Текст книги "Князь Олег"

Автор книги: Галина Петреченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 33 страниц)

– Экийя, – окликнул он жену хриплым от затаенного волнения голосом. – Ежели меня убьют в этом походе на Царьград, ты сожжешь себя в честь моей смерти? – спросил он, не сумев совладать с удушающим волнением.

Нет, сейчас он боялся не за себя, а за Экийю и знал, что чем дольше она смолчит в ответ, тем охотнее он оправдает любое ее отступничество.

– Почему ты спрашиваешь меня об этом сейчас?

У Аскольда зазвенело в ушах от ее чарующего голоса. Он вдохнул запах ее тела, смешанный с ароматом измельченных листьев смоковницы, взял упругие груди в свои огромные теплые ладони и быстро раздвинул ее ноги.

– Потому что Бастарн отвернулся от меня, и я не знаю, что меня ждет впереди, – засмеялся Аскольд, пытаясь все обратить в шутку. Экийе достаточно было услышать имя жреца, чтобы мгновенно вспомнить имя голубоглазого христианина. Она слегка отодвинулась от Аскольда, но сразу же передумала.

– Если тебе очень надо, чтобы я была с тобой, то я сделаю все, что ты захочешь, – прошептала она на ухо Аскольду, прильнув к нему всем телом. «Он желанен мне, – неожиданно подумала она, горячо лаская мужа. – И никакого христианина я к себе больше близко не подпущу», – решила она и вновь подчинилась порыву Аскольда.

Глава 6. Дни Рюрикова городища

Дул тот сыроватый, северный весенний ветер, который загоняет людей в дома, заставляет их в очередной раз оживлять огонь в очагах, тесно прижавшись друг к другу сидеть возле него и, глядя на затейливую игру пламени в печи, внимательно слушать какую-нибудь песню о веселом госте купце-удальце или легенды о жизни и подвигах своих предков.

Олаф, высокий, статный, с могучими плечами и красивым норманнским лицом, обрамленным окладистой, местами уже посеребренной бородой, тревожно глядел в лица людей, окружавших его не только здесь, в гридне его нового дома, но везде, где бы ни приходилось бывать молодому преемнику центральной княжеской власти Северного союза словенских племен. Чаще всего, правда, Олафу приходилось бывать только на левом берегу Волхова, который завершал знаменитый Людин мыс, властно возвышавшийся удалой кручей над Ильменем – озером, из которого вытекает мутноводный Волхов. Рюрик когда-то облюбовал этот мыс для заселения варягами-русичами и постройки своего городища. Теперь это место жители Новгорода называют Рюриковым городищем и заходят сюда редко, ежели не сказать, что вообще не заходят. Настораживает это Олафа, как преемника Рюрика, как опекуна наследника малолетнего Ингваря, как зятя безвременно умершего великого князя и как родного брата его жены, красавицы Эфанды, ныне, наверное, снова обретшей своего мужа на небесах. Именно для этой цели и был сожжен дом, в котором раньше здесь жили Рюрик с Эфандой, чтобы теперь, когда оба перешли в мир другой жизни, они смогли снова жить в нем на небесах, ибо верил Олаф, как и все русичи, что жизнь на земле – это только начало длинной жизни людей на небе.

Но если жизнь Рюрика проходит уже там, на небесах, то для Олафа, как нагадали ему кудесники по его лбу да по стопам ног, это в далеком будущем. А думать сейчас надо о том, что следует делать уже завтра утром и даже сейчас. Новый дом вот построили. Дом, в котором будут жить не только Олаф с женою, дочерью Рюрика, но и ее брат, сын Рюрика, Ингварь, со своими няньками, и лучшие дружинники Олафа, что были с ним на Ладоге, после того как из ладожской крепости Рюрик пошел войной на новгородского смутьяна – князя Вадима и, убив его, сделал Новгород своим владением.

Олаф вспомнил первые годы тяжелой жизни варягов-русичей в земле ильменских словен и снова глубоко вздохнул. Сколько дорогих людей унесла распря между Вадимом и Рюриком!.. Убиты Триар и Сигур, которых словене почему-то называют до сих пор по-своему – Трувор и Синеус. Погибли в кровавой бойне их жены и дети. Сгинули в этой сече и драгоценные изделия – метательные машины. Никто теперь ни в одной из больших или малых дружин не знает, как и подступиться к изготовлению хитроумных приспособлений, с помощью которых Рюрик когда-то побил войска трех германских королей, за что и был впоследствии изгнан с земли своих предков. Не хотел он, да и не думал, что его народ и его воинство превратятся на земле родственных племен в изгоев. Ведь не по своей злой воле появились они здесь! Ох, Гостомысл, Гостомысл! «Низкий поклон» тебе за твое деяние в промысле ратных дел среди своих племен! Ну да грех поминать лихим словом покойников, Святовит покарает! Олаф еще раз вздохнул, вспомнив смерть Гостомысла тогда, когда уже, казалось, смирились все родовитые потомки вождей славянских племен, да и сами вожди не роптали на варязей, видя, что «срама на свою голову они имати не хотят, ну, а коли тако, то и должно бысть все тако же, яко было и при Гостомысле». Ну что ж, «бысть» так «бысть», и слава Святовиту! Но не мог не видеть Рюрик, как уехал в сердцах из Новгорода во Псков сын Гостомысла, Власко, и ежели не собрал там войско против варягов, то только потому, что ведал о быстрой смерти любимой жены Рюрика – Эфаиды, после кончины которой и сам Рюрик был не жилец на этой земле.

Олаф еще раз оглядел своих дружинников, тесным кругом сидящих вокруг очага и греющихся у огня, и едва не спросил, не ведает ли кто чего о Власке Гостомысловом. Не затевает ли знатный Словении Вадимову смуту продолжить? Время-то уж больно подходящее для распри: Рюрик умер, дружина в Новгороде не велика, ее и попытать можно, ну а малые дружины сидят далеко и не сразу на помощь придут! Олаф посмотрел на Стемира, Свенельда, своих самых надежных, еще рарожских друзей, затем перевел взгляд на мудрого Дагара, меченосца правой руки еще у Рюрика, затем на Кьята, меченосца левой руки дружины Рюрика, и почувствовал, что сейчас их души заняты поисками новых путей сближения со словенами, понял их правоту. Они больше знали новгородцев и недавно, обходя торговые лавки на Плотницком конце Словенского холма, выглядели там дивного сказителя и привели его в новую гридню.

Сказитель был одет в длиннополую льняную рубаху, подпоясанную узорным поясом, широкие полотняные штаны темно-коричневого цвета, но обут сказитель был, как воин, в хорошие кожаные сапоги, и это насторожило Олафа. «Уж не от Власко ли это лазутчик, который и сказ умеет вести, и ухо с глазом востро держать не откажется. Такие ой-ей как хитры, все сумеют высмотреть! Ну, что ж, славный сказитель, говори, я послушаю, о чем ты легенды ведать нам будешь и какому уму-разуму учить пришел». Олаф еще раз посмотрел на благообразный лик славянского сказителя и не мог больше противиться самому себе. Уж больно душевная речь лилась из уст рассказчика. Уж больно метко она в цель попадала, и Олаф приглушил тоскливое страдание своей души и стал слушать вместе со всеми то, чему не внимать было нельзя…

– Долго жили в тех местах два молодых брата – Словен и Рус, но вот с озера Спящих Островов подула Яга на них злым ветром, наступило лихое для братьев время, и пришлось им вместе со своими приближенными искать себе новое отечество, – вещал между тем сказитель, и Олаф еще раз убедился, что этот пришелец не просто так появился в Рюриковом городище. Князь отыскал в группе сидящих на скамье гостей лицо постаревшего Бэрина, пристально посмотрел на него, указав потом кивком на длиннобородого сказителя, и дал понять, что надо быть с этим словенином особенно бдительным.

– Двигались братья наугад, – продолжал сказитель, – а получалось, что шли на север, неизвестный им доселе. Дошли они до озера и дали имя ему Мойско. А из озера того вытекала река Мутная. Пришельцы сели на бережку и стали гадать. Гадание предсказало им, что следует остановиться на жительство здесь. Водичка сквозь камушки не стекала совсем, так они и поняли, что и им далее хода нетути, – бесхитростно объяснял сказитель и ясными голубыми глазами глядел на своих благих слушателей. – У истока реки братья с людьми своими поставили град и поселились в нем. Озеро они переименовали в честь дочери Словена в Ильмень, а реку по имени сына Словена назвали Волхов.

Варяги-русичи зашевелились, загудели, удивляясь вести, но перебивать рассказчика не стали. Сказитель же не настаивал на тишине, никого не замолчал, всем дал душу излить, а затем спокойно продолжил:

– Ту реку, что впадает в озеро Ильмень, братья назвали Шелонью, ибо так звали жену Словена. А Волховец был назван по имени меньшого сына Словена. Но не долго братья жили вместе, – в полнейшей тишине ведал дальше сказитель и был доволен собой: легенда лилась сама собой. «Видно, варязе душу открытую имеют, коли так чужой легенде внимают», – подумал бравый словенин и продолжал: – Вскоре обзавелся семьей Рус и поместился у соляного колодца, где и основал себе город и дал ему имя свое. Так и нынче город Руса животом богат и яко льняной цветок цветет. Якие словеночки там обитают, да яким мудрым плотницам улыбаются, да сыновей все по осени рожают! – засмеялся сказитель, но быстро улыбку смел с лица и, сделавшись грустным, далее поведал легенду о Словене и Русе.

– Возле города Руса две реки текут. Рус одной дал имя… своей жены – Парусья, а другой – имя своей сестры, Полнеть. Много лет жили братья, распространив свои владения до моря Великого, покрытого льдами, – продолжал сказитель и увидел в ответ настороженные лица своих слушателей. – Но вот снова Яга вспомнила о двух великих братьях, нагнала, хитрая, моровую язву на Приильменский край, и… разбежались жители, опустели города Словенск и Руса, – тяжело выдохнул сказитель, и слушатели угнетенно промолчали в ответ на это предупреждение.

– Но жизнь… она снова пахтает жизнь, – мудро изрек сказитель и завершил свой рассказ: – Прошли долгие годы. Люди забыли про мор и, услышав про землю своих предков, отправились снова к ней. Они взяли новые кустарники и деревья с собой, семена ржи и овощей, прихватили животных, дающих мясо, молоко и шерсть, и даже новых пчел и шмелей с собой привезли и оздоровили забытую землю! Здесь, на правом берегу Волхова, есть холм, который и поныне зовется Словенским, ведаете ли вы, русичи, об этом? – спросил сказитель.

– Ведать-то ведаем, – глухо за всех ответил Бэрин, как самый старший в окружении Олафа и все еще верховный жрец Новгорода, – но… мы думали, что Словенский холм был впервые застроен и заселен только Гостомыслом. Мы его так и зовем про себя – Гостомыслово городище.

– Нет, – протянул сказитель. – Гостомысл сюда пришел тогда, когда уже тут корни пустили Неревский конец и Гончарный край, то бишь Людин край, где ваш мыс и начинается. Гостомысл только расширил Плотницкий край да торговые ряды на берегу Волхова, а тут и вы прибыли, – вздохнул он и исподлобья глянул сначала на верховного жреца варязей, а затем на преемника Рюрика, Олафа.

– Что-то ты, былинник, нынче много вздыхаешь, али от печки жарко, али от того дела, которое задумал? – медленно растягивая слова, проговорил Бэрин, но знал, что своим вопросом не мог сильно испугать лазутчика. Он зорко смотрел за повадками сказителя и не обнаружил пока ничего из того, что напомнило бы ему характер поведения давнишних слебников Вадима. Но ведь и Власко – не Вадим! Вадим был князь Новгорода, храбрый воин, но очень ревностный хранитель своей единоличной власти! А Власко – сын гражданского, всенародно избранного правителя всего Северного объединения словен, хитрейшего посадника Новгорода и мудрейшего человека и отца! Неужели и он не выдержит, ударится в распрю и станет очередным зачинателем родственного кровопролития?! Подумал бы горячий, великолепный богатырь о сестре своей! Ведь красавица Гостомыслица замужем за варягом, живет с Гюрги здесь, в Рюриковом городище! Неужели ты, брат Власко, станешь убивать мужа своей единственной сестры?

– Вы, верно, думу держите, что я посланник Власко? – не выдержал сказитель долгого молчания Олафа и Бэрина.

Варяги молчали. «Ты искал нас, – говорил их вид. – Мы впустили тебя в Рюриково городище. Теперь ты все ведаешь, так дело за твоей душой! Раскройся до конца! Глаголь!»

Сказитель понял суть молчаливого призыва русичей и, снова тяжело вздохнув, проговорил:

– Я же молвил вам, что издавна сии места начали обживать два брата, от которых пошли два родственных народа: словене и русичи. Так чего нам делить нонче, коли в лесах всякой живности и снеди хватит на всех, а рыбы столько, что хоть объедайся! Я баю о том, что сторониться нас не следует, а коли нужда будет в ратниках, так крепких молодцев у нас тоже хватает!..

– И эти песни слыхивали, – прервал бравую речь сказителя Бэрин и резко напомнил: – Но только конец у них был печальный: к более резвому князю сбежали ваши ратники. Дюже пограбить греков захотелось!

– Ну… так и ваши из того же теста спахтаны, – не растерялся сказитель.

– Чего ты хочешь от нас? – не выдержал Олаф и встал со своей скамьи.

– Ого! – восхищенно заметил Словении. – Да ты под стать нашему Власко! Он ведь на посадника решил себя опробовать!..

Олаф сел. Новость была ошеломляющей. Наконец-то Власко учуял себя в новой доле. Но одно дело – быть сыном бывшего мудрого посадника, а другое дело – самому им стать. Да, Гостомысл был крепким орешком, всех зрил насквозь, умел ладить со всеми и примирил наконец кое-как словен с русичами; но не успел Гостомыслов курган покрыться зеленью, как снова в словенском воздухе завеяло строптивостью. Торговые ряды на Словенском холме обычно шумят по пятницам, а стоило на них появиться русичам, как замолкают купцы, прячут свои товары и, сославшись на горячий зов своих жен, покидают прибыльное дело. В любое другое время это послужило бы сигналом к сбору на военном городище, но Олаф, верный наказу Рюрика, приказал только усилить дозор вокруг своего поселения да почаще закрывать ворота своей крепости…

– Ну и… что он хочет от нас, как будущий посадник? – спросил Олаф сказителя, размышляя о том, что же надо будет предпринять, если вдруг Власко потребует возвращения земли. Олаф почувствовал, что у него по спине пробежал струйкой холодный пот. «Это ведь Рюрик оказался тайным сыном Гостомысла, и старик сделал все, чтобы варяг стал великим князем Северного объединения словен. Ну и былинник! Ах ты, проклятый! И зачем ты только эту весть принес? Вот она, та доля великого князя, которая сделала жизнь первого великого князя, Рюрика, короткой и тяжкой».

«Ну как, сынок, сдюжишь?» – услышал Олаф тихий голос отца и вздрогнул.

Он так хотел сейчас увидеть своего отца Верцина, вождя рарогов-русичей, живших в Рарожье. Сзади тихо подошла Рюриковна и прошептала:

– Гюрги хочет поговорить с тобой.

– Возвращайся, сказитель, к Власко, – резко заявил Олаф, встал и, чеканя каждое слово, проговорил: – Иди и скажи: Олаф менять договор Рюрика с Гостомыслом не будет! А ежели потомок Гостомысла начнет диктовать Союзному вече свое волеизъявление, то Олаф обнажит свой меч! Из этих мест нам дороги назад нет! – горячо сказал Олаф и указал сказителю на дверь гридни.

Словении, не веря, что его просто так выпускают на волю, растерянно встал со скамьи и, ничего не говоря, вышел.

Полюда ходил по своей светлице из угла в угол, отмеряя маленькими шажками то расстояние, которое должно было выдать мудрому посадникову советнику правильное решение.

«Вон Домослав, умная голова, сидит возле оконца, то на улицу глядит, то на своего давнего друга посмотрит, вздохнет тайком, но беспокойства своего не кажет, знает, что двойная тревога может толкнуть к неверному шагу, а его делать ноне никак нельзя. Как уберечь Новгород от вспышки новой распри? – думал новгородский посол и старался остудить свой пыл. – Ужели Власко не остынет, раздует в потухших угольках Вадимовой смуты свой огонь кровавой бойни с варязями? Вот они, молодые, горячие головы! Только и смотри за ними, как бы секирами не замахали друг на друга! Ну почему не живется миром молодым?! Ведь Олаф-то не Рюрик! Ну что им нынче делить? Земли – вволю, всем хватит. Леса – глаз не хватит, чтоб весь оглядеть. Рыбы, мяса – еще не одну дружину прокормим. Ну, лиходейские души, так и тянет друг другу носы расквасить! Да ладно бы друг дружке, а то ведь сколько глупых голов втянут в свою дурью кутерьму! – Полюда распоясал свою перегибу, вдохнул полной грудью воздух дубового жилья и решил: —Нет, ноне с Власко говорить без пользы. Только вреда наживешь. Вот он, Гостомыслов сын, сидит у очага и молчит. Здоровый, сильный и красивый, законнорожденный наследник всех богатств знаменитого владыки Новгорода, ныне… покойного. И Рюрик, тайный сын Гостомысла, тоже ноне покойный. Когда нет ни отца, сокрывшего свою горячую любовь к сыну и сумевшему вопреки всем невзгодам дать все же Рюрику «версты судьбы своей» и сделать тайного сына великим князем Северного объединения словен, когда нет самого тайного сына, никто и не ожидает от Власко, что именно теперь в нем забурлит мутная вода запоздалого возмездия»…

– Вовсе не запоздалого, – проворчал Власко, зная, о чем думает бывший друг и советник его покойного отца. – Я думу держу такую: незачем нам более держать чужую воинскую силу! Свою пора иметь! Своих мужиков надо ратному делу обучать! – горячо доказывал свою правоту Власко и тоже распоясал перегибу, подбитую лисьим мехом.

– Полюдушка, мы с тобой сколь клич кликали по мужикам-то нашим, не помнишь? – спросил умный, с узким лицом посол и проследил взглядом за Власко.

– Как не помнить! Все окраины изъездили, все болота обошли, все тропиночки лесные протопали! Не ведаешь ты, Власко, своих словен! Вой из наших мужиков только тогда хорошие получаются, когда враг у ворот стоит! Вот тогда наш мужик бьется со врагом, аки дракон! – горько воскликнул Полюда, обрадовавшись, что наконец-то появилась возможность предупредить будущего посадника от его лихих дел.

Власко съежился. Правда была в словах послов отчаянная, острая, она резанула гордого словенина по сердцу, как опасная секира, но надо было найти немедленно ответное слово старым, мудрым послам и советникам новгородского веча, иначе не видать Власко стола посадника.

– Наших мужиков повсеместно учить надо любви к ратному делу, – тихо и убежденно сказал он и повторил еще раз: – Учить любви к ратному делу надо! Иначе всю жизнь в дураках ходить будем! То одна рать придет нас защищать и обирать заодно, то другая, а там, глядишь, для потомства и земли словенской не останется! – угрюмо проговорил Власко, и Домослав с Полюдой почувствовали, что Гостомыслов отрок уже нынче видит себя на новгородском вече, защищающим свои думы перед всем советом свободных людей края.

– Это хорошо, сынок, что ты душой о нашей земле болеешь, – осторожно похвалил Власко Домослав, но потом беспощадно добавил: – Скажу более, дорогой Власко, что ежели на вече, как только ты выложишь свои думы всему нашему люду и тут же клич бросишь: «Кто на варязей пойдет со мной под моим началом?», то. я уверен, да, за тобой пойдут, как уже шли, и толпа соберется немалая, но успех от твоей потехи будет только на седмицу.

– Почему? – вскипел Власко. – Мы биться умеем!

– Не более трех дней и трех ночей! – отрезвляюще остановил его Полюда.

– Да полноте вам! – с негодованием закричал на послов Власко и стал доказывать свое: – Да коли словене были бы плохие бойцы, то почему все византийские цари испокон веку нанимают наши словенские роды к себе в охрану, на военную службу и даже патриархов охранять!

– Да, отдельными родами, где много мужиков, наших словен выгодно брать. Они кровно заинтересованы в победе, и брат за брата стоят насмерть в бою. Это ведают все! Но, Власко, ты посмотри на остальных словен, – призвал к разуму Домослав сына своего покойного друга. – Одни охотятся и свой промысел ни за что ни на какое дело не променяют. Другие веками сеют, пашут и уже секреты подсечного земледелия так освоили, что в межах сажают огнеупорные породы деревьев! Наши южные словенские пахари гордятся тем, что у дикого леса отняли плодородную землю для хлебушка! А ты их хочешь отторгнуть от дела, с которым они на свет родились, и вместо плуга мечтаешь всучить им в руки меч, который они и во сне-то не видели! Зачем ты хочешь загубить в них то, ради чего они на свет появились? Опомнись, ужели для того ты хочешь быть посадником нашим, чтобы мы снова видели горестные бабьи слезы? Они ведь не ширококрылые кукушки, они своих детей не в чужих гнездах растят, а своими рученьками баюкают и тетешкают. За что же ты хочешь покарать их, верный стражник огненосного Перуна? За что ты хочешь у них детей отобрать и в братский курган закопать? Ты бы, Власко, сперва сам отведал бы доли мужицкой, простой, семейной! Полюбился бы тако, чтобы корни души твоей проросли бы в животе твоей семьяницы, дитя бы своего понянчил, вот тогда бы с болью и рассуждал не только о земле своей, но круче бы всего о людях горевал! Люди-то, они, ведаю, дороже всего на свете! А то, не ровен час, землю-то сбережешь, а жить-то на ней некому будет! – горячо убеждал Домослав Власко, но тот был глух к веским доводам знаменитого новгородского посла.

Полюда, видя, что Гостомыслов сын упорно стоит на своем, решил пустить в ход ту хитрость, которая всегда могла остудить любой разгоряченный пыл.

– Чего мы с тобой стараемся, Домослав, вкладывать в ту голову ума-разума, которая в этом не нуждается! Власко известен всем нашим словенам как зело умный, добрый молодец, храбрый, сильный воин, но еще не самостоятельный хозяин, хотя и полный наследник всего отцовского состояния. Я не знаю, пойдет ли новгородский совет ради твоего желания стать посадником на отступничество от закона своего, – довольно искренне засомневался мудрый посол, смешно оттопырив полные губы, и, слегка высунув язык, досадливо причмокнул им.

Власко выпрямил спину, будто кто-то подхлестнул его к очередной атаке.

– Есть такой закон? – зло спросил он и сузил глаза. – Нельзя претендовать на звание посадника, пока ты не семьянин? – переспросил он и засмеялся.

– Да, – спокойно ответил Полюда. – И Домослав подтвердит тебе это. Правда, я не знаю, как отнесутся советники именно к твоему прошению. Ведь ты дважды спасал нашу землю от врага, ты один из самых богатых людей нашего края… Куда смотрит Радогост, Домослав? – вскричал вдруг Полюда, а его друг весело пожал в ответ плечами. – Ну неужели среди наших девиц нет той, которая бы как глянула на Власко, так бы он и обмер от счастья? Ну, где взять для него такую горлицу? Боги! Помогите нашему славному витязю! Не то страдать будет земля ильменская от холостяцкой тяжести Власкиного сердца! – причитал Полюда, и краем ока поглядывал на Гостомыслова отрока, и ждал на его лице проявления того милого, доброго выражения, которое всегда было его неотъемлемой принадлежностью.

Но Власко хмуро обдумывал весть послов и не обращал внимания на их шутки. Полюда пыхтит, даже притоптывает, пытаясь что-то донести до разума Власко, Домослав то входит, то выходит из светлицы, а Власко все сидит, пригвожденный к скамье неразрешенной проблемой, и не знает, что делать дальше. Вдруг он увидел, как послы торопливо перешептываются о чем-то, и, сдержав порыв гнева, покинул светлицу.

Полюда, давно ожидавший ухода Власко, тут же метнулся к потайной двери светлицы, вывел из-за нее сказителя, что прибыл из Рюрикова городища, и гневно приказал тому:

– Власко ни слова, ни звука о том, что Олаф пригрозил мечом. Не то не удержим мы свой люд от сечи неминуемой. Плети корзины у себя на Гончарном конце и молчи, будто язык у тебя выдрали. Все уразумел?

– Куда уж понятней! – сморщив нос от досады, проговорил в ответ Словении и, почуяв грозное веяние в посольской светлице, с понурой головой удалился.

– Власушко, братец ты мой единственный, посмотри на меня так, как бы отец родной посмотрел! – взмолилась перед могучим красавцем Гостомыслица, ныне по мужу звавшаяся Гюргиной.

Власко, сжав руки, стоял у окна в своем просторном доме, что отовсюду был виден, ибо венчал собой Словенский холм. Наследник Гостомысла хмуро смотрел на бревенчатую улицу за окном и, любя всем сердцем свою красавицу сестрицу, приложил недюжинные усилия, чтобы не обнять ее и не погоревать вместе с ней по умершему отцу-батюшке. Так хотелось побыть с умницей-сестрицей, что славилась добрым словом, веселым глазом да ласковой душой! Так хотелось по-братски спросить ее: «Как ты живешь, милая? Нет ли нужды в моей помощи? Сказывают, ты дитя по весне должна родить! Гюрги, славный варяжский секироносец, знатный Рюриков полководец, отцом станет! Еще крепче сроднятся наши родственные племена!..» Но нет этих слов на устах у Власко… «По родной земле чужая нога ступает. Сейчас пока Мирно ходит и душу народную не присиливает. А время пройдет, и не будет конца-краю погибели словенской воли! Все вырвут с корнем, все вытопчут, все в пепел и стынь превратят. Все светлое в черное вымажут. Все лучшее высмеют. Небо голубое покроют тучи черные. Солнце красное не проклюнется из-за сплошного ненастья. Не могу я, сестрица милая, обнять тебя и любить, яко прежде. Между нами вороги варяги стоят! И хоть не судья я им, но и не друг! И молчать не могу, и любить не могу, могу только злобу копить для защиты земли своей матушки!..»

А Гюргина, накрывшись убрусом, подошла вплотную к Власко, обняла его спину, погладила, заплакала, ткнувшись лбом в жесткую рубаху брата, и, всхлипывая, спросила:

– Ты, видно, давно плача нашего не слышал, Власушко! А нам, женщинам, ждущим своих новорожденных, Святовит плакать запретил! Ибо сердце у таких детей закаменеть может! А дети только на радость должны рождаться! Тебе бы, Власушко, тоже дитя своего иметь надо, а то ты сердце свое в булат превратишь.

Власко развернулся всем корпусом к сестре и смахнул ее нежные руки со своей широкой спины. Гюргина не отступила. Глаза загорелись той, родной, сияющей радостью, когда Власко повернулся все же к ней и посмотрел в ее васильковые очи.

– Драгоценный ты мой братец! – ласково воскликнула Гюргина и бросилась Власко на шею.

Власко дрогнул. Что-то отцовское промелькнуло вдруг в его осанке, жестах и той неуправляемой мимике лица, которую толкают к особому проявлению только узы родства и чувство безысходности. Он осторожно обнял сестру и легонько прижал к себе, но уже в следующее мгновение, почувствовав натянувшийся, неестественно большой живот, отпрянул от нее. Гюргина засмеялась.

– Ну, как я тебе? – лукаво спросила она, гордясь собой и сторожко наблюдая за настроением брата.

Власко отвел взор от фигуры сестры. Он сознательно встретил Гюргину не по обычаям своего племени, хотел раз и навсегда дать ей понять, что никакие родственные связи не остановят его. Он хочет быть посадником и он будет им! Он хочет избавить свою землю от варязей, и он сделает это светлое дело для народа своего! Ну и что же, что родная сестра замужем за варягом? Пусть варяг не думает, что это затянет разум потомка Гостомысла! У Власко своя голова хорошо бытует. И пусть Гостомыслица не стремится вить гнездо для своей варяжской семьи на земле отца их. Пусть Гюрги сам подумает, где должна пустить корни его семья… Сколько буйных дум роилось в горячей голове Власко, пока он не глянул в озорные, зовущие к милому родству глаза любимой сестрицы. «Ох, Гостомыслица-Гюргина, ну зачем ты бередишь мою душу?» – Власко почувствовал, как закололо в глазах, и, чтобы не дать сестре возможность увидеть себя поверженным, снова притянул ее к своей широкой груди и уже крепче прижал к себе.

Гостомыслица затихла. Прижалась к брату, как бывало в детстве, истосковавшись по его защите, по его мужской опеке и родной силе, которая заставляет гордиться братом, а заодно и убедиться в том, что и в его широкой, сильной груди тоже бьется горячее, Гостомыслово, сердце, которое омывается одной с ней кровью и питается одним и тем же духом, духом древнего словенского племени… спора[7]7
  Спор – по мнению византийского историка и писателя VI в. н. э. Прокопия Кесарийского, племена антов и склавинов, предшествующие славянам, назывались спорами, ибо жили рассеянно по разным территориям Европы (см.: Карамзин Н. История Государства Российского. М.: Наука, 1989. Т. 1. С. 186).


[Закрыть]. Вот оно, самое главное! Вот оно, то, что дубовым остовом держит в крепких сучках, как в смоляных ветках трудягу-шмелиху неожиданной сочной каплей смолы настигло, приклеило к стволу, а затем и накрыло обильным стоком исконного сока дерева; так и у нас, у словен, дух спора держит нас в своей узде и не позволяет нам жить разумом лучших словенских колен. «О, дух спора, как ты могуч и грозен! Можно ли избавиться от тебя, или ты наш вечный страж?» Как эта мысль пришла ей в голову?.. «Нет, Святовит, ты ведаешь, как горяч мой брат, и вовремя стремишься напомнить мне о корнях гордого духа наших племен! Земной поклон тебе за это…»

– Власушко, ты когда-нибудь думал о том, почему словенские племена так далеко разбросаны по белу свету и очень маленькими гнездами ведут жизнь свою? – тихо спросила Гостомыслица, не отрывая рук от широкой груди брата.

Власко почувствовал, как его дыхание пресеклось. «Да, сестрица, какое бы ты имя по своему мужу ни носила, думать ты все одно будешь по образу мысли отца своего, – нахмурился он и словно знал наперед, чем закончится их нынешний разговор. – Ладу все равно не будет, не старайся, любимая сестреночка».

Он поцеловал Гостомыслицу в лоб, слегка отстранил ее от себя, пытливо посмотрел ей в глаза и так же тихо ответил:

– Ты права. Мы от своих корней не сможем сами себя отсечь. Потому и дух спора будет вечно питать наши души. Стало быть, я нынче, как никто другой, способен выполнить волю духа нашего древнего предка, и нельзя мне в этом мешать.

Гостомыслица в ужасе отшатнулась от брата.

– Ты хочешь видеть меня горькой вдовой? – крикнула она и попыталась увидеть во взгляде брата хоть чуточку сожаления.

– Нет! – быстро ответил Власко и сжал обе руки в кулаки. – Пусть Гюрги увезет тебя куда-нибудь! – с болью посоветовал он и хотел было взять сестру за руку, но она не позволила ему это сделать.

– Куда «куда-нибудь»? – снова крикнула Гостомыслица. – Я же не шмелиха и не смогу жить в пустой мышиной норе под кочкой! Мне нужен новый дом, у меня дитя вот-вот родится! – горя гневом и обидой, плача от досады и безысходности, прокричала она, но всей душой поняла, что брат не отступится от своего намерения. Кровь Гостомысла и дух спора будут вечно обуревать его душу, и никто не способен помешать ее брату изменить свой путь к его истине. – Ты погубишь нас, – простонала она и напоследок, глядя мутным взором на Власко, глухо проговорила: – Не срамил бы ты свою молву прежнюю да память отца великого!