Текст книги "Князь Олег"

Автор книги: Галина Петреченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 33 страниц)

– Это слово Экийи, – гордо ответила она.

Затем она молниеносно отстранилась от монаха и метнулась в свой покой посмотреть, не вернулся ли Аскольд домой через маленькую потайную дверь.

Айлан отступил в глубину коридорного ответвления и растворился в темноте, будто его и не было.

Экийя влетела к себе, оглушенная собственной опрометчивостью, в надежде остыть и изменить свое решение. Она провела рукой по одру: ложе было пустым и холодным, как забытое гнездо изоки.

Экийя прижала прохладные руки к разгоряченным щекам. «Аскольда нет!» – вот главная мысль, вокруг которой завихрился клубок черной злости Экийи. «Аскольда нет!» – вот тот растерянный зов души, который и подталкивал ее к отчаянному решению. Руки ее потянулись к большому коробу, и она достала новую ночную рубаху.

«Боги! Как далеко эта келья голубоглазого монаха! Пусть никогда не кончается этот длинный коридор! – лихорадочно думала Экийя и шла торопливым, но изумительно легким и вместе с тем решительным шагом, будто поступь ее была ведома каким-то могучим божеством и заведомо была обручена с удачей. И ни одного стражника, ни одного свидетеля… – Пусть будет так, как угодно богам! Пусть и я познаю другого мужчину!» – решила она и с этой мыслью достигла двери кельи голубоглазого монаха и дрожащей рукой открыла ее.

Он стоял возле своего аскетически жесткого ложа, облаченный в белый плащ, и ждал ту, ради которой стал клятвопреступником христианской веры. Полюбить язычницу! Жену самого грозного врага Константинополя! Знать, что завтра утром ее муж пойдет походом на твой родной город и будет нещадно грабить его, и ничего не сделать для того, чтобы предотвратить беду! Как это назвать? Айлан закрыл глаза и покачнулся. «Да будь я владыкой всего мира, я бросил бы все к ее ногам, лишь бы пережить минуту восторга и упоения предстоящим блаженством!»

Он услышал ее шаги, и, как только отворилась дверь, снял с себя белоснежный плащ и величественным жестом постелил его под ноги той, которую боялся назвать по имени.

Экийя завороженным взором посмотрела на его обнаженную коленопреклоненную фигуру и несмело шагнула в келью.

Экийя задыхалась от восторга и наслаждения, которые Айлан готов был доставлять ей бесконечно долго, и не могла понять, почему такого блаженства она не испытывала с Аскольдом. «Почему мы, женщины, не узнаем этого до создания семьи? Почему мы устаем от тяжелого тела наших мужчин, которые не желают потрудиться для того, чтобы доставить нам такое блаженство, как этот загадочный христианин?..» Она гладила его широкую плотную грудь, целовала его соски и, улыбаясь, удивлялась той легкости, с которой он, целуя, лишь едва касался ее, перенося всю тяжесть своего тела на могучие, необыкновенно сильные руки.

Утром она поцеловала его ноги и, шепнув на ухо: «Спасибо, христианин, за чудную ночь изоки», вдруг почувствовала, как его твердая рука схватила ее за талию. Ошеломленная, она услышала:

– Я не залетная летняя птаха, которая только в липец месяц залетает в днепровские края! Я твой муж на все следующие годы! И жди меня назад вместо Аскольда!

А в это время в тетеревиной роще, что примыкала к Почайновской поляне, все птицы, что сидели на раскидистых ветвях дубов, ясеней, осин, тополей и берез, распевали на все лады и пытались пробудить ратников Аскольда. Скворцы и ласточки предупреждали бедовые головы о необходимости хранить свой очаг. Иволги и щуры напоминали о том, что на Днепре, в уютной Барвихинской бухте, ладьи и струги, украшенные охранными символами и изваяниями грозных языческих богов, давно заждались своих хозяев. Желны и соловьи устали от ночных песен и умолкли, побежденные затянувшимся храпом тех, с кем веселились всю ночь и чье место должно было быть на других ложах.

И только маленькая, но важная изока с любопытством облетала знакомые ветки и молча искала свое гнездо, покинутое ею еще осенью. Соя взлетела с хрупкой ветки орешника, присвистнув, словно указав беспокойной гостье, где ее старый дом, и удовлетворенно уселась веткой выше. Изока заглянула в гнездо, покрытое паутиной, и принялась наводить в нем порядок. Она осторожно вынула из гнезда орех и сбросила его вниз. Орех упал на лоб какого-то витязя и пробудил его от тяжелого сна.

Аскольд повел головой вправо-влево, оглядел мутными глазами сонное царство и ткнул кулаком в плечо храпевшего на всю рощу главу стражников.

Стражник вскочил, уставился ничего не понимающими глазами на своего князя, затем ахнул и хотел поддержать Аскольда.

– Я и без тебя найду опору для ног, – отмахнулся Аскольд от услужливых рук стражника и грозно спросил: – Ты почему здесь?

– Нас отправила к тебе княгиня, мы обыскали Почайновскую поляну и Барвихинскую дубраву. Потом нас напоили жрецы медовухой и сказали: русалок князь ловит, с ними хороводы водит…

– Что с княгиней? – снова грозно спросил Аскольд, прервав путаную речь незадачливого ратника.

– Твой сын Аскольдович был чем-то напуган и никак не мог уснуть. Он измаял няньку и княгиню…

Аскольд вскочил на ноги как ужаленный.

– Дом кто охранял? – взревел он.

– Святовит, – шепнул охранник и пошатнулся от мощной оплеухи.

– Если с моими домочадцами что-нибудь произошло, я отрублю тебе голову! – прохрипел Аскольд и устремился напролом через лес к дому.

– Но я молился Святовиту, чтобы он никого не допускал к дому, – жалобно оправдывался стражник, едва поспевая за ним.

– Я посмотрю, как тебе помог совет Бастарна, – в ярости прошипел Аскольд, оттягивая на себя встречающиеся ветки и с силой отпуская их, так что они исхлестывали лицо стражника.

– Сзывай всех! – спохватившись, приказал Аскольд, пересекая рощу, ведая, что тропа в город должна быть где-то совсем рядом.

Стражник выполнил приказ князя, и со всех сторон стали выползать, вылезать и выходить сонные дружинники, отряхивая с себя лесной мусор, и, то виновато, то лукаво поглядывая на князя, вспоминали вчерашние забавы. Но тут же они прикусили свои бойкие языки, видя князя озлобленным и быстро шагающим к городу.

Ну вот и тропа! Какая она теплая, манящая, ласково зовущая пройтись по своим торинкам и выкинуть из головы все тревоги. Аскольд остановился и немного успокоился. Какое таинство природы заставило остудить его злой пыл и внять душой ее неназойливому призыву? Он зашагал по тропе, вбирая в себя ее теплоту и свет, и пожалел, что она так быстро кончилась. Подняв голову, он взглянул прямо перед собой. Деревянная острозубая городьба укрывала такие же деревянные строения разной высоты, и Аскольд вспомнил белоснежные, златоглавые, островерхие церкви в сказочном городе, имя которому Царьград. «Нынче же отплыву к нему!» – хмуро решил Аскольд и, склонив голову, вошел в открытые врата своего Киева.

Перед его домом суетились слуги, озабоченно переговариваясь о вчерашнем беспокойстве юного княжича, но притихли, завидев в воротах князя, устремившегося к крыльцу, где в мадьярском платье, позвякивая монистами, Экийя играла с сыном.

– Сын! – окликнул Аскольд княжича голосом, в котором прозвучали и радость, и гордость, и вина за позднее появление дома. – Бегом ко мне!

Пятилетний ребенок услышал голос отца и рванулся на зов, Аскольд ускорил шаг навстречу бегущему сыну и, протянув руки, поймал его. Мальчик сжал шею отца ручонками и прижался к его колючей щеке. Аскольд задохнулся от волнения. «Дорогой мой сынок», – с грустью подумал он и поцеловал ребенка в голову, взлохматив черные кудри.

– Ты здоров, моя радость? – спросил Аскольд, чувствуя странное волнение в своем голосе.

– Да! – звонко крикнул сын и снова цепко обнял отца за шею.

– А что с тобой ввечеру было? – улыбаясь, но с беспокойством в душе спросил Аскольд, стараясь почему-то не смотреть на крыльцо, откуда упорно не сходила встретить мужа Экийя.

Сын внимательно взглянул на отца, медленно провел руками по его серому лицу, затем остановил движение ладошек прямо под глазами Аскольда и тихо сказал:

– Не уходи от нас с мамой никуда.

– Почему? – удивленно спросил Аскольд.

– Я видел, как тебя убивали секирой, – шепотом проговорил Аскольдович и снова крепко обнял отца.

Аскольд оторопел.

– Что ты сказал, сынок? – догадался спросить он, выйдя из оцепенения.

Княжич повторил свои слова и заплакал.

– Но я жив! Сынок, ты видел неверный сон!

– Это был не сон! – крикнул ребенок.

– Не расспрашивай его ни о чем! – закричала Экийя, метнувшись к сыну, но было поздно: ребенок бился в истерике, держа отца за шею.

Аскольд пошатнулся. Никогда он не’ видел своего сына в таком состоянии. Беспомощно озирался он по сторонам, пока не увидел няньку, несущую серебряный кубок с теплым отваром. Не сразу удалось напоить им сына, который вскоре заснул на руках доброй няни.

– Что означает твой наряд? – жестко спросил Аскольд, окинув недовольным взором жену. Что-то новое, вызывающее опасение за себя и сына увидел вдруг Аскольд в ее стати.

– Иссяк дух нашей любви, Аскольд, – тяжело проговорила Экийя, выдержав взгляд мужа. – Вчера ты не услышал ни зова моей души, ни зова сына. Боги увели тебя на русальную ночь, будто дороже буйного веселья у воды для тебя нет ничего на целом свете! Пусть будет так, как велят твои боги! Но я обратилась за помощью к силе духа своего народа и надела свой девичий наряд.

– Почему девичий? – хмуро переспросил Аскольд, глядя на ее пылающие щеки.

– Дух народа передается только через юное зерцало! – с болью пояснила она и отвернулась от мужа.

– Экийя! Ты же никогда не придавала значения нашим забавам! Ты никогда не заходила к моим наложницам и никогда не вела бесед со мной после ночных пиршеств! Что стряслось сейчас? – не понял Аскольд.

– Ты потерял чутье на мой зов! Ты не хочешь знать, что вещают для тебя бога! Ты снова бросаешь вызов судьбе и испытываешь волю богов! Берегись, Аскольд! Сын целую неделю видит одно и то же: видение, предвещающее тебе смерть. Я звала тебя, но ты не шел, я молилась за тебя. Я нарушила запрет жрецов и вчера молилась возле Святовита!

Аскольд молчал. «Утро нового похода не веселое», – горько подумал он.

– А мою ладью перед дальней дорогой ты разве не омоешь ключевою водой?

– Пусть это сделают твои ночные русалки! – гневно воскликнула Экийя и подошла к няньке посмотреть на спящего сына.

– Что ж! – зловеще проговорил Аскольд и добавил: – Пусть это сделают мои ночные русалки!

– Гуфо[23]23
  Гуфо (лат. – Gufo) – филии; имена людей в древние времена происходили от кличек, а те возникали по разным причинам. Сюда входили и заслуги людей, но чаще всего – от сходства черт характера человека или его внешнего вида, напоминающего то или иное животное.


[Закрыть]! – окликнул он своего стражника и повторил ему слова жены.

И только когда солнце передало людям и Киевской земле жар своего духа и ушло в далекие небеса на отдых, из Барвихинской бухты прибыли Аскольдовы ладьи и на Почайновском причале началась погрузка дружины киевского князя.

Аскольд стоял на крепких дубовых опорах, выступающих далеко в глубь Днепра, и отдавал последние распоряжения.

– Коней – туда, в левую стаю ладей, к Диру поближе. Провизию – по равным долям ратникам; оружие – чтоб у каждого воина! Сам смотреть буду! Не забудьте колья, цепи, крюки, щиты. Щиты для ладей с охранными символами. По одному – на каждую ладью. Что-о-о? Какую еще бадью? А-а-а! С ключевой водой? Экийя! Все-таки пришла! Потом, будет время и для ее ритуала. Быстрее, друже! Солнце торопит! Нас ныне Перун сам провожать будет! Слава Святовиту, погоду мирную послал нам для отплытия… Ну-ну… Дайте ковш моей семьянице! Пусть она смоет с моей ладьи тяжелый дух предыдущих походов! Пусть исчезнет черный дух из щелей моей ладьи! Пусть только свет и любовь живут в моей ладье! И пусть каждую ладью освежат ключевой водой! – С этими словами взволнованный Аскольд сам передал большой серебряный ковш Экийе, которая, едва взглянув на мужа, зачерпнула воды и, поливая себе на руки, медленно и осторожно лила на ладью ключевую водицу и втирала ее в доски.

Аскольд ревниво следил за каждым ее жестом, за звоном монист на висках, за притягательным шорохом яркого мадьярского платья, красиво облегающего ее стройную фигуру, и сердце его сжималось от предстоящей разлуки с ней. Зная, что всегда и во всем побеждает его воля, он не сомневался в том, что и нынче Экийя найдет случай, чтоб проститься с ним. Но день шел, а она не приходила, и, кого бы из слуг он ни посылал за ней, ответ был один: «Сына нельзя оставить ни с кем…» Аскольд злился. Неужели ее так глубоко обидело его пренебрежение к зову ее души? Или что-то другое… Конечно, боги, только они могут изменить жизнь человека. Но почему именно сейчас?..

Экийя закончила свой ритуал, и к ней подвели черного коня Аскольда, золотое стремя которого, наклонясь, она поцеловала с одним желанием: чтоб никогда отец ее сына не забывал о своем потомке!

– Чтоб ни одна лихая сила не свалила ни тебя, ни твоего ездока! – проговорила она на прощание по привычке и горячим взором окинула могучую фигуру мужа. – Светлого пути ночью и днем! Скорейшего возвращения домой, муж мой, – сказала она громким, твердым голосом и припала на мгновение к его груди.

– Пусть уйдет мрак из души твоей и из души моего сына! Всем тьмам назло я вернусь домой, к тебе и сыну! – взволнованным голосом проговорил Аскольд и крепко поцеловал Экийю. Затем резко оторвал ее от себя и повелительно изрек: – Ну, где мои христианские проводники? В мою ладью пожалуйте!

И последними на борт ладьи Аскольда взошли с понурыми головами два проповедника византийской христианской Православной Церкви, Исидор и Софроний. Третий уплыл рано утром, едва рассвело, когда глава киевской рати еще пребывал в забытьи под ясенем в Тетеревиной роще…

Аскольд поглядывал то на запад, то на восток, желая сравнить силу ветра, постоянно меняющего свое направление, будто призывая посостязаться с собой. «Ну, куда отнести твои суда?» – казалось, спрашивал грозный владыка неба и надувал паруса ладей восточным порывом с такой шумной отвагой, от которой у Аскольда пробуждалось чувство задора. А что, может, и впрямь заплыть к булгарам и показать им свой «христианский» зуб? Аскольд провел рукой по обветренной шее, на которой поверх тяжелой серебряной гривны висел астрагал бобра, глухо ударяющийся о мелкую кольчугу князя, и ухмыльнулся. «Да, пусть царь Борис посмотрит сам, как был правдив константинопольский патриарх Фотий в своем «Послании к христианским правителям» о быстром отречении киевского князя от «грязного» язычества! Ишь, вообразили, что словене легко предают своих богов! Вон Перун что вытворяет! Пять дней дремал в носовой части моей ладьи, а теперь, гляди, готов подбрасывать наши ладьи, как перышки, да не бросает, а зорко охраняёт. Значит, знает, куда и зачем я иду. Ну, Перун, веди нас к булгарам! А там и к ромеям заглянем, пусть знают, кому больше верить можно!..»

– Перун! – крикнул Аскольд что было сил. – Веди нас к булгарам!

Ветер затих сперва, будто не веря Аскольдову зову, затем слегка потрепал паруса его ладей и, наконец решившись, подул точно в западном направлении.

Аскольд засмеялся радостным, почти ребяческим смехом, а затем так же звонко крикнул в небо:

– Благодарю, всемогущий Перун! – И, широко размахнувшись, кинул в синие воды Понта специально приготовленный для жертвенных подношений богам прекрасной работы поясной набор с аквамариновой фибулой.

Дир выслушал волю своего предводителя и улыбнулся его удали. Очнулся Аскольд! Четыре дня был молчалив и угрюм. Будто бы и не знал, куда и зачем идет. Иногда вслух вспоминал Экийю и какое-то видение сына, в быль которого верить не хотел. Уходил в носовую часть ладьи, подолгу говорил с богами, затем возвращался в центральную часть ладьи, перешагивая через вытянутые ноги христианских проповедников-лазутчиков, совсем не думая ни об их учении, ни об их боге; снова тревожился о своем, и даже когда походная еда готовилась в особом, костровом отсеке и возбуждала аппетит и бурную радость у ратников, даже тогда Аскольд оставался безучастным ко всему, что когда-то так волновало его горячую волоховскую кровь. Неужели и впрямь что-то случилось с духом его семьи, с беспокойством думал он, с болью вспоминая отчужденную стынь походки Экийи, освежающую из огромной кади с ключевой водой его ладью накануне решающего отплытия…

Время сделало свое дело и на пятый день пути из Киева рассеяло тревожные думы их предводителя о доме. В Аскольде проснулось прежнее желание отомстить Фотию, который хоть и низложен и вряд ли по достоинству оценит мятежную месть киевского правителя, но удостоверится, как и все христианские страны, что Аскольд не принял их веру! А коль так, то извольте снова помериться силой с языческой ордой! Да, бойцовский дух Аскольда заразителен! Вон и во всех ладьях стало заметно оживление.

«Ну, Аскольд, ты все такой же удалой воин, как и в первом походе!.. Или сам воздух Понта так пьянит тебя, что ты не ощущаешь никаких преград перед собой? Или и впрямь тебе помогает во всем сам Перун?..» – думал рыжеволосый сподвижник о своем предводителе.

– Послушай, Аскольд, а ежели ты снова встретишься с Игнатием? – спросил Дир и увидел, как насторожились христианские проповедники-лазутчики.

– Не мечтаю о такой доле, – хмуро ответил Аскольд, развернувшись к христианам. – Не думаю, что он озабочен памятью давно минувших дней и вряд ли захочет увидеть того, кто однажды спас ему жизнь… Обещанная дань, где она? Я долго терпел и ждал. Потребую сдержать царское слово, хоть и не тем царем данное. Ну, а ежели откажут, я превращу ладьи в парусные телеги и со всех сторон буду осаждать их столицу, и ничто не остановит меня: ни взгляд Игнатия, ни их таинственный греческий огонь!

Исидор пристально посмотрел на Аскольда и глубоко вздохнул.

– И не вздыхай горестно, – сердито потребовал Аскольд от грека, – а поклонись в пояс мне за то, что жизнь тебе сохранил! – посоветовал он.

– Пошли, Господи, мир и покой душе моего спасителя! – грустно проговорил Исидор, выпрямляя спину, но, услышав снова грозный оклик Аскольда, вздрогнул.

– Покой и мир душе?! Я еще не умер! Вот когда там буду, – заявил Аскольд, взглянув на небо, – тогда и будешь молить своего Господа о ниспослании благодати моей душе! А пока… пока, я думаю, небесам хорошо и без моей души! Ясно, христодулы?

Исидор снова вздрогнул. Да, они рабы Христа, они самые усердные ученики его и потому пока живы. Каждая молитва, обращенная к их Богу, не потерялась в небесах, а была услышана и вознаграждена. Аскольд! Ну, почему ты так усердствуешь в своем упорстве?..

– Скажи, князь, – тихо обратился Исидор к Аскольду, переждав его шумные речи. – Победив Византию, разве ты сможешь обратить ее в языческую веру?

Аскольд повел плечами. «Ну и грек! Шальная какая-то дума взбрела тебе в голову», – нахмурился князь и с любопытством оглядел похудевшего, измученного не столько от сурового заточения, сколько от неусыпного надзора проповедника.

– Я думаю, веру насильно никому нельзя внедрить. Душа роптать по старым духовным корням все равно будет… – заметил он и хлопнул Дира по плечу. – А ты что скажешь хорошего?

И Дир тихо ответил:

– А я думаю, пора внять Христову учению только потому, что оно несет покой любой душе.

– Это все вранье! Усыпить всех бездействием – это поселить мрак в душе каждого! – вскипел Аскольд.

– Но и буйство растить в душе – тоже не меньший мрак! – гневно ответил ему Дир, и они обменялись такими взглядами, что на некоторое время воцарилось всеобщее молчание.

– Но ведь не всегда же ты воевать с народами будешь! Настанет время, и захочешь, как все, торговать с ними! – произнес наконец Исидор.

– Ну и что? – не понял Аскольд.

– А то, что у христианских народов больше товаров и они искусные мастера, а что язычники могут предложить им на обмен?

– Вон ты о чем! Обмен не получится, захват получится! – засмеялся Аскольд.

– Да не об этом, князь, речь!

– А о чем же? Ты думаешь, язычники только воевать да грабить могут и с ними никто торговый ряд заключать не захочет! Все равно, мол, своего товара не дадут, а чужой отберут! Так?

Исидор кивнул, чуя, что князь снова вот-вот вспылит.

– Нет, ты не опускай бедовую головушку, грек! Ты слушай, коль спросил. Так вот посмотри на эту фибулу! – с вызовом предложил Аскольд и протянул Исидору драгоценное украшение, выполненное с филигранной ювелирной тонкостью. – Этой застежке две сотни лет! – гордо сказал Аскольд, видя, с каким удивлением рассматривает грек украшение, предназначенное для крепления мужских накидок или плащей. – Изготовлена она и литьем металла, и ковкой его, и другой обработкой, известной не только вашим мастерам, но и нашим. С одной разницей: наши молчат о своих работах, а ваши кричат, что только они – единственные умельцы во всем свете! Терпеть не могу вранья! – проговорил зло Аскольд и гневно добавил: – Да, мы многого еще не умеем, но, думаю, и без христианских народов до всего додумаемся сами!

– Если б додумался, не ходил бы к ним с грабежом! – выпалил так же зло Исидор и, не дав опомниться Аскольду, выкрикнул: – С такими руками! С такими умными очами – и на грабеж идти!

Аскольд раскрыл рот.

– Созидай и торгуй на равных! – снова выкрикнул Исидор, видя, что киевский князь ошарашен.

– Замолкни! – гаркнул на него Аскольд, но Исидора словно прорвало.

– Устанешь, скоро устанешь от содеянного злодейства! Душа злодейством не питается! Она иссякает от злодейства! А если душа иссякает, то и… – грек не договорил: сильный удар бросил его на борт ладьи и заставил замолчать.

Аскольд собрался с мыслями и, повернувшись баком, но не удостоив взглядом поверженного проповедника, шагнул в узкий длинный проход в центре ладьи.

Молчание длилось недолго. Аскольд чувствовал, что должен ответить разгневанному греку.

– Опомнился, праведник? – зло спросил он, небрежно глянув через плечо, как проповедник вытирал кровь с губы.

Исидор молчал.

– Ну, так вот что я тебе скажу: когда Византия была сильна, она две сотни лет грабила всех кого не лень, и в первую очередь – словенские народы. Да, ты прав в одном: иссякает дух твоей страны из-за ее злодейства! Ибо она заразила словенский народ злодейством и тем обрушила его на себя! Ежели я дойду до вашего града целым и невредимым, значит, того же хочет и твой Христос! Ибо именно Византия исказила его учение! Запомни, мой нынешний поход на твой народ – это возмездие! – Князь, берег! – крикнул смотровой с высокой лестницы, прибитой изнутри к носовой части ладьи.

– Близко? – живо спросил Аскольд.

– Да!

– Слава Святовиту! – весело воскликнул Аскольд и приказал Диру передать всем быть готовыми к бою.

Месяц Аскольд и его ратники знакомились с богатством западного и львиной доли южного берега Понта. Булгарский царь Борис задыхался от гнева, видя, как язычники, те самые, которые несколько лет назад якобы охотно приняли христианство и, по свидетельству константинопольского патриарха Фотия, с презрением отвергли грязное язычество, нацепили на лодии своих кумиров и идолов и с наглостью пиратов, питаемых силой духа своих варварских богов, опустошили весь благодатный морской берег его страны. Словно ураган пронесся над селениями и городищами.

Стон и плач раздавались со всех сторон, проклятия грабителям. За что Бог послал такую беду на его страну и бедный, трудолюбивый народ? Аскольд безудержно смел и подает пример своим ратникам в безрассудной храбрости! «Я не понимаю одного, – писал Борис правителям христианских держав, – как этот самый пират мог освободить от других грабителей христолюбивого римского папу Николая Первого, напугав его доблестных катафрактариев, и даже перстня не взял за победу над лесными грабителями и за спасение жизни его высокопреосвященства! Что за странный человек, если таковым названием можно назвать то создание, которое привело на мою страну несметное полчище дикарей и грабителей! Не пожалеть ни стариков, ни детей! Насиловать женщин! Ограбить все прибрежные храмы! Забрать все виноспособные ягоды и напитки из них! Выкрасть из храмовых подвалов все тайные станки и приспособления, которые необходимы для постройки защитных сооружений и нападения на врага! Поистине ему нет равных в наглости и силе! Да покарает его Господь Бог за причиненное горе моему народу! Аминь!..»

Аскольд прошел по юго-западному берегу Понта, как буря, как ураган страшной силы, сметая на своем пути все, что оказывало хоть какое-нибудь сопротивление, и никакие намеки на жалость или тем паче «любовь ко врагу своему» не могли сдержать его грабительский пыл. Все грабили! И он будет! Все жили только для славы! И он набрал себе огромное войско смелых грабителей и будет обогащать себя с его помощью. Разве кто жил по-другому? Когда-а-а?!

Но чем ближе подходил он к Царьграду, тем мрачнее становился, и беспокойство с новой силой начинало терзать его душу.

«…Что в тебе такого, Константинополь, что одна мысль о тебе переворачивает сердце, и ноги прирастают к днищу судна? А ведь ты, царь-город, начинал с того же, что и любой другой: с городьбы и грабежа! Так почему ныне ты мне червоточишь душу и хочешь, чтоб я затаив дыхание только созерцал издали красоту твоих храмов, дворцов и улиц, а обобрать тебя не посмел!

А я оберу тебя, как и прежде! И о милости моей не мечтай! Я столько лет ждал от тебя обещанной дани, да так и не дождался. Теперь ты в моей власти! Теперь конец!.. Звони во все колокола: «Аскольд пришел за данью! И милости лишен его злодейский взор!..» Ну, выводи своих катафрактариев, турмархов, клайзнархов, выводи свой флот на мои лодьи, лей свой огонь на моих ратников – попробуй одолей меня с ходу!»

– Берег, князь!.. Царьград!..

– Вижу!.. Окружить город со всех сторон! Не страшны нам их цепи! Вывести ладьи на сушу, поставить на колеса и поднять паруса! Всем быть готовыми к штурму! Штурмовать без устали! Пока не пробьем стены и не возьмем город! Передай всем моим военачальникам, чтоб разбили свои отряды на три части и каждую часть бросали в штурм на треть дня!.. Не выпущу я тебя из своих рук, Царьград!..

Первая ночь штурма Константинополя повергла в ужас не только мирных жителей столицы Византии, но и всех защитников города. Кто ожидал, что какая-то несметная дикая орда подойдет к городу не столько с моря, сколько с суши? Правители этого города всегда считали, что любой враг подступает к нему с моря, с северной стороны, где бухта Золотой Рог заманчиво открывала вид на могучие стены, купола роскошных храмов, церквей и монастырей и величавые портики крыш императорских дворцов и где вход в гавань был закрыт огромными цепями. Взять город с суши – невозможно, думали они, ибо метательные машины, установленные на судах, не смогут с разрушительной силой достать врата и стены кремля и сделать свое черное дело, а подойти какой-то армии вплотную к стенам тоже невозможно, ибо перед стенами всего лишь узкая полоска земли. И вдруг как гром среди ясного неба: враг штурмует город по всему кольцу его стен! Как?! Как он мог подойти к стенам?! По суше?! На судах?! Суда поставлены на колеса?! Паруса и колеса?! Все пущено в ход против города?.. До такого мог додуматься только дьявол!

Василий Македонянин сурово поглядывал на своих военачальников и ждал правдивого ответа.

– Царь, мы побеждены, – хмуро ответил адмирал флота патрикий Орифа и стойко выдержал недоуменный взгляд правителя.

Если бы Никита Орифа не был старше царя на целых двадцать лет, то Василий бы разговаривал с ним иначе. Слава знаменитого флотоводца была настолько велика, а опыт его битв с арабами и пиратами был так ценен, что царь не мог не доверять словам самого уважаемого им человека в его армии. Василий еще раз посмотрел на изборожденный морщинами лоб флотоводца и тихо переспросил:

– Наше положение безнадежно?

– Ваше величество, мы же не можем мгновенно поставить всю армию на стены, а флот, как они, на колеса!.. Своими цепями мы закрыли свой флот! И попали в собственную ловушку! Кроме того, их суда стоят вплотную к цепям со стороны Босфора и не дадут выйти нам в море. Использовать огонь – бесполезно, ибо мы скорее сожжем свои суда, чем они позволят спалить свои… Зовите патриарха, ваше величество, ибо Игнатий – это единственный человек, который может спасти столицу.

Василий недоверчиво выслушал этот совет и мрачно проговорил:

– В какое страшное время для страны напали эти изверги! Арабы с павликианами объединились в Малой Азии, морские владения в Средиземноморье вываливаются из рук, булгары недавно прислали письмо, что какой-то язычник смел с их побережья все храмы и селения… Почему я должен расплачиваться за былые грехи?

– Говорят, дух поверженных народов рано или поздно, но оживает и с утроенной силой мстит своим угнетателям за свои обиды, – так же тихо и мрачно ответил Орифа и добавил: – Если это скифы или слове-не, то нам не на что надеяться, царь. Зовите Игнатия! Если царь Борис написал о нападении на него какого-то язычника, то… сдается мне, что это тот самый, который лет пять назад был здесь, заключил договор с Михаилом и Фотием, кажется, был крещен и согласился получать с нас дань, но… так и не дождался ее!.. Это месть Аскольда, царь! Язычники не прощают обмана!

Царь посмотрел на свои скрещенные руки, унизанные браслетами, немного подумал, затем приказал вошедшему слуге позвать Игнатия.

– Наши стены выдержат два дня штурма этого язычника? – спросил царь Орифу.

– Надеетесь на подкрепление с моря, если флотоводец Симеон разобьет арабов и вернется в столицу? – предположил эпарх. – Да, он должен успеть, если не станет усердствовать с арабами, – устало проговорил он, моргая покрасневшими веками и желая одного: немного помолчать.

– Его преосвященство, патриарх Константинопольский! – доложил дворецкий и, поклонившись, уступил место Игнатию.

Игнатий поприветствовал царя и эпарха и обеспокоенно проговорил:

– Похоже, мой освободитель все же явился за данью.

– Похоже! – глухо согласился царь. – Что будем делать? Он все так же дерзостно дик и неугомонен и снова выбрал удобный момент для осады. Готов штурмовать без конца, занял самые выгодные позиции на суше и на море! Этот ваш грозный язычник дьявол во плоти!

– Я думал, он не дойдет до нас… Айлан ведь предупредил о начале его похода два месяца назад, – в раздумье проговорил Игнатий и хмуро спросил: – А ополчение нельзя снарядить и вывести за стены города для разведывательного сражения?

– Если бы вы были помудрее, то вовремя бы создали из крестьян военное подкрепление, – тяжело вздохнул Василий. – А сейчас кого звать и просить? – И вдруг решил: – Отдать город на разграбление язычнику и пусть жители сами от него отбиваются!

– Соберите срочно большой совет динатов, потребуйте от них сбора ценностей для подношения язычнику, а я попробую послать Аскольду свое посольство, начну вести с ним переговоры о торговом и мирном соглашении. Если понадобится, я сам пойду к нему, – заявил патриарх.

– Переговоры с язычником?