зорко наблюдали за твоими делами и дали тебе то имя, кое ты будешь до скончания века иметь не только в сказаниях земли своей, но и во всех хрониках чужеземцев.

Олаф растерянно смотрел то на греков, то на верховного жреца, то на своих дозорных и не знал, что сказать в ответ.

– Давно, в Ладоге, словене нарекли меня Олафом, но здесь, в Киеве, я зовусь Новгородец-русич.

– Те имена уже не по делам твоим, царь Олег! – снова льстиво улыбаясь, по-славянски произнес гость видной наружности и зрелого возраста, переглянувшись со своими людьми. – Мы прибыли напомнить тебе, царь Олег, что созидательность ума твоего и благородство дел твоих привели в восторг моих правителей: василевса[31]31
  Василевс – император.


[Закрыть] Василия Первого Македонянина и патриарха Игнатия, которые и решили за твои дела дать тебе новое имя – Олег, что означает «благородный созидатель», «устроитель лучшего нового».

Олаф смущенно промолчал, а гость продолжил:

– Мои правители, василевс Василий Первый Македонянин и патриарх Игнатий, просили меня, купца и сановника Агриппу Эфесского, совершить с тобой переговоры и напомнить тебе, что Киев, матерь городов русьских, должен еще иметь сестер и братьев не только во славянских землях. Киев должен помнить, что он является христианским братом византийскому Константинополю, – важно заявил гость и выпрямился, показывая всю красу своей одежды из добротной сирийской шерсти.

Олаф выслушал пышнословную речь грека, немного нахмурившись и стараясь понять истинную причину греческого посольства в такое явно не подходящее для него время. И не только время листопадного месяца было неподходящим для приема гостей из столь далекой страны. Олафу просто негде было принять богатых сановников из Константинополя.

Агриппа улыбнулся, внимательно разглядывая киевского правителя, его одежду и мускулистые руки, пахнувшие свежесрубленной древесиной:

– Мы ведаем, ты торопишься до морозов построить себе новый дом, – улыбаясь, проговорил Агриппа и ласково продолжил: – Пусть тебя не смущает наш спешный приезд. Если ты будешь так любезен и позволишь нам остаться в твоем городе до весны, мы обо всем успеем переговорить без злобы друг на друга и без суеты.

Олаф округлил глаза. Он такого явно не ожидал. Как можно напрашиваться в длительные гости к нему, когда он только что избавился от осады мадьяр?! Но говорить об этом нельзя… Учуют чужеземцы слабость духа, а этого не должно им показывать! Олаф широко улыбнулся:

– Это – дело! – с нарочитой радостью проговорил он. – У меня есть в запасе одна большая храмина, почти пустующая, там и поживете до весны!

– Ты имеешь в виду дом Аскольда? – улыбаясь, спросил Агриппа и утвердительно закивал Олафу в ответ на его удивленно вскинутые брови: «Да, да! Мы очень хорошо осведомлены, великолепный Олег!» – говорил весь вид византийского сановника, и Олафу ничего не оставалось делать, как подтвердить:

– Да. Это дом, в котором сейчас живут ваши миссионеры: Айлан, Софроний и Исидор. Пусть и нынешние гости из Византии найдут там место для отдыха, – распорядился Олаф и подал знак дозорным воинам.

– Будет исполнено, князь! – браво ответили дозорные и, чуть помедлив, горделиво повторили: – Да будет тако, князь Олег!

– Да будет тако, князь Олег! – торжественно проговорил и Бастарн, приложив правую руку к груди, а затем, очертив руками солнечный круг перед Олафом и подняв обе ладони к плечам и повернув их к небу, еще трижды повторил: – Да правит отныне Русьской землей князь Олег!

Олаф вслушивался в звуки своего нового имени и пытался понять, по нраву оно ему или льстивые греки хитроумно нарекли его коротким именем, чтобы как можно скорее сокрушить силу его духа.

Нет, правы были наши предки, когда давали не имя человеку, а просто прозвище. С прозвищем люди дольше жили, и чем больше получал человек прозвищ за свою жизнь, тем лучше, а звонкие имена, как правило, приводили людей к быстрой и тяжелой смерти… «Так что же отныне ждет меня?» – хотел спросить Олаф, но, видя, как настороженно наблюдают греки за каждым его жестом, решил все же не показывать им своих сомнений.

– Пока Днепр несет воды свои до Русьского моря, пока не иссохнет вода в этом море, да не коснется коварство душ наших, вынужденных жить в мире, согласии и любви к мудрости, – проговорил Олаф и увидел, как склонили головы византийцы и, чуть призадумавшись, кивнули ему. – Сейчас подадут повозки, и вы сможете отдохнуть с дороги. А я должен быть на месте строительства своего нового дома! – И удалился с причала, увлекая за собой Бастарна.

Дозорные окружили византийских купцов и принялись помогать выгружать их скарб и дары для киевского правителя.

Давно, ох как давно Олаф не был в доме бывшего киевского правителя, но коль поселил в нем непрошеных гостей, то, хоть и ноет душа в чужеродном жилище, надо все вытерпеть и виду не подавать, дабы не поняли хитроумные греки, в чем заключается слабость духа князя Олега. Он шел вместе с верховным жрецом и своими «Лучеперыми», которые всей душой хотели узнать как можно больше и о византийской армии, и о византийских женщинах, и об обычаях греков, известных им только по легендам и сказаниям дедов или нянек. Но больше всего жег разум один вопрос: зачем? Зачем прибыли византийцы, когда Киев явно ослаб, но ослаб временно, из-за длительного стояния угров возле его валов? Но ведь они знают же, что Олаф – не Аскольд и не собирается идти походом на греков!..

Весь Киев притаился и в глубокой задумчивости наблюдал за началом переговоров христиан с языческими предводителями варягов. Ну да всякая птица своим носом сыта! Посмотрим, чем же хочет напитаться византийский орел в Киеве!

Русичи достигли крыльца знаменитого когда-то дома, и Олаф почувствовал вдруг, что идет легко и непринужденно. Почему? Ведь раньше к ногам будто камни с Ненасытинского порога прирастали, так тяжело было ступать по ступеням крыльца этого дома и по его дубовым полам. Душа кипела тяжелым приваром воспоминаний и не давала покоя ни днем, ни ночью. А сейчас что-то другое появилось в духе этого жилища. Олаф поймал на себе внимательный взгляд Бастарна и понял, что и здесь дело не обошлось без помощи верховного жреца. Игнатий передал своим проповедникам освященные иконы[32]32
  С 843 г. иконопочитание в Византии было торжественно восстановлено; эдикт Льва III от 726 г. об идолопоклонстве был предан анафеме.


[Закрыть] из Софийского собора и Влахернского храма, и их святость явно помогает теперь поддерживать в доме дух доброты и защиты от темных сил.

Олаф удивился и задержался немного возле Бастарна.

– Разве икона может сохранить на себе святость духа вне собора или храма?

– Может, князь Олег! – торжественно ответил Бастарн. – Если она освящена первосвященником Игнатием! Ибо ему дан особый дух святости. Но лучше меня это объяснят тебе Айлан или Исидор, – лукаво добавил он и, увидев, как Олаф покачал головой, улыбнулся.

– Я верю в этом деле только тебе, Бастарн, – упрямо заявил Олаф и поторопился догнать своих «Лучеперых» друзей.

Отворилась дверь гридни Аскольдова дома, и на ее пороге появился Исидор в одежде византийского монаха. Длинный черный плащ, поверх которого висел на крупной серебряной цепочке простой четырехконечный крест, отражал то состояние души христианского проповедника, в котором он пребывал в эти торжественные минуты. Исидор держал в руке небольшую серебряную чашу, наполненную святой водой, доставленной в особом кувшине из самого Влахернского ключа, и небольшую метелочку из омарового[33]33
  Омаровый тростник, или иначе босганец, – тростник, выращенный арабским завоевателем Иерусалима халифом Омаром (637 г. н. э.), который на месте иерусалимского храма поставил мечеть, но суровые законы, притесняющие в правах вавилонских евреев, не контролировал и не требовал их исполнения, блюдя род Давида; именно поэтому омаровому тростнику приписывается особая очистительная, целительная и священная сила.


[Закрыть] тростника. Как только хозяева – киевский князь, «Лучеперые» и верховный жрец – подошли к порогу гридни, Исидор осторожным движением правой руки обмакнул бостанцевую метелочку в святой воде и крестным знамением освятил каждого, кто пришел на ответственные переговоры.

– Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа, – торжественным, но тихим и проникновенным голосом приговаривал Исидор после вступления в гридню каждого русича, и хозяева невольно почувствовали свою сопричастность к высокому христианскому таинству очищения души.

– Благодарю, Исидор, за ту благодать, что сотворил ты с нашими душами перед беседой с твоими единоверцами, но только почему по-прежнему на тебе черный плащ? – с недоумением спросил Олаф, поклонившись всему византийскому посольству.

– Черный цвет – цвет печали, князь Олег. Мы, монахи, должны испить горькую чашу яда всего мирского, всего того, что несет нам непредсказуемая судьба, – певучим голосом ответил Исидор и поклонился сначала Олафу, а затем Агриппе Эфесскому.

Византийский сановник, одетый в длинную хламиду из тонкого сирийского льна, отделанную по краям рукавов и подола ярко-синим бейрутским шелком, внимательно наблюдал за исполнением религиозного обряда встречи в посольской храмине (он уже наверняка знал, что дом Аскольда будет надолго превращен в постоялый двор для византийцев) и пытался по выражению лица князя Олега определить ход дальнейших переговоров. Этот русич ему нравился и не нравился. «Хорош собою! Это хорошо… – решил сразу он и недоброжелательно подумал: – И плохо для греков, ибо за прекрасным витязем воины пойдут, куда он их поведет, и слушать его будут без ропота. А что это вон тот витязь смотрит на своего предводителя без особой любви, а скорее с неудовольствием? – с радостью подметил вдруг Агриппа и понаблюдал еще, как расселись «Лучеперые» вокруг своего князя. – Да, князь, наверное, глубоко обидел его чем-то! Это надо запомнить!» – снова хладнокровно отметил Агриппа и, когда убедился, что все хозяева устроились на широких Аскольдовых скамьях, тихо проговорил:

– Я прошу понять правителей моей страны, ибо без вашей помощи и без взаимопонимания вряд ли мы сможем продолжать жить без оглядки на свои границы.

Олаф слегка пожал плечами в ответ на это вступительное слово и едва кивнул византийцу, ожидая продолжения.

Агриппа воспринял легкий кивок князя Олега как поощрение и воодушевленно поведал:

– Вы знаете, благородные витязи из рода Соколов, что страна наша вот уже целое столетие страдает от нашествия арабов. Мы каждый год пересматриваем наши морские и сухопутные границы и каждый раз убеждаемся, что все лучшие плодоносные земли ушли из наших рук. Все лучшие морские порты и торговые пути, через которые шли караваны и суда, несущие золото и богатство в казну нашего государства, теперь принадлежат арабам. – Агриппа перевел дух и решительно продолжил: – Мы пришли к вам, храбрые русичи, за помощью! Нам нужны сильные люди, знающие морское дело и умеющие возводить охранительные сооружения!

Олаф вопросительным взглядом оглядел своих друзей.

«Лучеперые», нерешительно переглядываясь, молчали. Дело сомнительное, хотя варяги и славяне давно ведают не только путь ко грекам, но и их стратиотские строения.

– Почему именно русичи должны помогать Византии? – решился на вопрос Стемир.

– Мы должны объединенными силами противостоять арабам, иначе они доберутся и до вас, – резко возразил Агриппа и посмотрел исподлобья на верховного жреца Киева.

Бастарн внимал византийскому сановнику явно доброжелательно.

Да, арабы уже теснят византийцев и на Балканах, и на Средиземноморье, и в Малой Азии. Да, через Балканы им легко будет перебраться к Дунаю, а там до Волошской земли, до западных Олеговых владений, только шаг ступить! Есть опасность! Но если арабы со своей мощной конницей пойдут через Кавказ, то непременно столкнутся сначала с хазарами, так почему…