Текст книги "Князь Олег"

Автор книги: Галина Петреченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 33 страниц)

– Хоть с дьяволом, во имя спасения города и страны! – со вздохом ответил патриарх. – Этот тщеславный язычник полагается на помощь своих богов: Перуна, Сварога и Святовита. Он не прост, довольно упрям и очень обидчив, он ищет справедливости и может представлять грозную силу для страны. Запал его души заразителен. Воспламеняет дружину, как пламя свечи в засуху стог сена. Думаю, он тот, кто особо нуждается в том, чтобы стать воистину оглашенным в веру Христа!

Василий Македонянин слушал Игнатия с настороженной вдумчивостью.

– Но ведь Фотий пытался уже обратить его и даже в своем «Послании к христианским правителям» поторопился сообщить о том, что варвары с удовольствием променяли язычество на истинную веру, – грустно заметил он. – Это же не остановило Аскольда!

– Раз никто и ничто не может его остановить, то исход один – собирать дань и, не пуская Аскольда в город, откупиться от него. Созывайте динатов, ваше величество! Время не терпит!

Аскольд смотрел на своих ратников и горделиво улыбался их новым дерзким выдумкам, вызывающим страх и ужас у осажденных константинопольцев.

– Еще немного, и жены из Царьграда будут рожать раньше срока, – подражая женским голосам, кричали дружинники Аскольда, стоявшие на плечах у своих товарищей, и, мотая головами, корчили рожи размалеванными лицами и грозили взять на копье любого, кто к ним приблизится. – Ну, что, защитники Царьграда? Сия услада вам не по нраву? – дурачились дружинники, а сами поглядывали на группу силачей, которые под предводительством богатыря Мути пытались с помощью черепах выбить кованные железом дубовые Иеронские ворота.

Четвертый день шла осада города, защитники которого не вступали в открытое сражение с противником, превосходящим их в силе в несколько раз. Да и кому нужна эта отвага! Все равно все блага достанутся опять динатам и останутся только у них. Мы, парики, как были тягловыми лошадьми, такими и останемся! Как были нищими, так ими и будем впредь! Ни царям, ни патриархам нет дела до нас. Правда, царь только вступил на престол, и грех валить на него все беды, но… динаты, вызванные на совещание, что-то прикусили языки. Похоже, что-то скрывают от нас. Ну, а коль скрывают, то в честь чего мы будем лезть в адово пекло и на копья к варягам?

А тут еще непонятное волнение у ворот крепости. Да это сам патриарх идет к завоевателю… Открыть ворота, катафрактарии! Убрать мечи! Освободить дорогу патриарху Константинополя!..

Аскольд, предупрежденный криками греков со стены, чтоб не рубили, не стреляли и на копье никого не брали, сквозь ломаную словенскую речь понял, что к нему направляется какое-то важное посольство. Он дал знак Мути, и полунемой силач отвел своих богатырей от Иеронских ворот.

Аскольд пытался всеми силами своей неугомонной души потушить пожар смятения, вспыхнувший в нем в самый неподходящий момент, ибо именно в это время он разглядел в медленно шествующих к нему послах Игнатия, одетого в патриаршее платье, сверкающее на солнце драгоценными каменьями.

Игнатий улыбнулся, почуяв смятение язычника, и, когда сподвижники Аскольда убедились, что жизни их предводителя ничего не угрожает и отступили, он протянул свои полные, мягкие, теплые руки к киевскому правителю и на славянском языке ласково проговорил:

– Я всегда верил, что еще раз увижу тебя, мой доблестный освободитель, но в более благоприятное для меня время.

Аскольд, низко склонив голову, подошел к Игнатию. Какая сила заставила его так поступить – не ведал никто, но он стоял как завороженный возле Константинопольского патриарха и улыбался бывшему теревинфскому узнику. Так же, как улыбался только своему сыну и жене.

Окружавшие их люди, приближенные патриарха и дружинники Аскольда, с удивлением отметили, что встретившиеся гораздо больше похожи на старых друзей, волей случая разлученных на долгие годы, но разлука не наложила отпечатка на их дружбу, а только закалила ее, и теперь нет конца обоюдной радости от их встречи, которая являла собой прекрасное зрелище. Патриарх во всем великолепии своего патриаршего священнослужительского одеяния, в митре, расшитой драгоценными каменьями, с большим омофором на плечах, с тем широким лентообразным платом, украшенным крестами, который имеют право носить поверх саккоса только лица высокого сана в Православной Церкви, в длинной, расшитой каменьями и крестами белой ризе, обнимал высокого, могучего воина, облаченного в кожаную сустугу и мелкую кольчугу, с высоким шлемом на голове. Аскольд пригласил патриарха в свою походную палатку.

Никто, и даже Дир, не желали мешать той теплой беседе, которая возникла с первых же минут встречи и, казалось, не скоро должна была прекратиться. Само собой разумеющееся мирное завершение похода Аскольда на Константинополь уже ни у кого не вызывало сомнений, и стражники патриарха стали смело рассматривать ратников киевского правителя. Дир, тоже поочередно оглядывая лица монахов-катафрактариев, вдруг узнал Айлана. Айлан склонил голову в знак приветствия перед первым сподвижником киевского владыки.

А в походной Аскольдовой палатке шел мирный разговор. Аскольд слушал патриарха, не все понимая в его тихой, спокойной речи, но чувствовал, что осада Константинополя ничего не даст.

– Василий готов заключить с тобой любое торговое соглашение, которое принесет больше пользы нашим народам, нежели кровавая сеча. У тебя ведь найдутся товары, которые сгодятся моему народу, а у нас возьмешь то, что твоей душе будет угодно.

Аскольд был польщен. Впервые с ним вели речь о торговом договоре, как с почти равным правителем.

– Но я и мой народ другой веры…

– Это дело времени. По словам Айлана, ты не хочешь принимать христианство и сердит на «Послание» Фотия, в котором тот поторопился причислить тебя к оглашенным в веру Христа. Если это так, то… оставайся язычником, это дело твоей души, неволить – великий грех. Нам сейчас нужны торговля с тобой и мирные сношения. Мы выделим тебе и твоим людям торговые ряды, жилища, места в храмах…

– А взамен?

– Взамен мы у тебя в Киеве будем иметь свои торговые ряды, пришлем своих проповедников, да-да, не для одного тебя они будут вести христолюбивые беседы, а для всех желающих, и возведем в Киеве храм Ильи Пророка.

– Ильи Пророка?

– Храм этого святого будет своеобразной предтечей Христовой церкви на Киевской земле!

– Христиане уверены, что многоженство – это грех… Я не понимаю почему! Мы ведь в жены стараемся брать обиженных сирот, пленниц и даем им взамен иногда такую жизнь, которой они и в родительском-то доме не всегда ведали…

– Не все, Аскольд, и ты это знаешь… Но ты не обязан никого насильно загонять в Христову веру. Пусть ваш народ сам решает, что близко к душе: идолы и кумиры или наши златоглавые храмы. Но это вовсе не значит, что мы должны позволить народам забыть о явлении Христа! Нам нужны нравственные законы Неба, о которых напомнил нам Христос! Небо карает, и сурово, каждого, кто не считается с его законами, а люди слабы в своем стремлении сравняться с Богом, считают богатство основным достоинством жизни. Вот и старается наша Церковь показать народам, что истинно ценно, а что – преходяще, что грешно и не должно пускать корней в душах людей.

– Но как я объясню моей дружине, что жить надо праведным трудом, и как ты, которого почти вся моя дружина знает и почитает, можешь оправдать свою великолепную одежду, украшенную столь богато драгоценными каменьями?

– Во время богослужений к нам в храм приходит огромное множество людей и услышать молитву, и на церковную службу посмотреть. А сколько может по лучить разных болезней от взглядов своих прихожан священник, если он не будет одет в защитные одежды! Наши драгоценные каменья – это защита от сглазу, как говорят новгородские волхвы, – изрек Константинопольский патриарх. – Но скажи, что тебя тревожит?

– Моя дальнейшая жизнь, – тяжело вздохнул Аскольд. – Я привык только к одному – к походам и странствиям, именно поэтому и владею самой большой дружиной, – горько признался он. – Как перейти к смиренному образу дум и действий? Орарь[24]24
  Орарь – часть облачения дьякона, состоящая из узкой ленты через левое плечо.


[Закрыть], что ли, повесить на шею?

– Дьяконовская лента вряд ли смирит тебя, лихой варяжский правитель, – грустно улыбаясь, сказал Игнатий и тепло проговорил: – Не все сразу, Аскольд! Тебе много еще предстоит свершить со своей дружиной…

А на следующий день ладьи Аскольда тихо отошли от бухты Золотой Рог и очутились в водах Босфорского пролива. Суд[25]25
  Суд – пристань в бухте Золотой Рог.


[Закрыть] остался позади…

Да, дары императора Василия и патриарха Игнатия были приняты, а грудь Аскольда украшала массивная золотая цепь, на которой красовался такой же массивный серебряный крест. Новый владелец его подтвердил свое согласие на оглашение своего имени в Христовой вере. Примеру своего предводителя последовали Дир, Мути и несколько секироносцев и меченосцев – те, кто с особым вниманием относились к беседам христианских проповедников в Киеве.

Исидор, Айлан и Софроний плыли в одной ладье с киевским правителем и вели задушевную беседу о благих делах в граде Киеве.

– Первым будет, конечно, построен храм Ильи Пророка, а вторым…

– Храм Святой Софии, – убежденно заявил Аскольд и гордо добавил: – Чтоб ничуть не хуже был, чем в вашем Царьграде! И тогда посмотрим, какой город краше будет – Киев или Константинополь!

Глава 11. Конец Аскольда

Весь правый, пологий берег Днепра и крутой берег Почайны, впадавшей в своенравное русло знаменитой путеводной южнославянской реки, были заняты поселенцами Киева, встречавшими своих отцов, братьев и мужей, возвращавшихся из длительного похода. Был конец месяца серпеня, и, хоть главная забота этой поры – сбор урожая – была еще не избыта, люди все же решили весь нынешний благодатный день посвятить встрече дорогих им домочадцев. Вдоль деревянного помоста, что врезался своими дубовыми опорами глубоко в воды Днепра, с обеих сторон курсировали маленькие юркие лодчонки, управляемые загорелыми бойкими мальчишками, которые ненадолго отплывали со своими суденышками в южном направлении на разведку и быстро возвращались к причалу с криком: «Не видать пока!» Женщины, заслышав их клич, беспокойно поглядывали на кади с ключевой водой, что стояли возле ног почти каждой встречающей киевлянки, и с тревогой думали, как бы не нагрелась вода под лучами палящего солнца, ибо жрецы испокон веку завещали обмывать лицо и руки ратников ледяною ключевою водицей, ибо будто бы только она способна смыть с их лика темные, удушливые силы, прицепившиеся к ним во время длительного похода к чужим народам. Что же касаемо ног дорогих воинов, то их непременно надо обмыть в горячей водице, ну, а все тело попарить в угольной воде. Женщины тихо беседовали о том, как и какими вениками надо обвешивать стены бань, перечисляли свойства кустарников и деревьев, растущих в ополье Киева, восторгались целительными свойствами разнотравья и оберегали друг друга добрыми советами типа: «Смотри, веники осины нигде не вешай! Тело слабнет от нее!» – «А от дуба?» – «Дуб крепость придает всему телу! И береза! Ах, как хороша береза вместе с душицей да мятой! А дышится как легко!..»

Но вот мальчишки с лодок крикнули: «Идут!» – и женщины замерли, а затем, встрепенувшись, с беспокойством оглядели и оправили свои наряды. На каждой красовался костюм древнего завета, ибо, по поверью отцов и дедов, именно одежда оберегала женщину как хранительницу семейного очага от влияния темных сил и защищала в ней присутствие светлых начал. Вытканные узоры на длиннополых платьях и пышнорукавных блузах гласили о проникновении в тайный смысл той силы духа, которая передавалась из рода в род и способствовала охране тела тех, кто носил эту одежду. И каждая женщина гордилась своим семейным узором, ибо верила, что именно он оберегает ее от постоянно витающего темного духа. Но помимо этого каждая семьянина обязана была на поясе или на рукаве носить еще и охранный знак рода своего супруга. И каждая женщина узнавала по этому знаку свою родственницу или иноязычницу и определяла свое отношение к ней. Нынче же все женщины с особой радостью приветствовали друг друга и только, глядя на Экийю, умолкали в растерянности. В который раз они видят жену киевского правителя в одежде ее, мадьярского народа, принесшего когда-то столько бед поселенцам Киева, и охранные знаки кочевого народа красуются на ее платье! А где охранные знаки романских волохов, откуда родом их правитель Аскольд? Экийя, держа голову выше обычного, глядя отчужденным, непроницаемым взглядом вдаль, за днепровские воды, делала вид, что не слышит возмущенного шепота киевлянок, и, держа за руку сына, одетого по-славянски, в светлую льняную длиннополую рубаху, украшенную яркой вышивкой крестом, темные штаны и сафьяновые сапожки, иногда только, как и все, поглядывала на нагревающуюся воду в кади. Более трети дня простояла она, как и все, на ногах, ожидая на берегу возвращения дружины своего мужа, и не смела (как и все!) присесть ни на минуту, ибо это означало бы желание задержки в пути долгожданных домочадцев.

Этого она не желала. Вчера прибывший вестник-гонец сообщил о возвращении Аскольда в Киев и таинственно добавил, что город ждут решительные перемены.

– Что еще нового везет Аскольд? – не стерпела Экийя.

– Веру! – изрек гонец и задумчиво оглядел красавицу жену предводителя киевской дружины.

Экийя вздернула подбородок и вонзила свой взгляд в очи вестника.

– Что ты хочешь этим сказать, гонец? – тихо спросила она. Гонец молча смотрел на жену Аскольда, зная, что более того, что он сказал, он не имеет права говорить. Тогда нетерпеливая Экийя зашла с другой стороны.

– Он срубил со струг идолов Перуна? – осторожно спросила она и снова пытливо уставилась в глаза гонца.

– Еще нет! – хмуро ответил вестник и почувствовал облегчение: семьяница Аскольда все поняла. – Киев все должен узнать только от своего правителя! – предостерегающе напомнил он.

И вот на берегу Днепра все оживилось, заволновалось и задвигалось. Еще крепче женщины прижали к себе своих детей и со слезами на глазах, проступившими от волнения и радости, наблюдали, как в бухту заходят родные ладьи, трепеща на ветру парусами, украшенными языческими узорами: то тут, то там появлялись на парусах солнце, бело-синие полосы, чередующиеся бело-черные квадраты, увенчанные драконовидными знаменами, или ярко-красные полотнища, символизирующие веру в силу и жизненную основу огня. Да, вера в пять основных стихий природы, зачавших жизнь на земле, была сильна у дружины киевских правителей. И все казалось на Киевской земле крепким и незыблемым до той поры, пока не причалила к пристани ладья Аскольда и ее хозяин не ступил на нее своей нетвердой ногой.

В свете лучей яркого солнца на груди киевского правителя мерцал крупный серебряный крест, и Экийя вздрогнула.

Аскольд увидел жену и улыбнулся ей счастливей улыбкой. Да, он помнит, как они простились, как разлучила их души русальная ночь накануне необычного похода на греков, как долго звенело в его ушах ее горькое: «Ты потерял чутье на мой зов, Аскольд!» И смутное, тревожное предчувствие беды, вызванное видением сына. Да, он был почти безумно лих во время своего последнего похода на греков, ибо со всей яростью обиженного сердца решил идти прямо навстречу своей смерти. Но время шло, и боги, видимо, смилостивились над ним и отступили. Каждый раз, когда надо было преодолевать какой-нибудь спуск к причалу, где стояли его ладьи и ждали, когда он погрузит на них очередное лихоимское богатство, Аскольд ждал нападения на него какого-нибудь скрытого врага. Но все спуски остались позади, и Царьград встретил Аскольда скорее унынием и печалью, нежели злой боевитостью, а он не смог расправиться с поверженным врагом. Да, поникшую голову его меч не сек. Рука не поднялась на губительный разбой Царьграда, и Аскольд горько задумался. Нет, он не любил врага той любовью, которой требовали от него христианские проповедники. Он просто яростно завидовал своему давнему хитрому врагу, владевшему огромными богатствами.

И это воля Христова духа продиктовала его врагам необходимость украсить Царьград красивыми храмами и обогатить их, ибо на случай беды именно храмы превращаются в недоступные крепости, где можно сохранить и людей, и пищу, и драгоценности. Вот и он, Аскольд, наконец-то решил украсить свой Киев такими же великолепными каменными строениями, коим имя либо храм, либо собор, либо монастырь, и обратил свое лицо к Христовой вере.

«Что ты молчишь, Экийя? Не тебе так долго удивляться на мой новый охранный знак, что в виде серебряного креста украшает мою грудь!» – хмуро думал Аскольд, глядя на Экийю, крепко прижимавшую к себе обеими руками голову сына.

– Ты не ждала меня увидеть живым? – громко спросил Аскольд, уверенно шагнув к жене.

Экийя приготовилась улыбнуться мужу, но в следующее мгновение ее глаза вдруг споткнулись на его лице, выражение которого было сосредоточенным и жестковопросительным: «Неужели ты обнимешь его и прильнешь к его груди после того, что было?»

Экийя сомкнула губы в узкую жесткую полоску, прижала сына к себе еще крепче и не сдвинулась с места.

Аскольд по-своему понял причину резкой перемены на ее лице и, оглянувшись на своих слуг, приказал приступить к выгрузке даров от константинопольских правителей. И пока шла выгрузка тюков и ящиков с драгоценными подношениями от византийских владык, Экийя отметила про себя, как изменился Аскольд.

«Что с тобой случилось, Аскольд? – подумала вдруг Экийя, наблюдая за мужем. – Уж не изменила ли тебе сила духа, которая питалась нашими богами?.. Зачем сменил ты веру? Неужели смог поверить в то, что сила духа одного Христа крепче, чем сила наших языческих богов?» Но когда он подошел к ней и положил свои горячие руки ей на плечи и, заглянув в глаза, тихо спросил:

– Ты все же пришла меня встретить, жизнь моя? – она встрепенулась, слегка качнулась в его сторону и позволила ему обнять себя.

Затем Экийя, отпрянув от Аскольда, робко попросила:

– Омой лицо и руки ключевой водой и смой с души темные силы.

– Мне Айлан сказывал, что крест, который висит на моей груди, защищает и дух мой, и мое тело от любой темной силы, – чистосердечно признался Аскольд, но, заглянув в кадь с ключевой водой, по привычке встал около нее и протянул руки для омовения.

Экийя взяла в руки серебряный ковш и, зачерпнув им воду из кади, помогла Аскольду совершить обряд очищения души от темных и злых сил, обряд, называемый язычниками «возвращение домой».

Проходившие мимо них Дир, Мути, Глен и другие сподвижники киевского правителя также устремились к своим семьяницам и, не думая о том, хорошо это или плохо, вытягивали руки свои возле кадей с ключевой водой.

А христианские проповедники, глядя на то, как ревностно еще блюдут языческие обряды оглашенные во Христовой вере, подумали, что так просто оторвать от родительской веры словен вряд ли удастся.

Айлан же видел только одно: Экийю и ее руки, одна из которых крепко обнимала сына, а другая так же крепко сжимала рукоять серебряного ковша, из которого струилась прекрасная родниковая водица.

– Аскольд, позволь и нам свершить обряд «возвращения домой», – обратился он вдруг к киевскому князю. Исидор и Софроний раскрыли рты и удивленно ждали ответа от князя. Экийя опустила руки и едва не выронила ковш.

Аскольд широко улыбнулся и гордо заметил:

– Все же вода родниковая для всех является святой, и это гоже, Айлан, что ты не отвергаешь наш обряд, а принимаешь его к душе. Экийя, полей ты ему водички на руки и лицо, коль нет у главы нашей Христианской Церкви ни жены, ни детей.

Экийя широко раскрыла глаза и удивленно посмотрела на Аскольда.

«Как же ты можешь просить меня об этом, когда и стар, и млад знают, что кто польет родниковой водицы гостю на руки, тот и станет его семьяницей!..» – вихрем пронеслось в голове Экийи, и она не посмела протянуть руку с ковшом к кади.

Айлан еще раз вопросительно посмотрел на Аскольда, а тот с раздражением глянул сначала на Экийю, затем на Айлана, низко склонившегося с вытянутыми руками возле кади, и потребовал:

– Экийя! Полей ключевой водицы на руки будущему патриарху Киева!

– Воля твоя! – отрешенно ответила Экийя и молча погрузила ковш в кадь с водой.

Все смотрели с немым укором на своего предводителя, который своей волей приказал жене совершить омовение рук чужеземца. Аскольд всей грудью вдохнул порицание поселенцев своего городища и, взяв сына за руку, тяжелой поступью пошел к дому…

Олаф слушал рассказ Гаста о втором походе Аскольда на греков и задумчиво кивал.

– Стало быть, свершилось! – заключил Олаф и взъерошил обеими руками волосы. – Святовит ведает, что творит! Теперь настал мой час! Медлить нельзя, ибо повторять чужие ошибки – только гнев богов навлекать на свою голову! Благодарю, Гаст, за верную службу! Вот твое серебро! – С этими словами Олаф отвернулся от маленького окна, взял со стола увесистый мешочек и протянул его верному лазутчику.

Гаст, запахнув меховую перегибу, взял положенную плату за риск и отвагу и стал ждать приказа.

– Останешься здесь, в Рюриковом городище, вместе с Руальдом, который заменит меня, и частью моей дружины. Будете дозор вести за Власко. Вдруг, бедовый, с Вадимовичами вновь взбунтуется!

– А ты в Киев надолго?

Олаф вгляделся в обеспокоенное лицо Гаста и тепло спросил:

– У тебя там что, зазноба?

– Да. Наложница Боваш…

– Она не догадывается, кто ты? – тревожно спросил Олаф и пояснил: – Ты же знаешь, как мне важно, чтоб даже куры твоего двора не подозревали о твоих истинных делах!

– Она ни о чем не догадывается! – спокойно заверил Гаст, глядя прямо в глаза Олафу.

– Мне необходимо полное неведение Аскольда! – с жаром проговорил Олаф, не отрывая горячего взора от взволнованного лица своего лазутчика.

– Если ты сомневаешься во мне, то возьми с собой! – предложил Гаст князю и добился своего.

– Ты прав, – немного подумав, проговорил Олаф. – Руальд с Эбоном справятся здесь и без тебя. А ты действительно там мне понадобишься больше…

Гаст боялся перевести дух: не спугнуть бы решение князя. Да, что-то огромное всколыхнулось в его душе и двигало им, и это – веление богов – так значимо и так важно, что не заметить его, или пренебречь им, или, что еще страшнее, оттянуть и помешать – нельзя, и Гаст всей душой чувствовал, что и Олаф сейчас полностью находится в подчинении у этого могучего зова. Ничто не свершится иначе чем по велению их всесильных богов.

Который день Аскольд ловил себя на мысли, что везде и всюду ему попадаются то под руку, то под ногу приметы чьей-то сломанной жизни. Все началось с того, что на следующий день после возвращения из Царьграда он увидел, как огромный пушистый серый кот, которого Аскольдович всегда кормил рыбой или мясными объедками с княжеского стола, в этот раз пренебрег подачками княжича и ловко схватил зазевавшуюся на дворовой поляне сизокрылку. Аскольд сначала полюбовался на охотничью сноровку кота, а затем решил освободить добычу из его цепких, алчных лап. Кот, рассвирепев, набросился на Аскольда и, прокусив ему палец, снова вцепился в свою жертву. Князь поразился быстроте его расправы с бедной птахой. Кот доедал свою жертву, разбросав по двору красивые перья редкой птицы Приднепровья. Аскольд нахмурился и пошел прочь со двора. А еще через день сцена свертывания птичьей шеи повторилась, но на этот раз кот схватил голубя, и Аскольд увидел лужицу крови, от которой у него почему-то на мгновение похолодело сердце. Он помрачнел и задумался: боги упорно предупреждают его о каком-то кровопролитии. Но о каком? Дозорные каждую треть дня оповещают его о спокойствии на речных, лесных и степных границах его княжества. Бастарн заверил его, что волхвы не будут точить ножи и не станут оспаривать свою первенствующую роль в духовной жизни киевлян, ежели Аскольд не станет применять силу для обращения поселенцев столицы южных словен в Христову веру. И Аскольд не только поклялся, что обращение в новую веру его дружинников будет происходить только по их доброй воле, но и оставался верен своей клятве. Что же касается христианских проповедников, то ни Исидор, ни Софроний и ни тем более Айлан не торопили событий и не требовали от Аскольда невозможного. Они каждый вечер среди дружинников терпеливо вели беседы о заповедях нового учения. Казалось, никто никому не угрожал, и в киевском воздухе совсем не пахло сечей.

Но прошло еще два дня, и Аскольд снова стал свидетелем кровавой расправы, но на этот раз полосатого хорька с курицей. Он осторожно открыл калитку, ведущую во двор отсека дома, принадлежащего Диру.

Тот стоял, сокрушенно покачивая рыжеволосой головой над убитой птицей, и, завидев Аскольда, смутился. Они хмуро уставились друг на друга и не знали, о чем заговорить. Дети здоровы, жены улыбаются, а души правителей Киевской земли переполнены тревогой и ждут чего-то неминуемого, гибельного. Аскольд сжал плечо друга и молча ушел к себе.

Но в следующие два-три дня последовало затишье, кровавых знамений не было, и Аскольд увлекся христолюбивыми беседами с византийскими проповедниками.

– Только от нас самих зависит, услышит ли нас Бог.

В ответ раздался недоверчивый гул слушателей.

Но Исидор выждал тишину и спокойно продолжил:

– Бог приближается к человеку по делам его, ибо только тогда он внемлет мольбам человека.

Аскольд выслушал откровение Иоанна Златоуста в изложении грека и угрюмо задумался: на его счету благих дел нет, и Христос никогда не помилует киевского князя, если им когда-нибудь суждено встретиться. Зачем он слушает все это?! Или, может, все-таки есть какая-нибудь особая молитва, которая обладает чудодейственной силой и продлит жизнь Аскольда на земле? Аскольд посмотрел на Исидора и хмуро спросил:

– Если у меня своя правда, то зачем нужна молитва?

Исидор вгляделся в лицо Аскольда и внутренне содрогнулся: «Что-то, князь, тебя ждет нехорошее, коль ты думами своими далеко от нас…» – и постарался спокойно ответить:

– Бог знает тебя, Аскольд, ибо именно тебя послал Он на спасение патриарха нашего, всеми почитаемого Игнатия, и ежели ты попросишь Христа, то Он даст тебе просимое.

– У меня есть все, – буркнул Аскольд и отвел глаза от проницательного взора проповедника.

«Потерпи немного, князь, придет время, и ты поймешь, что не прогадал, сняв с шеи астрагал бобра и заменив его Христовым знамением. Только не оглядывайся назад, князь, и все будет хорошо!» – молил Исидор Аскольда взглядом и не смог сразу влиться в беседу дружинников со своими сподвижниками по вере. Как сквозь сон, услышал он твердые слова Айлана: «Нужны молитвы, в которых испрашивается то, что даровать прилично Богу, и в которых не испрашивается от Него ничего, противного законам Его… Тем, кто просит Его против врагов своих, потому что это не согласно с постановленным от Него законом. Он говорит: «Прощайте должникам вашим», а ты Его пытаешься призвать против врагов своих… Что может быть хуже такого безумия? Молящемуся должно иметь вид, мысли и чувствование униженного просителя: зачем же ты принимаешь на себя другой вид, вид обвинителя? Как ты можешь получить прощение собственных грехов, когда просишь Бога, чтобы Он наказал за грехи других? Пусть молитва будет смиренною, мирною, имеющею позывы добрые и приятные!.. Только такая молитва не изгоняется со зрелища и бывает увенчанною; она имеет золотые гусли и золотую одежду!.. Когда мы приступаем к Богу, то не будем думать, что это – обыкновенное зрелище; здесь собрание целой вселенной или – лучше – горних сонмов небесных, и среди них сидит и сам Царь, готовый слушать нашу молитву. Будем же стараться, как говорит Иоанн Златоуст, чтобы наша молитва соответствовала достойному зрелищу!..»[26]26
  Полное собрание творений святого отца нашего Иоанна Златоуста.


[Закрыть]

Исидор, слушавший наставления Иоанна Златоуста о молитве в изложении Айлана, поразился, насколько хорошо владеет этот тайный христианский катафрактарий учением знаменитого константинопольского архиепископа, жившего в четвертом веке и проповедовавшего сначала в Антиохии, а затем в Константинополе. А ведь Исидор всегда думал об Айлане как о своем негласном регенте, не позволявшем себе снизойти до черновой, проповеднической работы. У него и лицо, и голос совсем не годятся для этого. Его место скорее на коне, защищенном рыцарской одеждой, нежели в монашеской келье.

– Аскольд! Ты своим горьким молчанием разъедаешь не только свою душу, но и мою! Думаешь, мы все только и думаем о своей победе над твоим язычеством? – с болью проговорил Айлан, быстро окинув гневным взором поникшую голову Аскольда.

Над поляной зависла тяжелая тишина, и все уставились на Аскольда, ожидая от него ответа на горячий призыв Айлана.

Аскольд поднял черные брови, глянул исподлобья на Айлана и, усмехнувшись, проговорил:

– С женщинами-то я никогда не был кроток, а ты требуешь…

– Ас женщинами и не надо быть кротким, – засмеялся Айлан, – иначе они возненавидят нас за нашу дурь. Им надо объяснять только, когда по законам неба не допускается совокупление, чтобы не появлялись на свет люди-уроды! И все!

Дружинники на поляне зашумели, вопросительно поглядывая то на Аскольда, то на Айлана.

– А разве Бастарн говорит не о том же? – хмуро спросил Аскольд, почуяв общий интерес своих дружинников.

– Да! Я думаю, Бастарн тоже принадлежит к небожителям и в будущем получит от Бога крылья архангела, ибо он всеми средствами удерживал тебя от зла! И он не просто верит, что наш Бог Христос был на земле! Он это знает! И я хочу вам здесь нести свет учения того Христа, которого знает Бастарн!

– Скажи, Айлан, ты от павликиан? – еще сильнее наморщив лоб, спросил Аскольд.

Айлан задумался: одно дело – сказать правду одному князю, с глазу на глаз, а другое – при всех дружинниках. Но… правда о Христе не нуждается ни в каких хитросплетениях, ни в какой лжи.

– Да… и нет!

Аскольд вздрогнул.

– Да – потому, что я признаю учение павликиан как единственно правильное христианское учение, – поторопился объяснить Айлан. – А нет – потому, что я прислан к вам правителями не павликианского государства, а византийского, которое борется против павликиан…

Они немного помолчали, чувствуя, как внимательно вслушиваются дружинники в слова миссионера.

– Ты как-то говорил, что гордишься рыцарскими успехами, – сказал Аскольд, пытаясь определить на глаз, каковы же мускулы под его длиннополым плащом.

– Хочешь убедиться в этом прямо сейчас? Давай, князь, померяемся силушкой? – спросил Айлан, легко поднявшись с поляны, и, сняв с себя плащ, широким жестом бросил его к ногам Аскольда.

– Ты катафрактарий? – догадался спросить Аскольд, мгновенно оценив боевую стойку монаха.

– Но ты же встречался с такими и на Балканах, и на Теревинфе… К бою, князь, к бою! – задорно смеялся Айлан, зная, что Аскольд медлит не из трусости. – Не бойся, мы не злобу души своей будем казать друг другу, а только ловкость рук и ног да хитрость бойцовского ума!