Текст книги "Век"

Автор книги: Фред Стюарт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 37 страниц)

– На что вы намекаете? – В голосе министра послышалась настороженность.

– На то, что вы берете взятки, покупая уголь у англичан!

Выдвинув такое обвинение, Паоло рисковал, но выражение лица Пикьятелли ясно говорило о том, что ювелир поставил в этой игре на верную карту.

– И еще на то, что вы хотите обратить свои деньги в драгоценности. Синьор Пикьятелли, я ничего не имею против алчных политиков. Я могу признать, что готов наживаться на алчных политиках, продавая им драгоценности, что я и делаю с вами и со многими другими. Но когда политики становятся настолько жадными, что пытаются надуть меня, сначала покупая у меня редкие камни, а потом утверждая, что я продал им стекляшки, – тогда, министр, я передаю всю эту историю в газеты. И в одну газету в особенности – в «Либерта».

– А, эта газетенка, – фыркнул Пикьятелли, – сейчас она уже не пользуется влиянием.

– У нее достаточно влияния. Моя дочь находится в близких отношениях с Фаусто Спада, чья мать владеет этой газетой. Если вы арестуете меня, Фаусто проследит за тем, чтобы эта история появилась на страницах «Либерта» на следующее же утро. Подумайте об этом, министр. Конечно, – добавил он с улыбкой, – если это была лишь грубая шутка...

Министр изучающе поглядел на него. Потом тоже улыбнулся:

– А вы не из пугливых, Паоло. Я знал, что вы умны, однако не думал, что вы еще и храбрец. Да, это была грубая шутка. И не очень смешная. – Пикьятелли пожал плечами. – Королевские министры не славятся чувством юмора. К несчастью, они славятся жадностью. Вероятно, моя жадность завела меня слишком далеко.

Он встал из-за стола и взял кольцо с поддельным бриллиантом.

– Я заплатил за него четыре тысячи лир. И сохраню его как сувенир. Возможно, оно станет для меня нравственным уроком...

Министр положил кольцо в карман и взглянул на Паоло:

– Вы должны знать массу любопытных секретов, мой друг.

– К счастью, скрытность в моем бизнесе – не роскошь, а необходимость.

– Да, да, я понимаю, о чем вы говорите. Если бы вы не были скрытным, Рим мог бы стать для вас весьма опасным местом...

– Это угроза?

– Нет, просто жизненное наблюдение. Так ваша дочь... – он положил руку на плечо Паоло, чтобы проводить того до двери, – ... в близких отношениях с Фаусто Спада? Если она выйдет за него замуж, вам будет чем гордиться, а?

– Это будет интересное сочетание – сын княгини Сильвии женится, как вы сказали, на кайк.

Министр пожал плечами:

– Прошу прощения. Вы можете не поверить мне, но на самом деле я не антисемит.

– Господин министр, могу ли я смиренно напомнить вам, что так говорят все – до тех пор, пока они не называют нас «кайк». До свидания.

Он в легком поклоне склонился и вышел из кабинета. Министр внутренних дел закрыл дверь и вернулся к столу. Потом достал из кармана поддельный бриллиант и взглянул на него.

– Дерьмо! – пробормотал он и швырнул его в мусорную корзину, затем снова принялся за работу.

Фаусто сидел у окна, по которому стекали струи дождя, в купе поезда, отправляющегося на север в Милан, и думал о любви, о войне и о своем будущем. После месячного отпуска он чувствовал себя отдохнувшим и поправившимся; только что он получил приказ явиться к своему командиру, который после массового отступления итальянской армии к реке Пьяве оказался в Милане. Нельзя сказать, что Фаусто горел желанием вернуться в строй после того огромного разочарования, которое он испытал в Капоретто. Но приказ есть приказ.

Фаусто думал о Нанде Монтекатини.

Он уже почти решился сделать ей предложение. Будучи сыном княгини Сильвии и сонаследником вместе с Тони большого состояния, он понимал, что, если дело дойдет до женитьбы, он сможет сделать прекрасный выбор. Конечно, с точки зрения положения в обществе, у него было больше перспектив, чем у Нанды. Но эта прелестная еврейка возбуждала его в сексуальном плане так, как это не удавалось ни одной из бесцветных римских дебютанток. После своего сокрушительного провала в такси, который, по его собственному признанию, был глупейшей ошибкой, он вел себя с ней гораздо сдержаннее. Когда он целовал и ласкал ее, то уловил в ней пробуждающуюся чувственность, возбуждавшую его. Едва ли это было восторженной романтической любовью, но Фаусто вообще не интересовала любовь, ему вполне хватало одного секса. По всем другим статьям Нанда казалась ему вполне подходящей кандидатурой на роль жены и матери. Он был антисемитом не больше и не меньше, чем его сверстники. Да, Папа изобрел гетто в XIV веке, и антисемитизм в Италии существовал. Это подтверждал случай с министром внутренних дел, который, возможно, и не пытался бы обмануть Паоло, не будь тот евреем. Но в Италии не было злобной ненависти к евреям, имевшей место в Австрии, Франции и Германии. Евреи были «другими», но они были приняты как часть общества.

В глазах Фаусто еврейское происхождение Нанды придавало ей экзотики. Кроме того, мать воспитала ее католичкой, а принадлежность ее отца к еврейству ограничивалась еженедельными визитами в синагогу. Поэтому по своим целям и намерениям семейство Монтекатини не очень отличалось от любого другого семейства из высшего круга.

Отец Нанды чрезвычайно нравился Фаусто. Он обнаружил, что Паоло Монтекатини является одним из самых интересных, культурных и умных людей, встречавшихся ему в жизни. Самые приятные часы своего отпуска он провел в компании Паоло, беседуя с ним в библиотеке его великолепного дома на бульваре Бруно в Париоли – одном из фешенебельных кварталов Рима. Фаусто описал ему поражение под Капоретто и узнал, что Паоло разделяет его разочарование в отношении Италии. Паоло рассказал о наиболее гротескных примерах разложения властей, которые ему пришлось наблюдать лично, в частности, случай с синьором Пикьятелли, хотя из осторожности он и не назвал ничьих имен. Он согласился с Фаусто, что пока не появится новая, мужественная и некоррумпированная политическая сила, Италия обречена оставаться второсортной, если не сказать хуже, страной. Паоло уговаривал Фаусто взять на себя руководство умирающей «Либерта», убеждая, что издатель газеты может иметь огромную власть. Фаусто соглашался с ним. Но жизнь издателя не привлекала его. Он не только не разделял социалистических идей, для пропаганды которых и была создана «Либерта», но считал издание газеты нудной и утомительной работой. Фаусто жаждал действия. Даже война, пусть и такая гнусная, как эта, была, по крайней мере, делом захватывающим.

К тому времени, когда поезд подъехал к миланскому вокзалу, женитьба на Нанде стала казаться ему все более привлекательной. Он взял такси и. поехал в Монца, где в старом королевском дворце его командир генерал Бенедетти устроил свой временный штаб. Ливень перешел в слабый моросящий дождь, но Милан все равно показался ему сырым и скучным городком, лишенным красок столь любимого им Рима. Кроме того, движение здесь было ужасным. Пока такси ползло по улицам, забитым толпами людей, Фаусто стал думать о Тони. Его внезапный перевод в монастырь севернее Неаполя за неделю до этого поразил и Фаусто, и его мать. Тони даже не зашел попрощаться, просто написал брату записку с пожеланиями удачи. Фаусто почувствовал, что брата что-то беспокоит, но не имел представления, что это может быть.

Такси внезапно резко остановилось. Фаусто опустил стекло и выглянул наружу. Впереди собралась огромная толпа, которая растекалась по прилегавшим улицам и сковывала движение транспорта. Толпа слушала плотного человека, который обращался к ней с подножия памятника Гарибальди. То и дело он размахивал правой рукой, держа левую на талии, и хотя Фаусто не мог слышать, что тот говорил, многократные выкрики толпы не оставляли ни малейшего сомнения в его ораторском мастерстве.

Таксист вышел из машины, встал спереди, облокотившись на капот, и пробормотал угрюмо:

– С этой трещоткой мы застрянем здесь надолго.

– А кто это?

– Бенито Муссолини.

Фаусто вылез из такси, подошел поближе и начал слушать. То, что он услышал, вначале поразило его, потом взволновало. Он подумал, не видит ли он сейчас перед собой ту новую, мужественную, некоррумпированную политическую силу, о которой они говорили в Риме с Паоло Монтекатини?

ЧАСТЬ V

СЪЕМКИ ФИЛЬМА «РОССИЯ»

1920

ГЛАВА 26

Аэроплан медленно кружил над поместьем Беверли-хиллз, а находившийся в нем кинооператор-хроникер, высунувшись из кабины, вертел ручку камеры, чтобы запечатлеть для будущих поколений празднество, проходившее внизу. Был теплый январский день 1920 года, и Король комедии (а именно так называли в Голливуде кинопродюсера Морриса Дэвида) устраивал прием в честь открытия своего огромного особняка в испанском стиле. Его жена Барбара Декстер Дэвид, вышедшая замуж восемнадцать месяцев назад, назвала особняк на вершине холма «Каса дель Мар»[58], в честь Тихого океана, открывавшегося взору с задней террасы дома. Голливудские знаменитости толпились вокруг особняка с красной черепичной крышей, прохаживались по поросшей дерном лужайке вокруг бассейна длиной около ста метров, иногда забредали в поисках шампанского в веселенькую полосатую палатку. Шампанское Моррис припас в больших количествах заранее, чтобы не нарушать закон о запрете на продажу спиртных напитков, вступивший в силу два дня назад.

С самолета все эти люди казались муравьями, однако, появляясь на киноэкранах всего мира, они на самом деле были гигантами – богами и богинями для миллионов людей, чьи доллары, фунты, франки, марки, лиры и рупии превратили некогда сонный, залитый солнцем городок Голливуд в мировую столицу грез. Там были Чарли Чаплин, Бестер Китон, Назимова, Род ла Рок, Д. В. Гриффит, Мэй Буш, Мак Сеннетт, Констанс Тальмдж, Барбара ла Марр и самая популярная в мире супружеская пара – Дуглас Фербенкс и Мэри Пикфорд. Присутствовал также выводок титулованных европейцев – бывших богов и богинь, свергнутых со своих старинных пьедесталов недавней кровавой войной, революцией, разочарованием общества и, самое обидное, теми, кто, как и они, были гостями на сегодняшнем приеме – звездами кино, чья красота и талант производили на публику большее впечатление, чем геральдические знаки. Но это не относилось к матери Барбары Декстер, леди Пемброук, также присутствовавшей на приеме. За год до этого бывшая Люсиль Декстер вышла замуж («купила», как говорили в ее семье) за младшего сына обедневшего британского герцога. Двадцатисемилетний лорд Арчибальд Пемброук был, как бы это сказать помягче, несколько моложе своей жены. А если говорить точно, он был на двадцать семь лет моложе Люсиль. Но предки его отца получили свой титул еще в XVIII веке, и для новоиспеченной леди Пемброук это было решающим обстоятельством. Люсиль проявляла легкий интерес к кинознаменитостям вокруг себя, и на нее произвело впечатление имение ее зятя (хотя про себя она и считала его безвкусным), но как английская аристократка, пусть даже и ставшая таковой в результате замужества, она расценивала себя бесконечно выше «киношников», – именно так, с презрением, называли людей из мира кинематографа, если даже те были знаменитостями, коренные жители Лос-Анджелеса. Ее муж, напротив, был раздавлен присутствием кинозвезд, особенно Барбары ла Марр, чья усыпляющая красота и темные волосы постоянно приковывали к себе взгляд его блекло-голубых, с красными прожилками глаз. Арчи, как называли его дети Люсиль, считал, что прием был «п-п-потрясающий»: он обладал не только приятной внешностью и худощавостью белокурого аристократа, но и аристократическим заиканием. Лорд Пемброук и напивался как настоящий лорд.

Лорна тоже приехала в Калифорнию, чтобы посмотреть на великолепный новый дом своей младшей сестры, однако сам Виктор извинился и не приехал, использовав свою работу как предлог для того, чтобы уклониться от поездки. Барбара понимала: ее отец не желает встречаться с Люсиль. Не оттого, что это могло привести к взаимным обвинениям или безобразным сценам, но просто потому, что это пробудило бы болезненные воспоминания. Позднее Виктор все равно собирался посетить Калифорнию, так как у него было десять процентов акций в компании Морриса «Дэвид продакшнз». После феноменального успеха «Нокаута» Моррис выпустил еще восемь комедий. Все они были профинансированы Виктором, и все имели равный успех. Этот успех Морриса, самым зримым воплощением которого был «Каса дель Мар», помог увеличить свое состояние и Виктору. Казалось, что Моррис пользовался какими-то магическими приемами – публика любила его сумасшедшие комедии. Но публика не знала, что Моррис Дэвид вот-вот объявит о начале нового предприятия в студии компании «Дэвид продакшнз». Об этом знали Виктор и еще Барбара. И в нужный момент он отказался вкладывать деньги в новый фильм своего зятя. Моррис был в ярости и клеймил «этого месшуге» Виктора: «Это же безумие – не вкладывать деньги в его, Морриса, фильм! Как может он, Моррис, провалиться?» Однако сама Барбара не была уверена в том, что ее отец безумен.

Ровно в пять вечера оркестр под полосатым тентом взял мощный аккорд, танцующие остановились, и Моррис вышел к микрофону.

– Леди и джентльмены... и их агенты, – добавил он под смех аудитории, его английский язык и поныне вызывал улыбки. – Я приветствую всех вас – прекрасных людей, в моем новом доме. И если вы хотите сказать, что он выглядит на миллион баксов, поверьте мне, вы правы. Эти счета! Ой-ой!

Леди Пемброук подняла брови с выражением патрицианского презрения, хотя, после того как Люсиль оправилась от шока, вызванного тем, что у нее появился зять-еврей, она была очарована Моррисом, чья бурная энергия и эгоизм делали его какой-то природной силой, не подчиняющейся классификации. Лорд Пемброук хихикнул и рыгнул. Барбара Дэвид вздохнула. Она знала, что Моррис ухитрится ввернуть в свою речь стоимость дома. Он был откровенным нуворишем, и Барбара отказалась от своих попыток вылечить мужа от бахвальства. Что делать – это было частью его натуры, так же, как ломаный английский, как его энергия, его теплота, его шутовство и неистовство в постели.

Барбара полюбила Морриса через его письма, а через его картины она полюбила кинематограф. Его фильмы были такими же, как и сам Моррис, – сумасшедшие, возбуждающие, смешные. Конечно, они были, как и Моррис, вульгарны – ну что ж, ведь и сама жизнь была вульгарна.

– Я сказал – мой дом, – продолжал Моррис, – потому что я есть самонадеянный шмук. Это также дом моей жены, моей красивой нееврейской жены, Барбары... Барбара, радость моя, где ты? Вот она! Иди сюда, моя милая, я хочу похвастаться тобой. Вы можете вообразить, что такая красивая шикарная женщина может выйти замуж за такого култца[59], как я? Это единственное, что меня в ней беспокоит, – она не разбирается в мужчинах.

– Нет, разбираюсь. – Барбара смеясь подошла и обняла его.

– Если говорить серьезно, ребята, – продолжал Моррис, – мы все занимаемся таким бизнесом, в котором конечный результат – любовь. Сделал любовную историю – сделал миллион, правильно? Я здесь, чтобы сказать вам, что верю в любовные истории, потому что я сам – живая любовная история. Барбара, милая, я люблю тебя! А если этого для тебя недостаточно, ты получишь половину дома и бассейн. – Он остановился и поцеловал жену в губы под аплодисменты двух сотен гостей. Большинство из них привыкли к таким публичным проявлениям чувств, хотя до сих пор это приводило Барбару в замешательство. Брови леди Пемброук снова поползли вверх. И все же чувство Морриса было подлинным, даже если в нем и был элемент рекламы.

Моррис действительно любил свою прелестную, молодую жену и не уставал поражаться тому, что сумел завоевать ее. Выпустив Барбару из объятий, он снова обратился к публике:

– А вы знаете, что она еще и умница? Она – лучший рецензент голливудских сценариев и не берет денег за это. Знаете, что она сказала, когда прочитала сценарий моего нового фильма? Она сказала: «Моррис, это провал». Это ведь было так, дорогая?

Барбара весело улыбнулась, хотя и была поражена его прямотой.

– Ну, допустим, я сказала, что для тебя это – смена ритма.

– Конечно, это смена ритма! Я знаю это! Кому захочется все время делать одно и то же? Это же застой! Поэтому я использую этот праздник, чтобы объявить всем моим друзьям, то есть обоим моим друзьям... – Смех. – И моим врагам, что «Дэвид продакшнз» объявляет войну «Голиафу». Мой следующий фильм – драма. Это не будет комедией, это будет трагедией. Величайшая трагедия в истории кино и, по подсчетам моего бухгалтера, величайшая трагедия в истории моего бумажника. Может быть, он и прав, кто знает? Кино – это игра. Жизнь – это игра. Но я верю в этот фильм.

Позвольте мне рассказать вам небольшую историю. Мои родители, да благословит Господь их память, были евреями. Это были русские евреи, и мне не надо говорить вам, что нет людей беднее, чем русские евреи, я прав? К тому же евреи в России не были особо популярны. Их там любили так сильно, что убивали. Вот мои родители и уехали оттуда и оказались в Новом Свете. Их жизнь была тяжелой, такой тяжелой, что оба умерли молодыми. Но когда я был ребенком, они рассказывали мне истории о России, истории, которые я не забыл. Ну вот, мне ведь не надо говорить вам, что случилось в России три года назад? Это, может быть, величайшее событие столетия! Царскую семью уничтожили так же, как когда-то царь уничтожал нас, евреев. Это ведь должно стать величайшей историей в мире, вы согласны? Поэтому, в память о моих родителях, в память о всех русских евреях, убитых в этой древней стране, – и, признаюсь, в надежде сделать доллар-другой – я начинаю снимать величайшую картину всех времен, она будет называться «Россия»! Я расскажу обо всем: о страданиях бедняков, о еврейских погромах, о коррупции при дворе – мы включим в нее массу захватывающих эпизодов: Распутин, война, революция. Фильм будет стоить – слушайте, вы мне не поверите – два миллиона долларов! Два!

Как и ожидалось, эти слова были встречены возгласами изумления и аплодисментами. Ничто не впечатляло Голливуд так, как рекордные расходы на съемки, а это был настоящий рекорд. Полдюжины репортеров, приглашенных рекламным агентом Морриса Нэтом Фингером, застрочили в своих блокнотах.

– И, – продолжал Моррис, который от души наслаждался происходящим, – надо ли мне сообщать вам, что я подписал контракт с величайшим режиссером? Нужно ли мне говорить вам, кто это? Это не кто иной, как германский гений, режиссер блестящего фильма «Похоть»... Вильгельм фон Гаштайн! Вилли, где ты? Поднимись ко мне!

Невысокий, полный человек в облегающем белом двубортном костюме пробрался через аплодирующую толпу и поднялся на сцену, где играл оркестр. Моррис и Барбара обняли его.

– Вилли, – обратился к нему Моррис, – скажи им в двух словах, что ты думаешь о «России». Может быть, в трех словах. Слова дешевы, если вы не говорите о писателях.

– «Россия», – напыщенно произнес человечек с жестким немецким акцентом, – будет творением гения.

– Вот вам ответ! – воскликнул Моррис. – Если человек говорит вам, что это будет гениально, значит, так оно и будет, правильно?

«Это будет неправильно», – подумала Барбара, яростно спорившая с Моррисом по поводу Вилли фон «Газбэга»[60] (так того называли в кинематографических кругах). Барбара считала, что германский гений был просто самодовольным жуликом. Но критики-интеллектуалы в один голос твердили, что он гений, повторяя слова Вилли, сказанные им о самом себе, и Моррис впервые в жизни обратил внимание на высказывания престижных критиков. По мнению его жены, это было ошибкой, но с недавнего времени у Морриса самого изменились намерения. Он сказал ей, что ему надоело просто смешить людей, и он хочет заставить их плакать, заставить думать. Он хочет быть уважаемым, как Д. В. Гриффит.

– Ну, хорошо, – продолжал он, – я знаю, вы думаете: а кто же у него сыграет главную роль? Поэтому позвольте мне напомнить вам, что является стержнем этой гигантской эпопеи – любовная история, что же еще? Героиня – красивая русская великая княгиня, которую любит этот шмук – лакей, но она, конечно, отвергает его. Тут наступает революция. Шмук – лакей оказывается капитаном революционной армии, но на самом деле он вовсе не большевик – нам же не надо, чтобы публика его ненавидела. Так как он против царя и против большевиков, вы спросите меня: а за кого же он? Он – за великую княгиню Ксению, которую он спасает от взвода карателей, и играть ее будет одна из прелестнейших ведущих молодых актрис Голливуда – Лаура Кайе!

Разразились ликующие возгласы и аплодисменты, когда очень хорошенькая блондинка в белом шифоновом платье взбежала на платформу и поцеловала супругов Дэвид. Лаура Кайе, дочь судьи из штата. Небраска, улыбнулась и подошла к микрофону:

– Я только хочу сказать, что потрясена тем, что буду участвовать в эпопее мистера Дэвида, и я знаю, что ее ждет грандиозный успех!

Снова раздались аплодисменты. Тут Моррис сказал:

– А лакея, ставшего революционером, сыграет кинозвезда, о которой мечтает каждая американка, человек, воплотивший в себе то, что мы называем «честный, сильный, полнокровный американский мужчина». Мне доставляет величайшее удовольствие объявить вам его имя – Рекс Армстронг! Рекс, давай к нам...

Аплодисменты, которыми приветствовали бывшего Вальдо Рейдбоу, сына министра из Урбаны, штат Иллинойс, ставшего символом мужчины в кино, не были такими бурными, как при встрече Лауры Кайе. Моррис стал оглядываться вокруг себя.

– Рекс, где ты? Ты что, прячешься от меня?

– Загляните под стойку бара! – закричал кто-то из гостей, что вызвало взрыв хохота.

Но Морриса это не позабавило.

– Он напился? – шепотом осведомился у Барбары.

Но тут из толпы донесся громкий крик:

– Я здесь! – и все обернулись, чтобы взглянуть на кинозвезду. – Я разговаривал здесь с вашей свояченицей, Моррис, – продолжал Рекс. – Я попросил ее о свидании, а она отвергла меня. Меня, Рекса Армстронга!

– Она – умная женщина! – заорал в ответ Моррис. – Лорна, будь начеку. Он хуже, чем пишут о нем его поклонники в журналах.

Лорна рассмеялась. Тем временем Рекс отошел от нее и направился к сцене. На самом деле она была почти готова поддаться искушению и принять приглашение актера. Лорна не могла не быть польщенной вниманием Рекса Армстронга, к тому же она признавала, что тот был одним из самых привлекательных мужчин, встречавшихся ей в жизни. Но Лорна была обручена с врачом из Нью-Йорка по имени Томпсон Рэндольф. Томми, как его все называли, был ревнивцем, и меньше всего Лорне хотелось, чтобы жених прочитал в светской хронике о ее свидании с Рексом Армстронгом. Поэтому ей с сожалением пришлось отвергнуть его. Про себя она, правда, решила, что в один прекрасный день она, несомненно, будет корить себя за то, что отказалась от этого свидания с любимцем всей Америки.

– Что ты думаешь о Рексе? – спросила Барбара, встретив сестру. – Правда, он неотразим?

– Безусловно, – ответила Лорна, – кроме того, я из слов ваших гостей поняла, что пьет он, как рыба.

– Как Моби Дик[61]. Кстати, о пьяницах. Наш отчим – большой мастер по части выпивки.

– Ты говоришь об А-а-арчи? – захихикала Лорна, посмотрев на другой конец лужайки, где лорд Пемброук беседовал с высоким молодым человеком. – Он, точно, шатается! С кем это он разговаривает?

– С одним пианистом по имени Карл Мария фон Герсдорф. Он гостит у наших друзей Палмеров.

– Какое смешное имя.

– Он австриец. Хочешь с ним познакомиться?

– Нет, не думаю. У меня от солнца и шампанского разболелась голова. Хочу пойти в дом и немного полежать. Ты не будешь возражать?

– Конечно нет. Дать тебе аспирин?

– У меня есть несколько таблеток. Я полежу недолго. Ваш прием просто грандиозен.

– Спасибо, дорогая.

Лорна поцеловала сестру, пробралась сквозь толпу на террасу и вошла в дом. Толстые стены «Каса дель Мар» сохраняли прохладу, и хотя Лорна наслаждалась безоблачными солнечными днями и фантастическим воздухом Калифорнии, сегодня она была рада укрыться от них на время. Она поднялась в спальню, отведенную ей, приняла две таблетки аспирина и прилегла на кровать, надеясь чуть-чуть вздремнуть и избавиться от головной боли.

Полчаса спустя ее разбудили звуки музыки. Но это был не оркестр, расположившийся на лужайке, было слышно, как тот где-то в отдалении играл фокстрот. Нет, музыка доносилась снизу: чудесная, завораживающая музыка. Лорна села на кровати и взглянула на часы. Головная боль прошла, и она была готова снова присоединиться к гостям.

Молодая женщина прошла в ванную комнату посмотреться в зеркало, потом вышла из спальни и стала спускаться по лестнице. Кто-то играл на рояле очаровательную баркаролу, изысканная красота и мелодичность которой ласкали слух. Спустившись вниз, она пересекла вестибюль с полом, выложенным плиткой, и вошла в комнату высотой в два этажа. Лорне нравилась испанская архитектура нового дома ее сестры, она казалась очень уместной здесь, в Калифорнии. Гостиная с огромным застекленным эркером, выходящим на бассейн, с испанскими диванами, обитыми красным бархатом, с большими изогнутыми мексиканскими подсвечниками из раскрашенного дерева, стоявшими на изразцовом полу, и с деревянным балконом, искусно украшенным резьбой, над главным входом была добротной копией испанской католической миссии или, скорее всего, ее павильонной декорацией.

В дальнем углу гостиной стоял рояль «Стейнвей», задрапированный испанской шалью с бахромой. На нем играл высокий австриец. Он был в комнате один. Когда Карл Мария фон Герсдорф увидел Лорну, он перестал играть.

– Пожалуйста, не останавливайтесь, – попросила она, заходя в комнату. – Такая красивая мелодия, что это было?

– «Анданте спианато» Шопена, – ответил тот, поднимаясь из-за рояля. Голос у него был низким.

– Я раньше никогда это не слышала, правда, я не очень сведуща в музыке. Меня зовут Лорна Декстер, я сестра Барбары.

Она подошла к роялю, пианист поцеловал ее руку.

– Очень рад познакомиться с вами. Меня зовут Карл Мария фон Герсдорф.

Он говорил с венским акцентом и не выглядел особенно привлекательным со своим продолговатым грустным лицом и темными усами. Но глаза ей понравились. В них была смешинка.

– Моя сестра сказала, что вы пианист, но я и не подозревала, что вы так хорошо играете. Вы играете в кинотеатрах?

На миг на его лице промелькнуло изумление, потом он ухмыльнулся:

– Да, это верно. Я играю на съемках. Для создания настроения! – Он снова уселся за рояль и взял минорный аккорд. – Трагедия! – провозгласил он громко. – Трагедия матушки России!

Потом он перешел к увертюре из «Вильгельма Телля».

– Преследование! Волнение! Начальник полиции гонится за бандитами! – Он перешел к «Грезам любви» Шумана, и его лицо стало мечтательным. – Страсть! Романтизм! Душераздирающая любовная сцена! Герой изливает свою любовь героине, а она притворяется, что отвергает его. – Он глянул на Лорну и рассмеялся. – Какое святотатство! Какое неприкрытое святотатство! Бетховена, наверное, вырвало бы от этого. Его счастье, что он умер еще до изобретения кинематографа.

– Я так поняла, что вы не любите кинофильмы.

– Они мне скучны. Это – сказки для детей. Почему я должен созерцать, как мужчина на экране целует героиню? Я предпочел бы целовать ее сам. Например, Барбару ла Марр, я бы дорого дал за то, чтобы поцеловать ее, – усмехнулся он.

– А вам не кажется, что несколько лицемерно нападать на кинематограф, который дает вам работу?

– Как вас понимать?

– Ну, вы же сказали, что работаете на съемках.

Он вздохнул и поднялся из-за рояля:

– Я вижу, вы никогда обо мне не слышали. Что же делать? Я еще не Падеревский[62]. Я не играю для кино. Я концертирующий пианист. А здесь я отдыхаю перед гастролями в Мексике, они начнутся на следующей неделе.

– Какая я глупая! – воскликнула Лорна, испытывая ужасное смущение оттого, что приняла его за тапера. – Но я все же слышала о вас. Вы не давали недавно сольный концерт в Карнеги-холл?

Тот улыбнулся:

– Вы очаровательная лгунья. Нет, я никогда не играл в Карнеги-холл, однако как мило с вашей стороны вообразить, что я мог играть там. Вы... миссис Декстер?

– Мисс. И я на самом деле слышала о вас.

Он засунул руки в карманы. Он был около двух метров ростом и сильно сутулился. И ему не мешало бы спустить с десяток килограммов веса.

– Мисс Декстер, независимо от того, слышали вы обо мне или нет, если бы вы согласились со мной поужинать, я бы много мог о себе рассказать. Конечно, я понимаю, что если вы отказались встречаться с Рексом Армстронгом, то у меня мало шансов.

– Я не хотела встречаться с ним потому, что не желала, чтобы мой жених прочитал об этом в газетах, кроме того, он кажется ужасно самонадеянным.

Пианист перевел взгляд на кольцо с крупным бриллиантом на ее руке.

– Так вы обручены? Значит, ужина не будет. А могу я узнать, с кем вы обручены? – Он глядел на нее очень пристально.

– Он врач в Нью-Йорке.

– Вы очень красивы, мисс Декстер. Ваш доктор – счастливый человек. – Он умолк, потом вынул руки из карманов. – Я должен идти. Был очень рад познакомиться с вами.

Он снова взял ее руку и поцеловал. Затем пошел к дверям. Лорна смотрела ему вслед.

– Мистер фон Герсдорф, – сказала она.

Тот остановился:

– Я слушаю.

Она ощущала себя дурочкой и мысленно обругала себя за это.

– Не думаю, что если женщина с кем-нибудь помолвлена, она не может принять приглашение на ужин от других мужчин. Я хочу сказать, особенно если ее жених находится от нее на расстоянии трех тысяч миль. – Она запнулась. – То есть мне это кажется таким старомодным, как вы считаете?

Он просиял:

– Несомненно, старомодным. В этом любопытном городке нет ни одного ресторана, достойного так называться, но мне говорили, что еда в отеле «Голливуд» вполне сносная. Но, конечно, вина нам заказать не удастся.

– Мы могли бы взять бутылку шампанского у моей сестры, – сказала Лорна, удивляясь, какое безумие обуяло ее, когда она согласилась принять приглашение.

Карл Мария улыбнулся:

– Это превосходно!

* * *

Отель «Голливуд» представлял собой длинное трехэтажное здание в стиле католической миссии, с окнами под козырьками и с двумя взмывшими в небо куполами над центральной частью. Это было пристанище для только что прибывших в город актеров и актрис, которые снимали здесь номера, ожидая ролей в фильмах, что даст им возможность затем снять или построить уже свои дома. Его неопрятный интерьер и меняющиеся без конца постояльцы придавали отелю какой-то нереальный и временный вид, свойственный всем отелям в киногородах. Однако, хотя журнал «Фотоплей» и намекал на то, что в номерах здесь устраиваются оргии, этот отель был тоскливо респектабельным. Заправляла им известная трезвенница – вдова по имени Херши, которая приняла все меры к тому, чтобы никто не проносил в отель алкогольные напитки, причем еще до принятия закона о запрещении продажи спиртного, и чтобы никто не оставался на ночь в чужом номере. Она сразу же обратила внимание на подозрительно выглядевшую сумку Лорны, едва только та вместе с Карлом вошла в вестибюль.