Текст книги "Князь Олег"

Автор книги: Галина Петреченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 33 страниц)

Синько был двоюродным братом покойного Гостомысла, а посему Власко в его доме был не просто гость, но и родственник. Спирка тоже был не чужим здесь человеком, а дядей матери Власко и потому надеялся от своего внучатого племянника получить действенную помощь. Крисанф тоже был из могучего рода Гостомыслов, только с женской стороны, и приходился Власко троюродным братом.

– Вы что, Гостомысличи, совсем спятили? – снова закричал Лешко. – Спирка! Посмотри на свои седые кудри! У тебя ведь сколь на голове волосьев, столь и жен! Два края, Плесковский и Новгородский, всех своих сиротских дев тебе в жены поотдавали, а ты из-за Умилы в бой хочешь идти на варязей! Ишь варязе, прыткие якие, прелюбодеи ненасытные! Умилу Спиркову соблазнили! А ты кто? Не соблазнитель? У меня во Лужских краях, ни один соплеменник не хочет идти на вашу бойню. Говорят, ну вот, яко южные кривичи урожай убраху, так ильменцы опять войну затеваху. Пущай, говорят, сами Гостомысличи и воюют с варязями, коль им боле всего надоть. Так что, как хотите, так и поступайте, но я ни одного воина с собой не привез. Сами ступайте в мои кирбы[14]14
  Кирбы – топи, болота.


[Закрыть] и поиграйте в заманиху с моим народом, а я погляжу, как вам в этом деле Сварог подсобит! У них ведь не только хлеба по осени заботой; оне круглый год железняк из болот таскают, а это вам не с бабами игратися, – прокричал Лешко последний довод, из-за которого он прибыл на спешный зов псковичей, и уставился на Власко.

Власко, распоясав, как и Лешко, перегибу, подбитую куницыным мехом, сидел на широкой беседе сгорбившись и устало слушал кривичского старейшину. Как хотел бы он отстать от этой кутерьмы, затеянной Спиркой, но отказать бездетному двоюродному деду не смог, да и душа все еще страдала от событий в болоньей пустоши, хотя в этот раз Радомировна и не горячилась, особых слов, толкающих к мечу против варязей, тоже не глаголила. Молча проводила сыновей и мужа на ратное дело, и все. А ты вот тут снова сиди и гадай, поможет битва с варязями любви Радомировны или нет..

– Поздно идти к твоим мужикам-кривичам, – грозно отозвался Крисанф, лицом и манерами напоминавший старого ястреба. – Лазутчики сказывают, что варязе уже идут к пристани. Пять сотен людей с лошадьми и секирами, луками и стрелами… Короче, яко всегда, конны и людны и ждать твоих кривичей не собираются. Олаф – не Рюрик. Тот мог долго ждать. А этот, видно, рожден для решительных дел, и, я чую, горе нам будет в эту ночь, ежели мы не одумаемся и не выплатим им все, что положено по уговору. Спирав, что речешь в ответ? – спросил он сидевшего напротив него крупного, седокудрого воина, одетого в синее корзно[15]15
  Корзно или корзень – плащ с меховой опушкой.


[Закрыть] под перегибой и красные шерстяные штаны, заправленные в крепкие кожаные сапоги.

Спирка глянул хитрым прищуром своих карих лукавых глаз сначала на Лешко, затем на Власко, а потом на Крисанфа и гнусаво протянул:

– Коль станем поощрять их блуд, то никто не поймет, кто в нашей земле есть хозяин!

– Ишь, какую отчаянную правду решил ты против них использовать! Даже голос изменил, или душа измоталась от собственной лжи? – ехидно бросил ему Лешко и сплюнул в сторону. – Хоть бы раз глаза по-людски открыл! Сколько знаю тебя, Спирка, всю жизнь ты на всех с прищуром поглядываешь, темная твоя душа! Власко! Да неужто и у тебя душа потемнела?! Святый Святовит! Или ты, Власушко, до сих пор не можешь простить любовный грех своему отцу? – ехидно спросил он хмуро молчавшего новгородского посадника, а так как Власко снова ничего не ответил старейшине кривичей, то Лешко продолжил: – Грех на душу берешь, Власушко! Да и ежели бы ты был на месте отца тогда, сорок с лишним летовей вспять, и ежели бы ты видел ее, княгиню рарожскую, ты бы тоже захотел увести ее с собой.

Власко отвернулся от Лешко и ничего не сказал.

– Эх, Власушко, Власушко, не ту зазнобу ты полюбил! – горько выдохнул Лешко и горячо добавил: – Весь свет погасила она в тебе! Неужто вы только и живете ее плачем! Горем жизнь отравляете!..

– Хватит обо мне печься! – разозлился Власко, встал со скамьи и прошел мимо Лешко, задев его расстегнутой сустугой[16]16
  Сустуга – металлическая пряжка, застежка.


[Закрыть]. Он встал в центре светлицы и решительно изрек: – Прав Спирка! Русичи хотят всю власть над нами забрать, а мы лень свою впереди разума выпячиваем, да еще и оправдываем ее! Что толку, что урожай собрали, все равно большую долю им придется отдавать!

– Власко! – прервал горячую речь новгородского посадника хозяин избы, посадник Плескова, Синько. – Прости, что не даю тебе излить свою горькую речь до конца. Мы здесь готовы помочь тебе всем, что имеем. Но этого мало! Нужна дружина! А словене за эти годы почуяли, что варязе так же любят землю и боготворят небо и воду! Их вера и наша вера – одинаковы! Они скорее нам… старшие братья. И наш народ не лентяй! Он просто нутром мудрость Гостомысла принял, и ведь никто не клянет отца твоего, поверь! А в твою дружину не хотят идти и мои плесковичи, так что не неволь, племянник!

– A-а! Как хотите, дубовые ваши головы! – отмахнулся Власко, но в это время распахнулась дверь светлицы, и вбежавший дворовый прокричал:

– Варязе пристань открывают!

– Ну вот и дождалися! – в сердцах крикнули Лешко и Власко, а Синько резко спросил слугу: – Плоты с кольями еще целы?

– Первого ряда уже не было, когда я был на пристани, сколь осталось – не знаю! – едва отдышавшись, ответил слуга, молодой светловолосый парень.

– Чем они громят наш затор? – зло спросил Синько.

– Баграми да веригами, – растерянно ответил парень и удрученно добавил: – Эх, и махали, только щепки к берегу летели!.. Слушай, боярин, им с такой силой любой край по плечу!

– Значит, не успеет солнце заглянуть в мое оконце, как они будут тут! – со злым ехидством проговорил Синько и сердито спросил: – Ну, кто в открытую готов их встретить в моем дворе?

Власко ухмыльнулся:

– Только я!

– Они убьют тебя! Уж в этот раз Олаф не станет слушать голос Святовита! Слишком яр, говорят! Тогда нам остается одно: наши погреба! Крисанф, Спирка, Лешко! Полезайте первыми, а мы с Власко – за вами. Микифор, ты тоже с нами полезешь, – быстро распорядился Синько и торопливо указал гостям на потайную дверь за печью, которая умело была скрыта висящим на ней богатым ковром. – Ну, что сидите?! Скорей, нам надо добраться до изборского причала!

– Не успеем, – безнадежно отмахнулся Крисанф, изборский посадник. – Там наши варяжичи тоже не дремали. Как только я выложил им скороньеву плату, Вальдса аж передернуло. Как размахнулся он, как маханул рукой, как рассыпал по полу все наши кожаные денежки! Схватился за секиру и закричал, как резаный! Опять мы вздумали пытать их терпение! Да!

Вздумали, да не все обдумали. Не полезу я в погреб, Синько! И прятаться от них не стану! А ты, Спирка, как хочешь!

– Перед сопливым соплеменником решил осрамить меня, седовласого хранителя словенского обычая и духа! Много хочешь, Крисанф! Я остаюсь здесь и встречу поганых по их достоинству! – гордо молвил Спирка.

Власко засмеялся:

– Ну вот и рать готова! А я горевал – не с кем на варязей идти! А ты, Лешко, иди, хлеб-соль готовь, синеголовых пора встречать! Мы, словене, всю жизнь хлебосольны к недругам! Как же! Гости пожаловали! Сначала гости, а потом – хозяева!.. Они серебро с нас драть, а мы для них в болоте железняк добывать, меха из лесу таскать! Глядишь, так все добровольно и отдадим! – расходясь, кричал Власко. – Ладно! Что заслужили, то и получаем! Ежели хочешь скрываться, Синько, то иди один! Я никуда не пойду! Я еще раз хочу заглянуть в варяжьи души!..

Олаф, видя, что пристань, плот за плотом, освобождается, решил, посовещавшись с Гюрги и своими меченосцами и разделив дружину на две части, вступить на плесковскую землю. Часть дружины останется охранять ладьи и пристань, а другая войдет в Плесков.

Он стоял на верхнем помосте своей ладьи, поглядывая то на глинистый, омытый холодной мутной волной берег, то на передний ряд ладей, в которых дружинники баграми подцепляли плоты с частыми ершистыми кольями и, подгоняя их к борту суден, удерживали на воде до тех пор, пока другие ратники мощными цепями не сбивали колья с плотов. Затем плоты поддевали на крюки и осторожно ставили на ладьи, освобождая путь к берегу Плескова.

Фаст, Стемир и Гюрги смотрели на своего предводителя и понимали причину его обеспокоенности.

– Не волнуйся, князь, – проговорил Гюрги. – Я уверен, что Вальдс готов и к нашему появлению во Плескове сумеет занять Изборск. Раз Дитмар не вернулся, значит, он уплыл сообщить Вальдсу, что надо делать!

– А что, если Власко все же соберет дружину? – вздохнул Олаф.

– И это сын нашего Верцина! – огорченно воскликнул Фаст, прерывая Олафа, и твердо сказал: – Прочь все сомнения, Олаф! Не отравляй свою силу духа смутными думами! Закрепи плотнее шлем, проверь, в порядке ли кольчуга, и не протягивай далеко руки без секиры и меча! Мы с тобой!

Олаф выслушал совет мудрого меченосца и молча сжал плечо могучего русича. Кивнув на прощание, он еще раз напомнил Гюрги о его долге охранять пристань и почувствовал легкий толчок: ладья ткнулась утиным носом в холодный, скользкий глинистый берег Плескова и подтолкнула варяжского князя к действию…

– Ну, все готовы? – спросил Олаф, взглянув на всадников. – Идем к дому посадника Плескова, и пусть он держит ответ за обиду, нанесенную им русичам, охранявшим сей край! – напомнил он и тронулся в путь, призывая Перуна, Сварога и Святовита стать свидетелями и соучастниками его справедливого дела в кривичской земле.

Ветер разметал по ясному голубому небу легкие кучевые облака, солнце ярко светило, касаясь земли золотыми осенними лучами. Теплая сухая осень в кривичских землях была испокон веку.

Дорога к дому плесковского посадника оказалась короче, чем предполагал Олаф. Стражу, охранявшую деревянную крепость Плескова, русичи одолели быстро: несколько проломов в воротах, несколько выстрелов лучников по стражникам – и город открыт.

Лошадиные копыта процокали по бревенчатому настилу Плескова, и вот перед русичами предстал дом знаменитого словенского Синько.

– Дом окружить, снести ворота! – приказал Олаф, и через некоторое время последнее препятствие было преодолено.

Молчанием ночи встретило вторжение варяг жилище плесковского боярина, и ничто не насторожило отчаянных завоевателей.

– Зачем дышать вонью трусов в их жилье? – сказал Олаф, недолго раздумывая, и приказал вывести из дома всех его поселенцев. – Власко! – крикнул он затем что было сил. – Выходи, коль есть еще в тебе дух словенина! Русич ждет тебя с открытым лицом!

Варяги расположились полукругом возле высокого, украшенного резными узорами и витыми столбами крыльца деревянного терема Синько и с нетерпением ожидали появления именитых словен… Настал долгожданный миг, и на крыльце появились те, ради кого русичи отправились в свой тяжелый поход. Первым блеснул в свете лучей уходящего солнца шлем Власко, его лицо поразило русичей злой решимостью.

– Как ты ненавидишь меня! – не удержавшись, воскликнул Олаф, и конь под ним беспокойно перебрал ногами.

– Да! – яростно крикнул Власко и метнул в сторону варяга секиру.

Олаф подставил меч, и секира, гулко ударившись о него, отлетела в сторону и вонзилась в землю.

– Есть еще что метнуть в меня? – язвительно спросил Олаф и увидел, как на руках у Власко повисли его воины, вырывая у знатного словенина меч.

– Хочешь со мной сразиться? Один на один?

Власко молчал.

– Ну? – зло потребовал ответа Олаф. – Я верну тебе все твои доспехи! Исход нашей битвы решит жизнь наших народов на этой земле!

Власко недоверчиво, исподлобья, посмотрел в глаза Олафу и почувствовал, что тот искренен.

– Там, у коновязи, стоит мой конь. Прикажи подать его для меня и верни мою секиру, – глухо потребовал Власко и попробовал высвободить свои руки.

– Выполнить условия новгородского посадника и главы новгородского ополчения! – звучно приказал Олаф и услышал рокот своей дружины. – Всем молчать и не мешать нам в разрешении важного спора! – грозно потребовал он от своего окружения. – Один на один мы должны защищать честь своего народа! Святовит – свидетель сему! – крикнул Олаф, приложив меч ко лбу, затем вскинул руку к небу и дал команду:

– Освободить двор!

Дружинники отъехали к частоколу, окружавшему двор дома Синько, и, затаив дыхание, приготовились следить за честным поединком двух необыкновенных людей северного края словенской земли.

Власко взобрался на коня и увидел, что варяг в это время брал троекратный, круговой разбег.

Олаф первым налетел с мечом на словенина.

Власко выдержал первую атаку варяга и попробовал отразить его натиск. С помощью ног он управлял конем, в правой руке держа на коротком взмахе меч, а в левой блестела острая секира.

Олаф, заметив опасность, подскочил к Власко с другой стороны. Неожиданно резким ударом вышиб из его руки секиру и длинным мощным взмахом меча атаковал его. Власко пошатнулся в седле. Следующий мощный удар Олафа выбил меч из рук словенина, и обезоруженный Власко закричал:

– Ну, руби! Чего медлишь?

Олаф отъехал от Власко на безопасное расстояние и, вытерев рукавом пот с лица, хриплым голосом проговорил:

– Я не секач! Я воин! И хочу, чтоб ты это понял наконец! Но тебе это, видно, трудно понять, коль такие советники залезли к тебе в душу и мутят ее который год подряд!

Власко, окруженный варяжскими секироносцами, хмуро обдумывал свое положение.

Дружина русичей, смеясь, поглядывала на верхний помост крыльца дома боярина Синько, где кроме хозяина, кривичского посадника и кривичского старейшины, то появляясь, то исчезая, маячила фигура знаменитого на весь край новгородского землевладельца.

– Где твоя жена, Спирка? – снова звонко спросил Олаф. – Отвечай, не то выведу силой на битву, в которой ты вряд ли победишь!

Спирка спрятался за спины товарищей.

– Фаст! Прикажи своим ребятам обыскать все погреба, все закоулки дома Синько. Она наверняка там! – громко приказал Олаф. – Спирка! А на кулачный бой пойдешь, коль меч держать тебе не под силу? – ехидно спросил Олаф и задорно посмотрел на притихших словен.

В ответ и на это предложение варяги услышали только покрякивание и сопение, и смех их грянул с новой силой.

– Ладно, Спирка, пока мои ратники ищут твою Умилу, решим так. Ежели они ее найдут, то пусть выбирает сама себе мужа. Лешко! Я справедливо говорю?

– Нет, – покачал головой Лешко.

– Почему? – смеясь, спросил его Олаф.

– Потому что она все еще его жена! – хмуро ответил Лешко.

– Та-ак, – угрожающе протянул Олаф. – Я дважды в честном бою, один на один, доказал, кто есть кто в этой земле. Теперь я буду определять, какие дела будем вершить мы, а какие вы! – крикнул Олаф, и не только во дворе Синько все стихло и замерло, затаил дыхание весь Плесков, знавший о каждом событии, происходящем в его центре, из уст мальчишек, сидевших на толстоствольных ясенях и тополях. И казалось, на мгновение ахнуло и замерло само небо перед мощным волеизъявлением русичского князя.

Но в следующее мгновение стоящие на крыльце люди вдруг оживились. Фаст вывел под руку испуганную красавицу словенку, и восхищенный гул пронесся по рядам варягов.

– Ты кто? – удивленно спросил ее Олаф, как только красавица предстала перед ним.

– Умила, – испуганно прошептала она и еле слышно добавила: – Спиркова жена.

– Вот это Фаст! – засмеялся Олаф. – А я-то голову ломал из-за этой истории! Отвечай-ка, красавица Умила, чьей женой ты хочешь быть: своего прежнего хозяина или моего меченосца Алдана?

Умила смущенно опустила пушистые черные ресницы и, немного подумав, тихо ответила:

– Ежели бы твой меченосец любил меня, а то ведь…

– Алдан! – выкликнул своего воина Олаф. – Реши сам!

– Она по нраву мне, князь, – спокойно заявил отважный меченосец и трижды всех оповестил: – Отныне Умила Изборская является моей семьяницей!

– Спирка! Запомни этот день, второй день гибнущего месяца вресеня, и не клевещи боле на нас! – грозно заключил Олаф. – А теперь слушайте все!

Как по команде, к перилам крыльца выступили Крисанф и Синько.

– Немедленно вот в эти мешки сложите всю плату серебряными гривнами за несение службы Изборску русичами и далее со своими скорнявыми кожанками к нам не жалуйте! Заштопайте этими кожаными лоскутами голые задницы своим мальчишкам, а то они нынче все штаны изодрали, любопытствуя за нами! – гневно молвил Олаф, разбросав по двору кожаные маленькие лоскутики-прямоугольнички.

А вечером, разведя большой костер на прибрежной поляне, Олаф тихо беседовал со своими лучшими ратниками. Плотным полукругом сидели они около него. Слева Вальдс, давний глава изборской дружины, поселившийся в краю кривичей вскоре после занятия Гостомыслова городища Рюриком, рядом сидели Фаст и Алдан, а справа от князя, как всегда, Стемир, а затем Глен, Каницар, Рулав и Руальд – все надежные, дружные соратники, могущие самостоятельно принять то или иное решение, благодаря чему и пользовались они особым уважением у Олафа.

Да, серебряные гривны кривичи уплатили полностью, все сто пятьдесят, как и было указано в первоначальном договоре, и Олафу не надо было идти на Изборск. Вальдс вместе с Дитмаром сами вернулись к вечеру. Болела голова о другой заботушке.

– Как так получилось, что Плесков стал сильнее, чем Новгород? – с недоумением спросил Олаф, обращаясь к Вальдсу, главе изборской дружины, что охраняла оба важных кривичских города – Плесков и Изборск.

– Из-за богатой торговли, – спокойно ответил Вальдс.

– Но Новгород тоже ой-ей-ей каких купцов принимает, – не понял Олаф, – однако жизнь в нем так не бурлит, как здесь, – растерянно заметил он. – Таких раков клешнями вверх понастроить и закрыть от нас пристань – это что-то значит!

– Это значит только одно, – опять спокойно проговорил Вальдс, – что ни одно торговое судно без пошлины они не впустят и не выпустят! Таково решение совета старейшин кривичей!

– Но ведь тогда заморские купцы могут спокойно обойти Плесков и идти к нам, в Новгород! – возразил Олаф, пояснив: – Ежели им не понравятся размеры пошлин.

– Да! Но это лишняя неделя пути и трудный волок, а это те же затраты, что на уплату пошлины плесковичам. Не забывай, что путь к ним намного короче, а стало быть, быстрей! – терпеливо растолковывал ему Вальдс. – Именно через Плесков заморские купцы везут товары не столько для торговли с кривичами, сколько для торговли с киевлянами и греками. Через Плесков они идут и к ромеям, – гордо сказал Вальдс и как бы невзначай заметил: – Надо бы мою дружину пополнить все же.

– А ты пробовал кривичей звать? – быстро спросил Олаф.

– Да, – недовольно ответил Вальдс. – Но они больше привязаны к хозяйству, чем к ратному делу. Странные люди! На уме только одно: вот нагрянет большой враг, «тогда и подсобим вам, варязе, а пока его нету, то не кори, мы лучше рубищем в лесу поробим[17]17
  Поробить – поработать.


[Закрыть] да что-нибудь выточим из древесинушки», – беззлобно передразнил Вальдс кривичей и с улыбкой продолжил: – Только бы и сидели на топоре! Избы, струги, что угодно собирают с помощью топора!

– Умельцы твои кривичи! – осторожно заметил Стемир. – Как же они без крюков и железных креплений крыши для изб собирают? Не рассыпаются их дома-то, когда подует сильный ветер? Ведь с севера озерные ветры дуют, а с запада – морские доходят!

– Как видишь, стоят новехоньки! – с гордостью ответил Вальдс. – Но не хотят они заниматься ратным делом, а без него жизнь все равно не может быть спокойной нигде!

– Попробуй еще клич бросить. Нам нужно словен затянуть в дружины! Тогда легче будет жить среди них! – задумчиво сказал Олаф.

– Тогда задержись немного здесь и ты со своей дружиной. Ты для кривичей пока заморский, чужой витязь, но через Власко они узрели в тебе доброе начало. Не обрывай его так быстро… Заставь их полюбить себя! – жарко посоветовал Вальдс.

– Ладно, – затаенно ответил Олаф. – Тем более что я должен здесь дождаться еще кое-кого. Но нам не следует забывать о смерти Триара, – напомнил он. – А что, друже, ежели мы наши варяжские песенки попоем! А? Фаст, запевай!

И Фаст запел удалую песнь пиратов о лихих набегах на незнакомые селения и острова, где живут не то русалки, не то девушки, по которым тоскуют эти буйные головы, горюшко-пираты.

– Князь, там Рем встретил того, кого ты посылал в Киев, – шепнул Олафу на ухо Стемир.

– Добро! Где он? – оживился Олаф.

– У самой реки, возле твоей ладьи. Ты же не хотел, чтоб его еще кто-нибудь видел! – объяснил Стемир и настороженно ждал, возьмет его князь с собой на допрос лазутчика или нет.

– Хорошо! Пусть Фаст останется с дружиной, а ты пойдешь со мной к долгожданному гостю! – быстро распорядился Олаф и поднялся с мехового настила.

Фаст кивнул, выслушав Олафа, и запел песню кельтов о соколе, которую можно было петь до следующего утра, а дружинники с новой силой подхватили любимый напев и дорогие их сердцам слова песни-баллады…

Сначала Стемир, а за ним Олаф спустились к реке, где возле ладьи Олафа стояли два разведчика в ожидании своего князя.

– Я уже думал, что не дождусь, – радостно проговорил Олаф, как только увидел своего самого ловкого лазутчика. – Позволь, Гаст, обнять тебя! Слава Святовиту, ты цел и невредим! Такой путь! Как долго тебя не было! – говорил Олаф, крепко обнимая лазутчика и зорко всматриваясь в него.

Перед ним стоял человек невысокого роста, среднего телосложения, скорее жилистый, чем кряжистый, совсем не яркого облика, производящий на первый взгляд впечатление скорее молчуна или недоумка, но стоило внимательно вглядеться в его серые глаза с жестким, металлическим блеском, как сразу впечатление менялось, и чувствовалось, что человек способен не спать по нескольку дней, выполнять любую работу и, главное, никому не бросаясь в глаза, быть там, где вершатся значительные дела. Гаст был великим лазутчиком Олафа, и тот знал его по Рарогу, ибо еще Рюрику Гаст добывал такие вести, которые предопределяли исход важнейших битв рарогов-русичей с германцами. Теперь Гаст должен был жить среди киевлян-волохов и иногда наведываться в Новгород или Плесков, как удастся, чтобы оповещать о жизни Аскольда и его дружины в Киеве.

– Славлю князя своего, сына мудрого вождя рарогов-русичей Верцина могучего Олафа! – тихо, но торжественно поздоровался Гаст с князем.

Русичи поинтересовались, не голоден ли их долгожданный гость. Гаст ответил, что отведал сытную уху в последнем селении, Листвянке, что всего в полпоприще от стана Олафа.

– Тогда сказывай, что нового в Киеве, – нетерпеливо потребовал Олаф и увлек единомышленников в свою ладью…

Гаст, устроившись на уютной, обитой медвежьим мехом скамье, поведал о Киеве и его правителях все, что узнал за два года жизни в столице южных словен.

– Вначале, князь, узнай о том, что случилось с Аскольдом после его похода на греков. – И Гаст рассказал о попытке Фотия, греческого патриарха, через свое «Послание ко всем христианским правителям» объявить Аскольда христианским правителем Киева.

Весть поразила Олафа:

«Значит, Аскольд все еще предан нашим языческим богам? Это и хорошо, и плохо!»

Нет, Олаф не должен допустить, чтобы и с его дружиной произошло то же, что когда-то с дружиной Рюрика! Он не позволит истлеть своей дружине из-за алчных походов киевских князей! Здесь, у словен, он видит другое предназначение своей дружине! Земли словен со всех сторон открыты кочевникам! Топи, болота да непроходимые северные хвойные чащобы – единственная природная защита северного края. Но там, где начинаются степи, там враги могут гулять как угодно по просторам словенской земли! Нет, не алчность надо в дружине порождать, а стремление к строительству крепостных укреплений! Построить огромные, длиной в несколько тысяч поприщ, стены из дерева и глины, создать препятствия, непреодолимые для коварного врага, ежели тот возжелает захватить наши богатства, а народ обратить в рабов!.. Зачем Аскольд пошел на греков? Чтобы показать свою силу? И тем самым вызвать злобу всего христианского мира против себя? Разве он справится со всеми армиями христианских стран? Киев с юга защищают только жалкие пороги Днепра! Неужели алчный рокот карпатских волохов – той самой прыткой части дружины Рюрика, отважных и умелых секироносцев и меченосцев, которые так лихо избивали германцев еще в Рарожье, – неужели их жадный зов сумел затмить разум Аскольда? О, княжеская доля! Неужели?

– Неужели Аскольд не смог увлечь дружину каким-нибудь другим делом на благо той земле, которая кормит его? – с горечью спросил Олаф и зорко вгляделся в лицо Гаста.

– Похоже, он зажжен огнем мести, хочет, чтобы греки выплатили ему ту дань, которую обещали, чтоб он не разорял их столицу.

– Я помню, как Рюрик недоволен был алчностью и лихим обогащением дружины Аскольда, – горько промолвил Олаф и с возмущением высказал свою догадку: – Ежели князь Аскольд не сможет дать своей дружине благодатного дела, то боги долго это терпеть не будут!

– А он, похоже, всерьез задумывается о новой вере, – поведал далее Гаст. – Великого мудреца, карпатского жреца Бастарна, совсем извёл своим двуличием, хотя когда узнал о смерти Рюрика, то весь вечер молился Святовиту перед его каменным изваянием.

– А тризну творил по нашим обычаям? – спросил Олаф.

– Да!.. Но лица на себе не резал и кожу на руках не драл в знак глубокой печали по безвременно угасшему великому князю Новгорода и Северного объединения словен. – Гаст немного помолчал. – Но чую я, Аскольд хочет довести свое соперничество с Рюриком до победного конца.

– Что ты имеешь в виду? – настороженно спросил Олаф.

– Его подготовку к новому походу на Царьград, в успехе которого он уверен, ибо знает, как слабы нынче греки, – ответил Гаст.

– А нельзя ли ему в этом помешать? – азартно спросил Олаф. – Подумай, Гаст! Ведь ежели повторится история с удачным походом Аскольда, то алчность сметет и всех нас.

– Он ни о чем и слышать не хочет! Даже Бастарн отчаялся вразумить его! Видно… Святовит бережет Аскольда! Может быть, потому, что, когда Аскольд шел на греков, по пути освободил из заточения бывшего константинопольского патриарха Игнатия? – задумчиво проговорил Гаст.

– Я много хорошего слышал об этом богослове. Говорят, он честен и смел, за что и пострадал от своего безвольного царя Михаила… Но, придя снова в Царьград и увидев его великолепные храмы, Аскольд снова повергнет свою душу в смуту.

– Прости, мой князь, но я не понимаю, почему мы должны опасаться своего любопытства к христианству? Если это учение распространяют такие люди, как Игнатий, то что в нем плохого? – спросил Гаст, нахмурив брови и пытливым сосредоточенным взглядом изучая лицо своего князя.

– Вероотступничество, Гаст, всегда влечет за собой разрушение силы духа того, кто начинает лелеять в себе сомнения. Я не хочу испытать это ни в себе, ни в своей семье, ни в своей дружине! Я видел Рюрика, погрязшего в сомнениях, так и не нашедшего пути к богам! Душой он не был ни с Христом, ни со Святовитом! И это погубило его! Так просто перейти из одной веры в другую, имея честное сердце и добрую душу, невозможно! Я понял это. И не хочу повторить жизнь Рюрика. Я – Олаф! И у меня своя жизнь впереди. Но это будет жизнь созидания, а не разрушения. И прочь все сомнения! Святовит, Перун, Сварог, Велес, Радогост и Лель – мои боги, и так будет всегда! Я не позволю никому разрушить мою веру в них, – заявил Олаф, и его собеседники с уважением склонили голову перед своим предводителем.

Успокоившись, Олаф с грустью посмотрел на Гаста и тяжело проговорил:

– Мне очень жаль с тобой расставаться, Гаст, но тебя никто не должен видеть здесь. Возьми серебро, купи себе новую богатую одежду и купцом снова поезжай в Киев. И не забывай посылать мне вести…

Гаст принял увесистый мешок с серебром от князя и тепло простился со всеми. Маленькая лодчонка плескалась на воде возле ладьи Олафа и ждала лазутчика, а у Рема, что сидел на веслах в этой лодчонке, уже затекли спина и ноги от долгой неподвижной позы.

– Ну, а теперь возвращаемся в Новгород! – жестко приказал Олаф и дал знак Стемиру поднять дружину на ладьи…