Текст книги "Князь Олег"

Автор книги: Галина Петреченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 33 страниц)

Глава 9. Плесковские заторы

Прошло два лета с тех пор, как на болоньей пустоши, возле совиного леса, варязе отстояли свое право на жизнь среди словен, и те должны были, следуя установленной традиции, исправно платить русичам дань. Но время шло, а дань платили только новгородцы. Лишь Олаф и его дружина, жившая в Рюриковом городище, в срок получала от поселенцев Гостомыслова городища свои триста гривен серебром. Олаф был уверен, что и й Ладоге, Белоозере, Изборске и Пскове дружины русичей так же благополучно ведут свою жизнь.

Сначала весть пришла из Белоозера от Фэнта, который сообщал, что вместо гривен словене-белоозеряне прислали русичам в качестве платы кожаные лоскутки.

Олаф не поверил своим ушам. Опять коварство со стороны словен! Ведь знают же досужие ильменские хваты, что на кожаные лоскутки, отмеченные красной краской, можно купить товар, только изготовленный словенами. А ежели русичи соберутся в дальний торговый путь, к заморским купцам, то ни о каких кожанках и речи быть не может! «Фэнт! Как же ты так опростоволосился! Надо было смотреть не на то, как словене дань привезли, в какие расписные ладьи своих посланцев усадили и с какими песнями преподносили они тебе дары свои… Ох как умело обвели они тебя вокруг пальца! Ежели белоозеряне расскажут об этом во всех своих городах и весях, словенской потехе над нами не будет конца!» – горестно рассуждал Олаф и с беспокойством послал гонцов во Плесков и Ладогу.

Каково же было его удивление, когда от посланника из Ладоги он узнал, что Свенельд получил дань от словен кунами. «Ну, это еще куда ни шло, все-таки ценные шкурки», – подумал Олаф.

А Псков что умудрил? То же, что и Белоозеро! Сговорились кривичи! Ну и Изборск туда же! Не дают скучать словене варязям, что и говорить! Ну, коль потеха на уме, так давайте потешаться, хозяева словенской земли!

Олаф собрал военный совет и оповестил своих военачальников о словенских шутках над окраинными дружинами.

– Эти шутки словене любят разыгрывать. И с Рюриком они такое не раз вытворяли, – напомнил Дагар, и все согласно закивали.

– Но, – в раздумье покачал Олаф головой, – я уверен, что Совет ведает об этой потехе и выжидает.

– Ответим же, братья! – гордо воскликнул молодой Стемир и предложил Олафу: – Самим – в путь и взять у словен то, что они нам недодали! Пусть ведают, с кем имеют дело! Оружие дешево нигде не достается!

Военачальники зашумели. Снова раздор! Только раны залечили, только камения поминальные расставили над местами сожжения погибших в болоньей пустоши – и вот снова готовься к мраку!

Олаф прислушивался к гомону военачальников и пытался уловить в нем общее мнение.

– Ну так что, будем терпеть потехи удалых словен гад собой? – Олаф оглядел умолкнувших гридней.

– Назначай срок отправки, Олаф, чего ждать! Мне по нутру твоя решительность! – искренне ответил Дагар, чуя, что он угадал помыслы Олафа. Все как один сначала глянули на Дагара, затем на Олафа и, выждав ответного благодарственного слова от князя, троекратно изъявили свое решение: «Да будет тако!»

Серые сумерки окутали одрину Олафа, и он в который раз с затаенным чувством желания ждал прихода Рюриковны. Пятый год, как они женаты! Четыре разноликие вёсны пролетело с тех пор, как он нарек дочь Рюрика и Руцины своей семьяницей, но Рюриковна нисколько не изменилась! Она по-прежнему была робка с ним в постели, и только когда он возбуждал в ней желание, только тогда он чувствовал, как в Рюриковне начинает оживать женщина… Но никогда не начинала она новый день их любви с приобретенного опыта. Как расшевелить Рюриковну, чтобы увидеть ее такой, какой бывает после пира наложница, страстно желавшая его всего и не скрывающая этого? Наложницы были обучены жрицами любви, а ведь мать Олафа, Унжа, была когда-то жрицей и обучала таинствам любви всех девушек и женщин, попавших на поселение к варягам-русичам. И Рюриковна не могла не знать все тонкости этих уроков!

– Пожалуй, это хорошо, что Рюриковна в начале каждой нашей ночи любви бывает как в первый раз – робка и взволнованна, – решил Олаф и задумчиво пробормотал: – Если бы она была опытной, как наложницы, она бы очень быстро наскучила мне, ибо целование моих ног – это удел моих наложниц.

Дверь отворилась, как всегда, со скрипом, ибо тяжелая дубовая дверь по-другому открываться не научилась, и на пороге появилась Рюриковна в длинной льняной рубахе, с нежным венком цветов, испускающим волнующий аромат любви. Все такая же хрупкая и стремительная, ласковая и любящая, она, улыбаясь, взглянула на могучую обнаженную грудь мужа, его богатырские плечи, длинноволосую светлую голову, зовущие голубые глаза. Она каждую минуту насыщала его жизнь духом любви и духом счастья, а они приходят не даром. Олаф был чрезмерно благодарен ей за этот бесценный дар! Он встал с одра и, обнаженный, медленно и торжественно пошел навстречу своей радости.

Она, счастливо улыбаясь, ждала его и прошептала:

– У нас будет ребенок. Я благодарна тебе и небу, что все так случилось.

Олаф осторожно поднял ее на руки и, как ребенка, отнес на одр.

– Через месяц жрицы запретят мне заходить в эту клеть, – обреченно проговорила Рюриковна и потянулась к Олафу, чтобы поцеловать его. А он осторожно снял с нее рубаху и прижал прекрасное тело любимой к себе…

И только утром, когда Рюриковна собирала лепестки цветов вчерашнего венка любви, Олаф осмелился ей сказать о необходимости предстоящего похода на Плесков.

– Но ты успеешь вернуться до морозов? – испуганно спросила она, сразу став печальной.

– Думаю, да, – улыбнулся Олаф и поинтересовался: – А разве ребенок родится к первым морозам?

Рюриковна в ответ засмеялась звонко и заразительно.

– Он родится в самом начале липеца[13]13
  Липец – июль; пора цветения лип.


[Закрыть]. А пока у меня забота только об одном дитя, Рюриковиче.

Олаф вздохнул. Поцеловал ее в лоб, а затем грустно спросил:

– Ну, как он? Помнит Рюрика?

– Да, – покачала головой Рюриковна и почти сурово заявила: – Я не позволю забыть!

Олаф сел. Глянул на жену долгим, проницательным взглядом, немного помолчал, затем задумчиво проговорил:

– Может быть, лучше не напоминать ему всякий раз о нем!

– Кто тебе сказал, что он не видит и не чувствует рядом с собой отца? – удивленно спросила Рюриковна и, посмотрев в пытливые глаза Олафа, тихо, но убежденно проговорила: – Ведь ты слышишь голос своего отца в особо опасные мгновения!

Олаф, не отводя взора, согласно кивнул ей.

– И я слышу голос своего отца, голос Рюрика. А если я, как дочь, слышу его голос, то почему Ингварь, как сын и наследник дел его, не может слышать и чувствовать зов отца? – немного отчужденно спросила Рюриковна. – Бедный Ингварь, у него нет ни отца, ни матери! Каким он вырастет? Он же тебе племянник! А ты так редко занимаешься с ним… – укоризненно проговорила Рюриковна, она была обижена за своего младшего брата.

– Ты же знаешь, опасность везде подстерегает таких малолеток, как Ингварь. Пусть пока побудет с няньками…

– Но ему нужна мужская опека, чтобы он чувствовал необходимость стать таким же сильным и умным, как ты! – возмутилась Рюриковна. – А ты чуждаешься его!

– Неправда! – как ужаленный, воскликнул Олаф и вскочил с постели. – Я просто боюсь покалечить его, он может упасть с коня или наткнуться на секиру. Тогда в чем ты будешь упрекать меня?

– Олаф! – со стоном проговорила Рюриковна. – У меня еще нет собственного сына, но я чувствую, что Ингварю нужен мужчина – друг рядом, а не няньки и сестры. Он не станет настоящим мужчиной, если будет сидеть на женской половине! Как ты этого не понимаешь? Он вберет в свою душу не тот дух! Вспомни свое детство! Твой отец, наш вождь Верцин, посадил тебя на коня трехлетним ребенком! В шестнадцать лет ты сам стал вождем!..

– Вождем племени, которое было вынуждено уйти с насиженных мест! – горько прервал ее речь, опаленную тяжелыми воспоминаниями, Олаф. – Твой отец согласился на уговоры этих коварных словен, и вот теперь я должен постоянно подтверждать наше право на жизнь в их земле! У меня столько забот, а ты печешься только о своем маленьком братце!

– Олаф! – снова горько воскликнула Рюриковна. – У него же, кроме нас с тобой, никого нет!

– И если я не буду осторожен, то и нас у него не будет! – сердито заявил Олаф и глухо спросил: – Ты что, забыла о Власко?

– Ни о чем я не забыла, – устало возразила Рюриковна. – Я была уверена, что воспитание Ингваря – одно из важнейших твоих дел.

Олаф долго молчал, потрясенный ее откровением, сейчас она очень глубоко задела его душу.

Олаф подошел к жене, ткнулся лбом в ее прекрасный чистый лоб и тихо проговорил:

– Прости, родная! Радогост свидетель: я так хочу взять тебя с собою, но боюсь повредить будущему наследнику дел своих!

Рюриковна обняла его и, ласково поцеловав в щеку, упрямо проговорила:

– Меня брать в сырой Плесков не надо, а вот Ингваря – возьми. Это ему не повредит.

Олаф поцеловал ее и вздохнул.

– Не вздыхай! Это требование моего отца. Неужели ты не ощущаешь его дух возле нас? – изумленно спросила Рюриковна.

– Пока нет, – рассеянно ответил Олаф и уныло покачал головой.

– Так вот знай, князь Рюрикова городища! Он защищает тебя везде и всюду, пока ты творишь справедливые дела!

– Дух Рюрика? – недоверчиво переспросил Олаф. – А разве не дух моего отца помогает мне? Я много раз слышал голос своего отца, Верцина!

– Дух твоего отца оберегает твою плоть, – пояснила Рюриковна. – А дух моего отца оберегает всю землю и всех поселенцев Рюрикова городища! – уверенно заявила она и ласково посмотрела Олафу в глаза.

– Возможно, ты и права.

– Так ты возьмешь Ингваря с собой? – настойчиво спросила Рюриковна.

Олаф задумчиво посмотрел в ее красивое лицо, так похожее на Рюрика, и тепло проговорил:

– Я подумаю… А ты – истинная дочь князя!

А через два дня, в погожее осеннее утро, треть дружины Олафа под его предводительством погрузилась на ладьи и готова уже была вот-вот отчалить от новой пристани, которую русичи построили исключительно для себя и тем самым снова напомнили поселенцам Гостомыслова городища, что они еще один корешок пустили в словенскую землю. Корешок этот уютно расположился прямо у подножия Людина мыса и разносил по бухточке Ильменя аромат свежесрезанного дерева.

Ладья Олафа, напоминающая простой струг, утиным носом упиралась в берег бухты, но заставляла любоваться собой, ибо только что, на счастье, была омыта ключевой водой собственными руками Рюриковны. В огромной деревянной бадье, что стояла на помосте возле причала ладьи князя, еще оставалось немного холодной воды, и Рюриковна большим ковшом зачерпнула ее.

– На, полей ладью своего дяди ключевой водичкой, чтобы ни одна стрела, ни одна секира и ни один клинок не вонзились в нее и не ранили твоего защитника, князя Северного объединения словен, Олафа! – ласково, но в то же время торжественно повелела она и подала ковш Ингварю.

Шестилетний мальчик, одетый в длиннополую шерстяную, красного цвета рубаху, отороченную собольим мехом по краям подола, рукавам и шее, в пышные шерстяные, коричневого цвета штаны и сафьяновые сапожки, одной рукой прикоснулся к тяжелой, висевшей на груди серебряной цепочке с овальной бляшкой в центре, изображающей сокола, как символ княжеской власти, а другой – осторожно взял ковш с ключевой водой. Размеренными, аккуратными шагами он подошел к ладье Олафа и неумело выплеснул воду на нее, замочив рукава рубахи.

Толпа русичей, провожающих Олафа во Плесков, одобрительно загомонила, улыбнулась князьям, а затем торжественно запела напутственную песнь варягов, прославляющую силы неба и земли, воды и воздуха, несущие удачу соплеменникам во время их трудного путешествия.

Верховный жрец русичей привел на пристань белогривого священного коня, и тот величественно кивал отъезжающим длинноволосой головой, прощаясь и одновременно уже зазывая их домой. В священном коне русичи видели воплощение крепких связей мира животного не только с миром человеческим, но и с миром богов, который определяет жизнь людей.

Олаф потрепал по загривку белогривого красавца, поцеловал его в умную морду, затем с трудом оторвался от коня и подошел к жене. Обнял Рюриковну, поцеловал ее в глаза и лоб, затем нагнулся к Ингварю и протянул ему правую руку.

– Ну, княжич, пойдешь с нами права плесковичей защищать? – громко спросил он, чтоб слышали все, кому любопытны были отношения дяди и племянника.

Пристань затихла. И даже волны Ильменя перестали плескаться о берег.

Ингварь сделал шаг назад от дяди и, покачав светловолосой головой, тихо сказал:

– Не пойду.

– Почему не пойдешь? – опять громким голосом спросил Олаф.

– Боюсь, – ответил тихо, но упрямо Ингварь. А Олаф требовал свое:

– Кого боишься? – еще громче спросил он.

– Словен, – мрачно выговорил княжич.

– Я буду защищать тебя от словен! – гордо заявил Олаф.

– Все равно, не пойду с тобой! – упрямо заявил Ингварь, отвернулся от Олафа и побежал к сестре.

Рюриковна прижала его к себе и, нагнувшись, шепнула на ухо:

– Негоже, княжич, себя ведешь. Стыдно проявлять лень и трусость! Ты – великий князь!

– Я не князь! Он – князь! – по-детски откровенно изрек Ингварь и снова прижался к сестре.

– Ну что мне с тобой делать? – взмолилась Рюриковна. – Может, передумаешь, пойдешь с дядей? Надо же когда-то начинать привыкать к княжеским делам и сживаться с княжьим духом!

– Потом, когда дядя умрет, – буркнул Ингварь и пророчески добавил: – К той поре и обрету я княжий дух, как ты говоришь.

– Да к той поре надобно укрепить в себе княжий дух, а ты его только обретать собираешься! Что бы отец о тебе сказал, как ты думаешь?

– Не ведаю… Я его уже забыл.

Рюриковна побледнела.

– Ну что мне с тобой делать?! – в отчаянии спросила она саму себя и беспомощно посмотрела на мать и Дагара.

Руцина промолчала: она все еще не могла простить Рюрику его третьей, самой любимой, но раньше всех умершей жены, той, что подарила первому великому князю Северного объединения словенских племен наследника великокняжеской власти. Она неприязненно смотрела на княжича, видя в нем черты лица той, которая навечно отняла у нее любимого мужа, и, несмотря на присутствие Дагара, скрасившего ее одинокую старость, резко сказала:

– Не хнычь, княжич! А ты бы, дочка, поменьше баловала его!

– Мама! Он же сирота на этом свете!

– Давно пора своего ребенка иметь! Уж сколько лет с мужем спишь! – резко прошипела Рудина.

Рюриковна вспыхнула, хотела сказать этой статной рыжеволосой, самой красивой женщине Рюрикова городища, стоящей рядом с Дагаром, что скоро она, эта гордая красавица свейка, станет бабушкой, но, окинув взглядом пышный наряд матери, смолчала. Хоть Руцине и было под пятьдесят, никто бы во всем Северном, да и в Южном объединении словенских племен не посмел бы сказать, что это женщина может быть бабушкой. Не было в ее глазах и в улыбке доброты. Одно только торжество женской плоти сквозило в манере одеваться и вести разговоры с кем бы то ни было. Вот за что любит ее Дагар! Этот великолепный меченосец правой руки, служивший верой и правдой еще деду Рюриковны, князю Сакровиру!..

Рюриковна грустно посмотрела на брата.

– Пошли к очагу, сказки сказывать, – протянул Ингварь и взял сестру за обе руки.

– В нем слишком много от Эфанды, – вздохнул Дагар и посоветовал Рюриковне: – Отпускай Олафа скорее, ибо подул попутный ветер.

Рюриковна увидела, что все готовы к отплытию, и взмахнула белым платком. И триста ладей русичей тронулись на юг!

Плесковская пристань была закрыта, и это, после некоторых раздумий, все же больше понравилось Олафу, ибо требовало от него деятельной решительности, ради которой он, наверное, и появился на этот свет. Снова судьба бросала ему вызов, будто испытывая на крепость его голову и душу, и предлагала решить непростую задачу, как взять два непокорных города – Изборск и Плесков, города-побратимы, построенные одним словенским народом – кривичами: сразу, с ходу, пока душа горит, или дать отдохнуть дружине, ибо путь ко Плесковской пристани Олаф выбрал не традиционный, северный – через реку Волхов, Ладожское озеро, реку Неву, Варяжское море и цепь озер от Нарвы до Плесковского причала. Этот традиционный путь грозил разрушить все планы Олафа, ибо был слишком длинным и открытым. Олаф убедил дружину идти напрямик, то есть прямо из озера Ильмень в устье реки Шелонь, затем – волок через цепь мелких озер и почти несудоходных речек, кроме одной, достойной уважения реки Великой – и вот вам, друже, Плесков со своей взыгравшей словенской гордыней. Соль в глаза вашей гордыне – государыне приготовились подсыпать приехавшие русичи, ибо шли через ваши солонцы. Ну, плесковичи, держитесь!

– Единственное, что хорошо умеют делать словенские старейшины, – это разозлить! – сказал Олаф, а Стемир в ответ на раздражение своего друга, смеясь, возразил:

– Не только! Посмотри на красавицу пристань! Какая любовь к дереву! Ты посмотри, как мудрено она закрыта для нас! Нет, такой народ надо брать не солью в глаза, а медом в рот!

– Нужен им наш мед! – буркнул Олаф. – Они давным-давно познали ценность кобыльего молока.

– Вот это народ! – восхищенно присвистнул Стемир и добродушно посоветовал Олафу: – Не горячись, дай отдохнуть дружине, не то ропота не оберешься – такой путь проломили за три дня! Где это видано, чтоб сами и волоком тащили суда, и гребли сами!

– Зато ни одна рать так крепко мечом не владеет, как моя! – гордо отозвался Олаф.

– Знаю! Эту новую разминку для наших плеч и спин ты ввел еще в Ладоге! Мы там научились всему, – не то с задором, не то с норовом проговорил Стемир и глянул на друга исподлобья.

– Так это мне отец еще в детстве внушал, как стать сильным и ловким!.. А посла Эбона никогда не возмущали наши правила! Так отчего же его сынок вдруг стал брыкаться?

Ежели у меня родится сын, то я непременно отдам его в твою дружину. Боюсь, что ты – единственный, кто способен из неразумных отроков делать настоящих воинов.

Что, не веришь? Это дума не только моя! Я об Ингваре, – хмуро напомнил Олаф. – Рюриковна считает, что я…

– Здесь кровь Эфанды взяла свое, – прервал Олафа Стемир, – Может быть, вон та вспыхнувшая только что звездочка и есть ее душа? Может быть, она хочет посветить нам и пожелать удачи?

Олаф смотрел на Стемира широко раскрытыми глазами и не верил своим ушам. Подумать только, этот избалованный сынок посла Эбона, которому в жизни все давалось легко и просто, на самом деле был глубоко несчастен! Знать, что умен, ловок, остер на язык и обожаем всеми, но не любим той, которая была ему нужна больше всего на свете! Олаф подумал, что боги, наверное, специально что-нибудь недодают человеку, и подался к другу.

– Я так и не смог смириться! Нашел ту ель, под которой она промокла тогда под дождем, и молил богов, чтобы меня постигла та же участь…

– Стемир!.. – Олаф, потрясенный, сжал плечи друга и хотел было попросить, чтобы он замолчал и не терзал свое сердце воспоминаниями, но в самый последний миг вдруг понял, что Стемира просто прорвало, как бывает со всеми, кто пытается быть скрытным и все держит в себе. – Прости меня, – едва слышно прошептал Олаф, чувствуя, как слезы застилают ему глаза.

– А чем бы ты помог мне! Нам же с тобой по шестнадцать лет было… Я думал, с посвящением в мужчины все пройдет, наложницы, мол, отвлекут меня своим умением стирать с нашего чела дух памяти, и постепенно забуду я Эфанду!.. Но нам никогда не избавиться от нашего прошлого! – обреченно вздохнул Стемир и грустно добавил: – Хоть бы скорее какое-нибудь живое дело началось! Драться хочется!

Олаф улыбнулся: жизнь возвращалась к его другу.

– Я рад, что наконец узнал всю глубину твоей души, Стемир! Теперь ты мне не просто друг! Теперь ты мне брат! – искренне, очень тихо проговорил Олаф, ощущая, как только что вспыхнувшая новая, яркая искра их дружбы проникла ему в кровь. Теперь он Стемира ни на шаг не отпустит от себя.

На следующее утро великореченская уютная бухточка, что пригрела своим ласковым лукоморьем триста ладей русичей, оживилась.

Олаф послал лазутчиков на пристань еще раз и возбужденно ждал их возвращения. Дружинники возились в ладьях, как жуки-щитоносцы, и требовали от князя причалить к суше. «Ноги от воды устали, размяться надо бы», – слышалось то тут, то там, но Олаф медлил. На берегу могла быть засада. Пока они в ладьях, они неуязвимы, а рисковать без нужды – дело глупцов. Видя нетерпеливые, жаждущие горячего действа лица, Олаф вынужден был поднять правую руку вверх с крепко сжатым кулаком. Это означало: «Нет! Берег опасен!» Когда со всех ладей русичи разглядели символический приказ своего предводителя, рокот быстро стих, и каждая ладья превратилась в спокойно дремлющую на воде после сытного обеда утицу.

Но вот зарябила водная гладь, и Олаф увидел заветную разведывательную ладейку. «Ну, Рем, скорей! Что ты так плохо орудуешь веслами!» – подгонял мысленно Олаф своего лазутчика и нетерпеливо поглядывал на согнутую спину русича. Русич с распущенными до плеч светлыми волосами был одет в словенскую одежду и производил впечатление словенина рубахи-парня, только что проводившего свою ладушку домой, всю силушку оставившего на гулянье и не спеша, что-то напевая, возвращавшегося к своим родителям. Что ему там, в укромной бухте, какие-то ладьи! Мало ли их с торгом тут причаливает! Вот красавица девица, что была со мной всю ночь, это дело, а все остальные – прочь!.. Парень держал свою лодчонку на независимом курсе и ни разу не взглянул в сторону ладьи Олафа и вообще в сторону этих странных, чужих струг, как на не вовремя вылупившийся утиный выводок, не знавший еще как следует ни запаха своего берега, ни речных насекомых, которыми их будут пичкать непоседливые утиные мамаши. «Цыц!» – со звонкой бесшабашностью кричал он чайкам, что кружили над его лодкой, и добился главного: словене перестали его сопровождать. Проплыв мимо ладей Олафа на пятьсот – шестьсот локтей, парень причалил лодку в укромном месте, а затем вдоль берега, прячась за кустами и деревьями, осторожно поплыл назад. Потом, войдя в воду, он нырнул и, проплыв под водой несколько десятков метров, вынырнул прямо возле ладьи своего князя.

Олаф со Стемиром помогли ему подняться в ладью, быстро переодели парня в сухую теплую меховую одежду и, дав ему горячего, только что вскипевшего на походном очаге цветочного настоя, забросали парня нетерпеливыми вопросами.

– Во всем виноват Спирка, – выпалил Рем, как только влез на ладью, и пока он пил и обогревал свою душу целительным напитком, отвечал как мог князю и его другу. – Его зовут здесь боярин-молчун. Ты, князь, его должен был видеть на Совете в Новгороде.

Олаф покачал головой. Спирку он ни разу не видел. И даже не слышал о нем.

– Говорят, он коключ, – отхлебнув напиток, снова проговорил разведчик, с любопытством поглядывая на именитых соплеменников.

– Рем, ты в своем уме? – возмутился Олаф. – Коключ – это морж-одиночка ительменов и поморов.

– Спроси Дитмара, – вздохнул Рем. – Я видел его в торговых рядах. Он тебе скажет то же самое!

Олаф не скрывал от лазутчиков, что послал на разведку несколько человек, чтобы они общими усилиями собрали все сведения в Плескове о заговоре против русичей.

– Дитмар еще не вернулся, – беспокойно отозвался Олаф и попросил: – Продолжай.

– Плесковичи бают, что Спирка недавно овдовел, а так как детей не имел, то решил все свое богатство отдать плесковскому ополчению для того, чтобы те довели дело Власко до конца. Имя Власко звенит во Плескове на каждом шагу, словно копыт перестук, – заметил Рем и, посмотрев исподлобья на Олафа, хмуро проговорил: – Зря ты, князь, не опустил тогда свой меч на его голову!

– Бедолага! – беззлобно оборвал его Олаф. – Никто не ведает, что было бы С нами, ежели бы я тогда отрубил ему голову! Меня сам бог остановил, словно предупредил! «Не дело творишь, князь!» На плечи Власко не смог опуститься мой меч!.. Такие дела, Рем, вершат Перун и Сварог под предводительством Святовита. Учись и ты слушать голоса богов! И ты получишь сокровища! Помнишь наставления Барина? – жестко спросил Олаф.

Рем пожал плечами:

– Я иногда сомневаюсь в силе наших богов.

– А это свидетельство распада силы твоего духа! Не смей подпускать к душе сомнения в том, что очевидно!

Чаще слушай природу: землю, воду, деревья, травы, небо, солнце, луну и звезды – и ты поймешь, как сильны наши боги и как внимательны они к нам! – с горячей убежденностью проговорил Олаф.

Рем сник.

– Ну, ладно! Давай выкладывай о Спирке все, что ведаешь, – потребовал Олаф.

– Позови Алдана, меченосца левой руки, – сказал вдруг Рем, и Олаф разозлился еще больше.

– При чем здесь Алдан? Он у меня один из лучших дружинников.

– Он тебе много расскажет о Спирке… Гораздо больше, чем любой из плесковитян, – пробурчал Рем и спрятал взгляд от князя.

– Говори, что ведаешь об Алдане! – грозно потребовал Олаф, схватив Рема за плечи.

– Стемир, скажи князю, что…

– Олаф, успокойся! Алдан ведь из дружины Рюрика, – напомнил Стемир.

– Ну и что?!

– А то, что он давно бытует в Новгороде.

– Ну и что?! – снова вскипел Олаф, грозно повернувшись к Стемиру.

– А то, что женщин у нас своих было мало, вот и бегают наши меченосцы к чужим женам, которых не умеют любить словенские мужья.

– Говорят, Спирка за это и убил свою жену… – проворчал Рем. – Но… ты лучше об этом спроси у самого Алдана.

– А почему Спирка, живя в Новгородской земле, не бросил клич о своей мести против нас там же, в Новгороде, когда Власко рядышком был? – спросил Олаф, делясь своими сомнениями с ратниками.

Стемир пожал плечами. Рем недоуменно взглянул на своего князя:

– Ну, князь, ты как дитя! – добродушно улыбнулся он. – Ты что, не ведаешь, как тебя глубоко почитают новгородцы за то, что ты тогда, в болоньей пустоши, отстоял наше право на жизнь среди ильменских словен? Да и Власко, наверное, не хочет быть клятвопреступником… – предположил лазутчик и осекся, виновато взглянул на Олафа.

– Только что ты говорил, что весь Плесков глаголет о Власко; стало быть, они объединили свои усилия здесь, ибо основное ополчение Гостомыслова городища отказалось выступать против меня там, в Новгороде, и «оне переброшеся сюды, во Плесковское градо-озеро», – в раздумье произнес Олаф и посмотрел на Стемира.

– Алдана позвать? – спросил тот.

– Нет, лучше его друга, Фаста, – так же, глубоко задумавшись, попросил Олаф и, пока выполнялась его просьба, сосредоточенно обдумывал, как лучше поступить.

Фаст, тридцатипятилетний меченосец с внешностью типичного норманна – высокий, статный, светловолосый, сероглазый, с открытым лицом прямодушного человека и сноровкой воина – спокойно предстал перед своим князем и, как у равного, спросил:

– Чем помочь, Олаф, говори!

Олаф усадил Фаста возле себя и тепло сказал:

– Ты верно понял, Фаст, именно помощь нужна. Я о твоем друге хотел поговорить с тобой… Ты знал, что Алдан любился с чужой женой? – без обиняков спросил он.

– Он перед самым отъездом, хотя нет, наверное, за неделю до отъезда, был у Умилы, жены новгородского землевладельца Спирки.

Олаф в растерянности посмотрел на Фаста, затем на Стемира и в раздумье проговорил:

– Рем, скажи Фасту, о чем во Плескове слышал.

И Рем поведал о неожиданном вдовстве Спирки и о его ярости против русичей, лелеемой здесь, во Плескове.

– Ложь! – быстро ответил Фаст. – Ты что, не чуешь, что это искусно брошенная ложь! Ну, словене…

Слушай, Олаф, если бы действительно Умила была убита, то в Новгороде был бы великий плач, и мы бы услыхали об этом, – вмешался Стемир.

– А что ты знаешь о Спирке? Почему вдруг его прозвали здесь, во Плескове, коключем?

Фаст подумал, что словене очень точна дают прозвища людям. Спирка действительно похож на моржа-одиночку…

И Фаст поведал князю то, что знал:

– Спирка сверстник Гостомыслу…

Олаф, присвистнув, кивнул.

– Да, зрелый муж, а жен имеет только молодых.

– Никто не считал, сколько у него жен. В каждом селении есть у него жены, но ни одна из них не имеет от него детей. Наверное, был застужен в детстве и недуг не смогли вылечить даже волхвы… И это злит Спирку, ибо богатство растет, а наследников нет, – рассудил Фаст.

– Ясно, – задумался Олаф. – А Умила, откуда она? Кто ее родичи?

– В том-то все и дело, что хитрец Спирка берет в жены осиротевших девушек. Говорят, ее отец был в дружине у Вадима и погиб в тот день, когда Рюрик расправлялся со своими хулителями в Вадимовом городище.

– Жива ли она? – обеспокоенно спросил Олаф. – Я не знаю, что ответить старейшинам Плескова, ежели вдруг они потребуют выдать им Алдана для расправы.

– Почему Спирка поднимает дух спора во Плескове, а не в Новгороде, где живет? – удивился Фаст.

– Здесь он, наверное, нашел сообщников больше, чем в Гостомысловом краю, – ответил Фасту Стемир.

– Ума не приложу, что делать. – Олаф тяжело вздохнул.

– Что-то по Алдану не видно было, чтобы его постигла беда. Поговори с Алданом: чую, тебе этого не избежать.

– Почему я должен допрашивать Алдана? Я что, сам без греха? – возмутился Олаф. – Святовит имеет право на такие допросы, а не я! Что словене, что мы – одинаковы: как только увидим красивую женщину, сразу думаем, подпустит она к себе или нет. Кто из нас по-другому поступал? И что, у словен многоженство в запрете? Не слышал! И старейшины, и вожди, и их детки – все, сколько могут прокормить, «столько женовей и имахать, да и наложницами не брезгохать», – по-словенски проговорил разгорячившийся Олаф и почувствовал, что созрел для решения. – Алдана допрашивать не стану! Чую, что силой он жену Спиркову не брал! А полюбовное дело – дело добровольное, тут судом не обойдешься; тут все решают глаза да сердца! Трубите сбор! Открыто иду на Плесков! Я смету его пристань с пути, коли он открывать ее мне не захочет, и к окончанию осеннего солнцеворота кривичи прекратят свой рокот против меня! В путь! – скомандовал он.

К полудню русичи вышли из своего укрытия и, заняв всю ширину русла реки Великой, медленно, но с какой-то напористой решительностью двинулись к псковской пристани. И забурлила псковская вода под тяжелыми веслами варяжских гребцов…

А в Плескове в это время шел горячий спор. Бревенчатая, длинная, с узкими прорезями для окон изба посадника Плескова Синько грозила перегреться от большого количества в ней гостей, горевших желанием немедленно пойти драться с варязями. Больше всех стремился найти разумное начало в случившемся известный нам старейшина кривичей, боярин Лешко, который, помня о своем слове – исправно платить дань варязям за их опасную службу в суровом, болотистом краю, издревле заселенном кривичами, – недоумевал, видя, что совет старейшин Плескова и Изборска изменил свое решение.

– Да ведь прослышат норманны, что мы с варязями не в ладах, опять дикий набег свершат. Кто защищать-то нас будет? – кричал он, попеременно окидывая гневным взором то Синько, то Власко, то Спирку, то Крисанфа, посаднике соседнего Изборска.