Текст книги "Князь Олег"

Автор книги: Галина Петреченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 33 страниц)

Глава 6. Хазарские пляски

В последнее время Олег ловил себя на мысли, что гонит прочь всякие воспоминания. Не хотел он вспоминать рарожскую юность – слишком горьким было это занятие; не хотел вспоминать отца и его тихие беседы с охотниками, лица которых всегда были тщательно раскрашены, а уши, глаза и руки так сноровисты, что ни одна добыча не ускользала из их рук. Не хотел Олег вспоминать и Эфанду, свою красавицу сестру, и племянника, напоминавшего князю о зыбком положении его законных прав на княжескую власть. Ингварь вырос! Ему недавно исполнилось шестнадцать лет, и пора парня сажать не только в седло каурого жеребца, но и бразды правления ему передавать.

Правда, так и не ясно, что хочет держать в своих руках Рюриков сын: поводки лошадей или древние сказания друидов, сохраненные Эфандой и Рюриковной. Отрок Йорика так и не научился интересоваться делами хотя бы одной дружины; доблесть дядиных сподвижников тоже не приводила его в восторг, но не виноват ли в этом был и сам дядя, который все реже и реже брал с собой племянника и на состязания меченосцев и секироносцев, и на состязания охотников и лучников? Не хотел дядя делить успехи и удачи своего правления и своей воли, направленной на увеличение подвластных ему земель, городов, острожков и крепостей, с малым наследным княжичем-племянником. Да и кто теперь мог заставить его это сделать? Разве земли полян, древлян, дреговичей, кривичей, радимичей, северян, уличей, тиверцев и хорватов принадлежали Рюрику? Нет! А кто заставил вождей этих племен признать над собой власть Новгородца-русича?! Олег-Олаф! Киевский князь! А кто сделал Киев матерью городов русьских и заставил всех меньших князей дань платить киевскому князю, как великому князю, на содержание его дружины? Да, он, Олег-Олаф! А Рюрику и не снилась такая держава, которая оказалась теперь в руках Олафа! Так неужели сейчас, когда Рюриковичу исполнилось шестнадцать лет, этому молокососу надо отдать то, на что Олег потратил свои лучшие пятнадцать лет жизни?! Да ни за что на свете! И пусть только кто-нибудь осмелится напомнить Олегу о его клятве, данной Рюрику! Он вырвет язык тому смельчаку и говоруну!..

Весна задышала полной грудью. Ладьи с торгом и данью идут в Киев отовсюду. Днепровский причал расширился, и на нем идет не только бойкая торговля со всеми близлежащими соседями, но и тщательный подсчет поступающей дани.

Рогвольд, стареющий, но все еще удивительно крепкий воин, прибывший, как и все русичи, еще с Рюриком к ильменским славянам, а затем с Олегом перебравшийся в Киев, согласился принимать дань и вести ее подсчет, дабы не было никаких хитросплетений из-за нее, ибо он слыл самым честным воином. Олег гордился, когда Рогвольд докладывал ему о количестве серебряных гривен, поступивших от Плескова и Новгорода, о том, сколько шкурок драгоценного меха прислали строптивые древляне, сколько рыбы и икры приготовили для дружины киевского князя уличи и тиверцы, сколько речного жемчуга поступило от радимичей и дреговичей, сколько шлягов звякнуло о дно киевской казны.

Но Олегу не нравилось, когда Ингварь под руку с Рюриковной и его семилетней дочерью Ясочкой входил в гридню великого киевского князя в тот момент, когда Рогвольд отчитывался о поступившей дани на пристани.

Ясочка первая бросалась к отцу и, зная, что ее резвость приходится по нраву князю, вела себя с ним непринужденно.

В гридне все менялось, когда Ясочка врывалась в нее. По-особому в гридне дышалось, по-особому смеялось, и даже солнце, всегда жарко светившее в Киеве, в тот момент ласково грело княжескую гридню и, казалось, улыбалось отцу и дочери. Олег поднимал ее на руки, позволяя ей немного потешиться, а она что-то ворковала ему на ухо. Он «медвежил» ее, Ясочка заливалась звонким смехом и крепко обнимала отца за могучую шею. Но во время этих ласк с дочерью Олег ловил настороженные взоры своей первой жены и племянника, у которых всегда для общения с ним было свое отведенное им время: послеобеденное. С утра – дела управительские, дружинные и хозяйственные, после обеда – дела семейные, а после ужина – любовь. И никто не смел нарушать распорядок его жизни, если князь был в Киеве. Исключение составлял Рогвольд, ежели у того был подробнейший отчет. Тогда менялось время и для обеда, и для свиданий с членами семьи. Но сегодня Рюриковна не захотела ждать, когда Рогвольд закончит свои дела с князем, и, отмахнувшись от запретного жеста стражника, решительно переступила порог чуждой ей гридни.

Да, здесь она чужая. Старшая, но еще не старая жена, дом которой покинул муж ради другой красавицы пять лет назад, не имела доступа в эту гридню. Трудно было привыкнуть к этому, но Рюриковна привыкла и свои поседевшие волосы не красила отваром раковин и чернобыльника, а красиво укладывала на затылке и покрывала их темно-синим убрусом из тонкого сирийского шелка. Олег следил за тем, чтобы его первая жена не знала ни в чем недостатка и в одеянии нисколько не отличалась от его любимой Экийи. Потому и меха, и жемчуг, и шелка, и парча делились поровну не только между его женами, но и между женами его полководцев и их старшими дочерьми.

Рюриковна понимала, что ей не перещеголять мадьярку, которую, как ни странно, не брали ни годы, ни роды: Экийя к этому времени родила вторую дочь Олегу, и Рюриковна чуяла, что и она не принесла особой радости в дом киевского князя. Но ни злословить, ни злорадствовать Рюриковна не хотела: она верила в заветы своих жрецов, которые предрекали возврат от богов утроенной беды в тот дом, откуда вышло хотя бы одно злое слово. Нынче ее беспокоило другое: Ингварь. И хочет того Олег или не хочет, но она обязана поговорить с ним о судьбе брата.

Когда Олег насладился общением со старшей дочерью и когда та получила от отца положенную долю сладостей, Рюриковна, стараясь быть спокойной, проговорила:

– Это твоя затея – отправить Ингваря вместе с Аскольдовичем в поход на булгар?

Олег выпустил из рук дочь и оторопело посмотрел на Рюриковну.

– Повтори, что ты сказала? – хмуро потребовал он.

Рюриковна смело повторила сказанное слово в слово.

Олег встал. Выпроводил дочь за дверь, к няньке, затем резко подошел к Ингварю и грубо спросил:

– Кто и когда тебе поведал об этом?

– Аскольдович, – тихо ответил Ингварь и со страхом посмотрел дяде в глаза.

– Ты хочешь править всеми делами, которыми я правлю нынче здесь? – спросил вдруг Олег племянника и строго посмотрел в его красивые голубые глаза.

Ингварь вздрогнул, недоуменно посмотрел в кипящие гневом глаза дяди и тихо проговорил:

– Я еще не думал об этом, дядя, да и не справлюсь никогда со всем тем, что по плечу только тебе.

– Это ты искренне? – недоверчиво и в то же время грозно и слишком горячо спросил Олег и, метнув взгляд на Рюриковну, проворчал: – Сестрица небось все уши прожужжала, что дядя должен вот-вот власть передать…

– Неправда! – вскричали в один голос Рюриковна и Ингварь.

– Ну, виноват тогда, что напускаю дух злобы на вас, ну да вы первые начали обвинять меня в небылом, – обрадованно и снисходительно проговорил Олег и уже спокойнее спросил: – Что за сказ вы тут начали глаголить про поход на булгар? Может, вам с Аскольдовичем и мадьяры уже по плечу? Сказывают, они уже до волохов дошли, а это родичи Аскольда! Не махнуть ли вам уж сразу на Дунай, прыткие скакуны-княжичи? – Олег отошел от племянника и, нагнув голову, зорким оком посматривал то на Рюриковну, то на Ингваря. Он распахнул сустугу, сшитую на облегченный манер, не на меху, а только с меховой оторочкой по воротнику, рукавам и по краям подола, и обнажил красивую льняную рубаху, сшитую по мадьярской моде и украшенную по горловине монистами и зеленым бисером. Что-то ханское, боярское или царское прошелестело в широком размахе рук Олега, в его новой привычке хмурить брови и пронзительно смотреть на собеседников, ежели те были к тому же ниже ростом и слишком робки. Шаги его были не просто широки и уверенны, поступь князя была непоколебимо-решительной, овеянной несказуемой удалью и несущей только удачу и успех в любом деле. «Каков Божий избранник!» – изумленно подумала Рюриковна, оглядывая незнакомого ей Олега, и вдруг почувствовала острую боль в сердце. Она невольно закрыла глаза, прижала левую руку к груди и попыталась глубоко вздохнуть, но не смогла.

Олег заметил, как она побледнела, пошатнулась, и испуганно метнулся к ней. Исчезло все наносное, чужое, и он вдруг взял ее за плечи и, ласково говоря трогательные, заботливые слова, усадил на самое удобное место в его гридне и подал целебный цветочный настой.

Рюриковна бессознательно гладила его богатырские, но такие ласковые руки, которые вдруг снова стали такими родными и такими необходимыми ей, что она невольно вскрикнула и, почувствовав, что не справляется с огромным комом, подкатившим к горлу, безудержно разрыдалась.

Ингварь, сжавшись в комок, лихорадочно думал, как помочь любимой сестре, и был готов подойти к Олегу и ударить его за боль, причиненную ей. Бежать! Бежать вон от этих страданий! Он не может видеть, как вздрагивают худенькие плечи Рюриковны, как всеми силами старается она прекратить эти ужасные рыдания и не может! Нет! Это выше всяких сил!

– Как ты мог, дядя! – вскричал он вдруг с отчаянием и решимостью защитить немедленно сестрицу от новых страданий и двинулся на Олега со сжатыми кулаками.

– Уйди немедленно! Я позову, когда нужен будешь! – непререкаемым тоном изрек Олег и отвернулся от Ингваря.

Ингварь почувствовал вдруг всю силу презрения дяди к себе и закричал во всю глотку:

– Тебе ведомо чувство срама, дядя? Или тебе ведомо только чувство торжества над слабыми?

Олег выпрямился как от неожиданного удара в спину. Уничтожающим взглядом смерил он своего племянника и огромным усилием воли сдержал себя, чтобы не пристукнуть его на месте, и Ингварь подчинился его воле.

– Не бери в душу его горячие порывы. – ласковым тоном сказал Олег Рюриковне, стараясь забыть слова обиженного племянника.

Но Рюриковна плакала о своем. Женская доля, повторяясь, передалась от матери к дочери! Руцина была оставлена Рюриком ради Эфанды. Теперь… Нет, у нее не было сил вспоминать все обиды, да их, собственно, и не было, если не считать самой главной и единственной. Но кто мог предугадать судьбу? Кто в силах заглянуть вперед и предусмотреть непредсказуемое?

– Пойми, ты же всегда умела здраво рассуждать. Я предоставлю тебе полную свободу… Ты можешь воспользоваться правом иметь любого наложника… Ну, не плачь, Рюриковна! Прошу тебя! И не копи на меня злобу из-за Ингваря! Ни о каком походе я и не помышлял! Я же знаю, что он толком и на коне-то сидеть не умеет и оружием не владеет.

Рюриковна глубоко вздохнула, поцеловала его в грудь, прижалась щекой к чужой рубахе, затем еще раз вздохнула и тихо молвила:

– Я больше не приду к тебе, Олаф. Сердце мое не выдержит еще одного такого свидания. Отпусти меня к матери, в Новгород…

– Нет! – быстро ответил он и жестко добавил: – Там Руцина будет зудеть у тебя над ухом и запалит твою душу злобой… Живи здесь с кем захочешь, я супротив ничего иметь не буду… А в Новгород не отпущу… Об Ингваре не горюй! В князья он еще не годится! Сама знаешь! Все, что ему полагается, получит, когда созреет! А о походе на булгар не думай… Я узнаю, откуда ветер дует!

«И кто это мог такое задумать?.. Кто это в такие хитрые заманихи решил поиграть с двумя наследными княжичами?»

– Ты не должен никуда отправлять ни Ингваря, ни Аскольдовича, Олаф! Иначе тебя будут обвинять в… – горячо проговорила Рюриковна и осеклась.

– Я представляю! – горько усмехнулся он. – Я разузнаю все и пошлю весточку тебе! А Ясочка хороша вырастает, думаю, многим ухажерам занозой сердца станет… – Олег почувствовал, что сказал глупость, но глупость от отцовской гордости и, не зная, как дальше быть, грустно проворчал: – Тяжелая ты ноша, княжеская доля!

Рюриковна поняла, что пора покинуть его гридню, и тяжело поднялась с конника.

Экийя смотрела на Олега широко раскрытыми карими глазами и ошеломленно повторяла:

– Какие еще булгары? Кто вразумил на такое? Я покажу ему булгар! Олег, не молчи! Это твоя затея? – Она металась по одрине, как зверь, загнанный в клетку, и с ужасом вглядывалась в лицо мужа, которое было покрыто непроницаемой маской стороннего наблюдателя.

«Похоже, что это не ее затея, – думал Олег, наблюдая за Экийей, и озабоченно стал перебирать имена ратников. – Но кому вдруг понадобилось убрать сразу двух княжичей?! Придумают же такое?! Это же на всю жизнь вымазать великого князя во всех смертных и несмертных грехах! Сильно кто-то меня ненавидит!.. Но кто? – Олег подумал, что никого не может обвинить в дикой ненависти к себе, кроме Айлана. – Но какой прок христианскому проповеднику так действовать? – размышлял он, да и знал, что оба княжича пока очень далеки от духовных терзаний об истинности веры и не посещают нравоучительных бесед хитроумных проповедников. Пока им ближе Бастарн, во дворе дома которого они и каменные плиты укладывали по тому кругу, который высокими богами предписан земле-матушке, пытаясь понять, как боги направляют жизнь людей на земле.

Бастарн им был надежной опорой в деле познания духов природы и духов животных. Олег знал, что Бастарн ценит отвагу и решительность красивого черноволосого Аскольдовича и очень бережно относится к поэтической душе Ингваря. И уговорить их пойти на какой-нибудь народ пиратским походом он, конечно, не мог! Кто? Ну кто же заразил их бедовой думой, что княжич только тогда может считать себя настоящим княжичем, когда совершит смелый поход и добудет великое богатство для себя?! Где-то я уже слышал эти звонкие слова о великой добыче для себя!..»

– Я знаю, кто отравил им душу этой думой! – понял наконец Олег и гневно потребовал от слуги: – Свенельда ко мне сюда, и немедля!

Экийя побледнела.

– Ты сам приставил к ним этого ратника в воинские учителя! Как ты мог в нем так ошибиться, Олег! Ох, Новгородец-русич! Ох, Олег-Олаф! Что теперь о нас будут думать твои русичи, жители Киева? Что-о?! Что мы им ответим? – обеспокоенно говорила Экийя. Она подошла к Олегу и, глядя с мольбой в его глаза, горячо прошептала: – Любовь моей жизни, неужели эти два юнца смогут когда-нибудь затмить тебя, твои великие дела по объединению стольких народов й племен? Ведь ты ни разу и ни с кем, кроме Аскольда и Дира, не поступил несправедливо! Но Аскольда и Дира тебе уже все простили! Все поняли, что по-другому ты не мог поступить!

– Помолчи, Экийя! Сейчас приведут Свенельда, и ты все поймешь, – мягко проговорил Олег, преданно и с любовью глядя ей в глаза.

«Как ты всегда красива, моя ненаглядная! Какой могучий дух прекрасного живет в тебе, моя любовь! Что было бы со мной, ежели бы я не встретил тебя?..» – с повлажневшими глазами думал Олег, глядя на Экийю, на ее мадьярский наряд.

– Я, наверное, не дождусь, когда этот медведь придет сюда, – тяжело выдохнула Экийя и легонько поцеловала Олега в бородатую щеку.

– Князь, Свенельд явился! – оповестил слуга и ввел именитого ратника в просторную гридню нового дома киевского правителя.

Свенельд вошел спокойной, ровной походкой, в которой угадывалось только одно: уверенность в своих делах, и с любопытством огляделся.

На полу и широком коннике были постланы толстые персидские ковры, словно в мадьярском шатре, возле окна стояло старинное рарожское приспособление для крепления лучины, с помощью которой освещалась клеть великого князя русичей.

Свенельд расстегнул ворот рубахи, глубоко, с удовольствием вдохнул ароматный воздух и весело спросил:

– Зачем звал, великий князь Олег?

– Садись, Свенельд! Не то ноги устанут держать твое богатырское тело из-за тяжести разговора, – хмуро проговорил Олег и указал Свенельду на конник, стоящий возле маленькой печи.

Свенельд недоуменно пожал плечами, задумчиво повторил: «Из-за тяжести разговора?» – и неуклюже присел на конник.

– Слушаю, великий князь Олег! – уже спокойнее проговорил он и нахмурил лохматые брови, стараясь не выдать свою обиду, что князь никак не желает причислить его к рангу «Лучеперых» друзей, ряды которых давно поредели. И вообще слово «Лучеперые» стало редко звучать в дружине князя Олега.

– Ты, Свенельд, мне дорог, как и все мои «Лучеперые» друзья, – тихо начал Олег, внимательно наблюдая за подручным Стемира и стараясь выдержать спокойный тон. – Сам знаешь, все наши рарожские, ладожские, а затем новгородские и киевские дела пустили мощные корни, которые скрепили нас навеки и породнили, – продолжил Олег и, увидев, как Свенельд задумчиво и с просветленными глазами согласно кивнул ему, проговорил: – Именно поэтому я и доверил тебе воспитание двух самых дорогих мне юношей, имена которых звучат для нас свято. Почему греки и римляне заставляют всех поклоняться их истории и легендам, а мы свое житие начинаем лихолетьем губить! – вдруг тяжелым, низким голосом заметил Олег, и Свенельд вздрогнул.

– Я не понял, великий князь Олег, о чем идет речь! – недоуменно спросил Свенельд. – Что ты называешь лихолетьем?..

– Это ты затуманил головы Рюриковича и Аскольдовича походом на булгар и возможностью добыть там великие дары? – грозно спросил Олег и встал во весь свой огромный рост.

Свенельд поднялся медленно и тяжело.

– Да, князь! Был грех… – тихо сказал он и мужественно выслушал весь поток грозных обвинений со стороны великого князя и его красавицы жены. Слова вонзались в него то быстрые и острые, как меткие стрелы, то тяжелые и гулкие, как удары булавы о железный щит его знаменитого рода. Свенельд то поднимал голову и мучительно вслушивался в горькие обвинения великого князя, то опускал ее, и его пронзал мелодичный и приятный голос Экийи, звенящий негодованием и разноязыкими от волнения словами.

Но гроза миновала быстро, как и началась. Свенельд стоял наклоненной головой, а повинную голову, как известно, меч не сечет.

Олег тяжело дышал и прохаживался медленными, тяжелыми шагами.

Экийя приводила в порядок разметавшиеся по плечам густые черные кудри, вонзая в них длинные пальцы. Как ей хотелось вцепиться ногтями в толстое лицо этого медведя! «Каков плут! Корчит из себя невинную овечку и смиренно ждет, когда Олег заметит его готовность вынести любое наказание! А Олег – как ребенок! Стоит услышать «великий князь», как забывает про все на свете! Лесть всегда застилала глаза великим мужам! Олег – как все они! Олег! Ты не должен быть слабым! Очнись и вдумайся в то, что происходит! Ну! Или я разлюблю тебя!» – хотела закричать Экийя и смотрела на Олега такими горящими от негодования глазами, что он словно внял ее зову.

Олег повернулся в сторону Свенельда и жестко проговорил:

– Я до тех пор не буду слышать твое льстивое обращение ко мне, пока не увижу, что оба наследника забыли о своих лихих намерениях! А теперь иди к княжичам и заставь их готовиться ко дню памяти основателям города Киева. Пусть выбирают себе костюмы, и по примеру древних греков мы устроим себе праздник поминовения тех, кто освоил этот город! Подумай и ты, может, войдешь в облик самого Кия? А Щеком и Хоривом пусть станут княжичи!.. Ну, а Лыбедь поищем среди дочерей наших знатных ратников… Заразись духом праздника, Свенельд! И почаще слушай Бастарна! – назидательно посоветовал Олег, и Свенельд понял, что это – приказ.

– Если ты мне мать, то почему губишь меня и не даешь мне воли? – голос Аскольдовича звенел обидой и негодованием. Он смотрел на Экийю злобным взглядом и боялся только одного: не успеть выговорить матери то, что накопилось в душе. Аскольдович ходил по покоям матери взад-вперед, размахивал руками и кричал: – Кто посадил меня на коня в шесть лет? Кто приучил владеть секирой? Кто заставлял думать, что богатство само в руки не идет, что надо с ранних лет готовить себя к большому делу?! Кто-о?!

– Сын! Вспомни те породы, из-за которых твой отец накликал на себя раннюю смерть! – в отчаянии закричала Экийя и попыталась взять его за руку.

Аскольдович отмахнулся от ласки матери.

– Твой муж никогда не даст мне здесь того, чего я желаю! Уж лучше уговори его выполнить мою просьбу, нежели заставлять меня петь боевые песни Кия, Щека и Хорива! Хватит льстивых действ в угоду духу первых правителей этой деревянной клетки!

– Замолчи, сын! – гневно потребовала Экийя и предостерегла: – Не накличь и ты на свою горячую голову гнев великих духов и богов!

Но Аскольдович не хотел слушать разумные доводы матери.

– Ведаю, что я словно острая кость у него в глотке…

– Нет! – воскликнула Экийя. – Нет! Нет! Нет! Если бы это было так, я не полюбила бы его, сынок! Опомнись! Ты уже посвящен в мужчины, ты знаешь, что такое обладать женщиной, правда, ты еще не успел понять, что такое обладать любимой женщиной!

– Какая разница! Разве вы не все одинаковы? – горько усмехнулся Аскольдович.

– Не спеши погибнуть, сынок, и ты узнаешь разницу между наложницей и любимой женщиной!.. Как мне убедить тебя, дорогой мой, что любовь прекрасна и Олег совсем не враг тебе! Его беспокоит, что ты неосмотрителен, слишком порывист, открыт для любого врага, неопытен…

– Но как же и где мне набираться опыта, ежели меня не выпускают даже из Киева! Не буду я в дружине твоего мужа, мать! Не уговаривай! Я сын Аскольда, которого знали Филиппополь и Адрианополь, Белгород и Царьград, не говоря уж о Переяславле и Любече! Почему твой муж не хочет, чтобы я сам заслужил свое имя? – снова болезненно-обидчивым тоном спросил Аскольдович.

– Да потому, что он не хочет, чтобы в тебе повторилась судьба твоего отца! И я этого не хочу!

– А я хочу! Хочу совершать те же походы, что и мой отец! – капризным тоном, но настойчиво возразил Аскольдович и убежденно добавил: – Вот увидишь, судьба очень скоро подарит мне такую возможность!

– Нет! – очень тихо, но твердо проговорила Экийя. – Судьба не может в одном роду убить подряд двух мужчин за одни и те же деяния!

– Мне надоели твои пророчества, мать! Пойду к Ингварю, – сухо ответил Аскольдович и, отвернув от матери свое красивое лицо, решительно направился к выходу.

В тот день Киев уже с утра ликовал, выйдя на пристань, где одна из многочисленных ладей была самой маленькой, самой плоскодонной и самой древней. Четырехсотлетие своего города праздновали жители Киева, а посему весь город был украшен гирляндами из пушистых еловых лап, ползучего плюща и венками из ярких полевых цветов. Люди из маленькой древней плоскодоночки, одетые в длинные холщовые одежды, медленным шагом ступали по земле «своей будущей обители» и «пытались» найти себе место для первой стоянки. Им «кланялись» ивы и тополя, березы и осины, вишни и ясени, приглашая устроить под их сенью пристанище.

Братья мирно шептались меж собой, оглядывая пышнозеленый край счастливым оком, и спрашивали совета у единственной сестры – Лыбеди.

Представление захватило всех.

Вот сцена беседы Кия с могучим Дубом, дух которого хранил множество тайн и при случае мог посоветовать, как и где успешнее охотиться, с какого дерева можно начинать строительство жилья и когда нужно его возводить. Ведь не каждое дерево будет хранить дух своих жильцов; иное дерево и извести может того, кто не вовремя срубил его для своего жилища. Много мудрых советов дал вечный страж природы Днепра, и слушатели горячо благодарили исполнителей столь необычного действа.

Свенельд старался как мог. Он и походку изменил, и продумал, какие жесты рук могли соответствовать духу его героя, и решил, что Кий должен был говорить мало, а больше слушать: то зовы воды, то советы Дуба, то голос днепровской земли. И отовсюду должны были исходить добрые знамения и указывать на благоденствие.

Но вот и переправа готова, и новые поселенцы прибывают в Киево городище. И зрители вместе с новыми поселенцами идут на совет к мудрому основателю будущей столицы и показывают ему свое умение и мастерство – то гончарное, то плотницкое, то оружейное.

«Растет город», умножает свою славу, доблесть, и вот уже крепость заложена и дружина вооружена. Бастарн вещает о силе бога Святовита, который очень высоко живет и, получая вести от меньших богов, живущих ниже, дает им распоряжения о наказании или благоденствии тех или иных народов.

Вот Святовит услышал весть, что на реке Борисфене, как тогда назывался Днепр, появились удалые хозяева и срубили себе первое поселение. Каким оно будет? Сейчас Святовит предскажет судьбу этого поселения на Тысячелетия! Толпа загудела обрадованно и восхищенно, доверчиво вживаясь в беседу Святовита со жрецом Киева и жадно вслушиваясь в легендарные пророчества и советы на будущую жизнь славных князей города и его знатных ратников. Вот зрители услышали пророчество о замечательных походах Бравалина, затем Аскольда и выжидательно затихли, желая услышать и о судьбе их настоящего правителя, великого князя Олега-Олафа, того, кто пришел в Киев под благозвучным именем Новгородец-русич. Свыше трех десятков лет будет править сей князь, услышали изумленные зрители и ахнули! Вот это благодеяние от Святовита! Значит, самый главный бог ведает, какие великие дела вершит их князь, и дарует ему такое долголетие в правлении ими! О счастливый город! О счастливый народ, живущий под главой такого великого князя!..

Аскольдович услыхал пророчество Бастарна о долголетнем правлении Олега Киевом, а значит, и всеми народами, которые он покорил, и протиснулся сквозь толпу к верховному жрецу в одеянии Святовита. Лицо Бастарна было покрыто тонкой нежной тканью, ибо никто и никогда не должен видеть святой лик небесного предводителя.

Но вот наступило небольшое затишье, и Бастарн услышал возле себя горячее дыхание юноши.

– Скажи, великий из богов, а сколько буду править я? Но не смотри на мой лик! – потребовал Аскольдович и нетерпеливо протянул слегка дрожащую руку жрецу.

Жрец осторожно взял руку молодого княжича и, не глядя на ее линии, тихо проговорил:

– Вот ветка, которая слишком сильно зацвела, но налетела буря и обломила красавицу ветку, так и не успевшую покрыться плодами своего дерева…

– Что ты сказал, мудрец? – забыв об игре, хмуро спросил Аскольдович. – Объясни!

– Остуди свой нрав, сынок, тогда и объясню! Горячие сердца слишком быстро сгорают, – назидательно проговорил Бастарн и отвел от себя руку Аскольдовича.

– А мне? – послышался осторожный шепот сзади, и Бастарн нащупал еще одну юную руку.

– О! А ты, сынок, долгонько поживешь. Сначала сон будет в твоей жизни, а под закат – проснешься и свершишь несколько дерзких походов. Самая большая твоя удача – это твоя любовь, сынок! Но познаешь ты ее не сейчас!

Рюрикович виновато глянул на Аскольдовича.

Аскольдович захохотал.

– И ты веришь этому? Это же сказка для таких детей, как моя сестрица! – громко молвил он и, обняв Ингваря за плечи, покровительственным тоном предложил: – Пошли на вишневую поляну! Сейчас туда придут девицы Лыбедин хоровод водить, может, выглядим себе подходящих подружек и уговорим их вместе на кого-нибудь набег свершить! Ну, скучно мне смотреть на зады коней дружинников моего отчима! Скажешь, что я забыл совет славного нашего учителя Свенельда о том, что князь должен вырасти и на коне, и в боевых походах?! – неожиданно спросил Аскольдович и, уведя Ингваря в укромное место на вишневой поляне, настойчиво спросил: – Ты что, еще не мужчина?

– Мужчина, как и ты, – недоуменно ответил Ингварь, слегка порозовев. Он потупил взор красивых голубых глаз и затеребил сустугу.

– Значит, имеешь право действовать по своему усмотрению, – посоветовал Аскольдович.

– Да, – согласился Ингварь, – но…

– Молчи! Я сегодня после пира пойду к Свенельду, а завтра скажу тебе, кто с нами еще пойдет на булгар.

– Но булгары так далеко.

– А все, кто поблизости, давно твоему дядюшке дань платят! – резко возразил Аскольдович.

– Добро! Чем дальше путь, тем больше дел будет сотворено! – тоном старого мудреца заметил вдруг Ингварь, и Аскольдович расхохотался.

– Наконец-то в тебе проснулся государственный муж! – обрадованно проговорил он и с хитроватым прищуром посмотрел на Ингваря. – Не передумаешь? – спохватившись вдруг, спросил Аскольдович и строго посмотрел на Рюриковича.

– Нет, – твердо ответил Ингварь и смело посмотрел в черные глаза Аскольдовича.

– Да будет тако! – трижды, со сжатыми кулаками, торжественно провозгласил Аскольдович и, закрыв глаза, постоял молча, прислонившись головой к стволу старой вишни.

– Кудесничаешь? – с интересом спросил Ингварь.

– Да! Не мешай! – быстро ответил Аскольдович и отвернулся от Ингваря. – Встретимся завтра! – бросил он вслед Рюриковичу, чтобы тот не обиделся за слишком холодное прощание, и, снова закрыв глаза, прислонился головою к потрескавшемуся стволу вишни.

А на следующее утро пришла нежданная весть. Пселовские словене жаловались, что с юга на них стал набеги совершать какой-то народ. Сначала разведали, могут ли пселовцы защитить свою речку, а затем нагрянули на одно из поселений. Отобрали все, что можно, мужчин поубивали, женщин и детей увели с собой. Осталось пять мальцов, которые червяков на огородах для птиц выкапывали, они и ушли к родичам на реку Хорол и рассказали о случившемся.

– Помогай, князь, коль обещал защищать нас! – грустно выдохнул хорольский пришелец и внимательно посмотрел на Олега.

Олег кивнул и, нахмурившись, потребовал к себе своих «Лучеперых» друзей-советников…

А к вечеру дружинники во главе с Фарлафом и Свенельдом получили приказ от Олега найти обидчиков пселовских словен.

– Гонцов слать каждую треть дня и не скрывать от меня ничего! – грозно потребовал Олег-Олаф, не обращая внимания на непоседливость Свенельда.

– Не скупитесь на хитрость и смекалку. Открытый бой давать только в случае необходимости. Все ясно, Фарлаф? Свенельд! Ты будешь глазами и ушами Фарлафа. Ты идешь первым, и вся разведка – у тебя!.. – Олег говорил четко, сосредоточенно, давал советы своим проверенным ратникам, стараясь ничего не забыть и обеспечить их всем, вплоть до лечебных трав и особых настоев, от которых лазутчики не уснут во время длительных и утомительных переходов.

Казалось, Олег сказал все, но Свенельд все равно был обеспокоен.

– Что ты все ерзаешь, Свенельд, как будто никуда ехать не хочешь? Что тебя тревожит? Говори! – потребовал Олег и сердито оглядел рыжебородого богатыря.

– Я возьму с собой княжичей? Позволь! – сразу выпалил Свенельд и перевел дух от напряженного внимания.

– Нет! – крикнул Олег.

– Но ведь мы с Фарлафом вдвоем блюсти их будем!

– Нет! – отрезал Олег и грозно приказал: – И никаких более разговоров об их участии в походе быть не может, пока им не минет осьмнадцать лет!

– Но, князь…

– Все, Свенельд! Фарлаф! Я надеюсь на твое хладнокровие! Береги Свенельда от горячих поступков! И знайте: я горжусь вашей богатырской силой. Разбейте врага! Да будет тако! – торжественно проговорил Олег и дал команду начать погрузку дружинников на ладьи…