Текст книги "Век"

Автор книги: Фред Стюарт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 37 страниц)

– Габриэлла.

– А вы что, не будете купаться? – спросила она тетю Барбару, которой очень шли широкие брюки и блуза, сшитая Габриэллой. Барбара Дэвид была одной из лучших клиенток своей племянницы.

– Попозже, дорогая. Ты не выйдешь из бассейна? Мне кое-что надо тебе сказать.

Она все поняла – по лицу и по тону тетки. Она еще крепче прижала к себе голенького малыша, пока брела по воде к ступенькам бассейна, и вылезла.

– Мужайся, дорогой, – прошептала она в розовое ушко сына, но ее слова больше относились к ней самой. Она поцеловала Ника и опустила его на траву, где он сразу пополз за толстой малиновкой.

Она взглянула на свою тетю, которая сказала:

– Мы только что получили телеграмму.

– Это касается Ника? – тихонько спросила она.

– Да, и... я боюсь, не очень хорошие новости.

Она вытащила телеграмму из кармана и протянула ей. Габриэлла все еще была мокрой, но она взяла этот клочок бумаги и развернула его. «Мы с сожалением сообщаем вам...»

Она прочитала это дважды и села на стул у бассейна. Онемев, она машинально стала вытирать лицо. Она так долго и со страхом ждала этого момента, что он уже не воспринимался ею как реальность. Она отложила полотенце и снова посмотрела на тетю.

– Даже тело не сохранилось, – произнесла она в конце концов. – Его закопали в канаве...

– Я сочувствую тебе, моя дорогая, – сказала тетя. – Не знаю, что еще можно сказать, кроме того, что я сочувствую.

– О, тетя Барбара, – проговорила она, начиная плакать. – О Боже, о Ник, моя любовь...

Ее тетя опустилась возле нее на колени и обняла ее. Вся ее блузка намокла от воды, остававшейся на теле Габриэллы после купания.

– Это несправедливо, – рыдала она. – Всех, кого я люблю... Мамочку и папочку, дедушку и бабушку... а теперь и Ника... О Господи, это несправедливо...

– Он умер героем...

– Думаешь, для меня это так важно? Нет, этого не может быть... Я горжусь им, но потерять его, Боже мой! У-мм! О Господи, Господи...

Барбара Дэвид видела, что сердце ее племянницы разрывается на части, и это разрывало ее собственное сердце.

Габриэлла была католичкой, хотя в последнее время и не очень ревностной, и поэтому теперь, потрясенная полученным известием, она чувствовала свою вину. Но Ник принадлежал к епископальной церкви, и его родители позвонили ей из Нью-Йорка, чтобы сообщить о своем намерении провести поминальную службу в их семейной церкви Святого Томаса на Пятой авеню. Ник венчался с Габриэллой в католической церкви, чем вызвал много пересудов и большое неудовольствие своих родителей. Поэтому теперь Габриэлла почувствовала, что у нее нет иного выбора, кроме как согласиться с просьбой его родителей. В конце концов, он принадлежал и им тоже, и к тому же они видели Ника-младшего только однажды. Так что она упаковала свой чемодан. Тетя Барбара предложила поехать с ней вместе, на что Габриэлла с радостью согласилась. Она полюбила тетку, как родную мать, и теперь, в этот самый трудный момент своей жизни, ей хотелось быть с нею. Она боялась остаться наедине со своим горем. Они взяли купе в салон-вагоне поезда «Супер-Чиф» до Чикаго, и пока комфортабельный поезд мчался через пустыни и пшеничные поля Запада и Среднего Запада, она пыталась обдумать свою жизнь и решить, как ей жить дальше без Ника.

– Я думаю, – сказала она тете, – что мне придется уехать из Лос-Анджелеса.

– Из-за того, что Эйб Фельдман ждет тебя в Нью-Йорке?

– Нет, я бы не стала переезжать ради него. Пошел он к черту. И не груз воспоминаний гнетет меня в Лос-Анджелесе. В конце концов, большую часть времени, что мы прожили с Ником, мы провели в Сан-Диего. Я просто думаю... Не знаю. Я всегда считала Нью-Йорк своим домом, несмотря на то что я почти всю жизнь провела цыганкой. И именно теперь, ну, я думаю, когда тебе действительно очень больно, хочется приползти домой и зализать свои раны.

– Я могу это понять, но надеюсь, что ты передумаешь. Моррис и я будем ужасно тосковать по тебе.

– Я тоже буду тосковать без вас. Ведь практически моя семья – это только вы... Не знаю. Как раз сейчас я в замешательстве.

– А что станется с твоим салоном?

Она пожала плечами:

– Я не знаю.

– Как обстоят дела с контрактом Эйба Фельдмана? Он ведь почти готов для подписания?

– Да, но я не уверена, что мне стоит вообще иметь с ним дело. Я даже не уверена в том, что буду продолжать работу модельера.

– О, дорогая, ты должна! Ты слишком талантлива, чтобы бросить это занятие. Помимо всего работа даст тебе материальную поддержку.

– Да, наверное. Кроме того, сейчас для меня ничто не имеет значения. Он был смыслом моей жизни. А теперь его нет.

Она неотрывно смотрела в окно, за которым поезд громыхал по переезду, где пожилая женщина за рулем пропыленного «форда» наблюдала проносящийся «Супер-Чиф». «Привет, старушка, – подумала Габриэлла, – была ли ты когда-нибудь молодой? Был ли у тебя когда-нибудь любимый? Теряла ли ты любимого когда-нибудь?»

«О Господи, – думала она, – так болит внутри. Так болит...»

На поминальной службе играли «Иерусалим», его любимый гимн. Она бормотала незнакомые слова и пряталась от людей за своей черной вуалью. Во время поминовения она держала на руках своего малышку сына. Он никогда не узнает своего родного отца. Проявит ли он интерес? Через десять или двадцать лет будет ли для него его погибший отец чем-нибудь, кроме изображения на старой фотографии? Жены и дети мужей и отцов, погибших в первую мировую войну, – помнят ли они их теперь? А если нет, то какую же безумную жертву принесли их мужчины. За что? За марш в День поминовения? Не за это ли умер Ник?

О Боже, так не надо думать. Он умер героем. Не об этом ли говорил священник? Но, черт побери, что сам он знает обо всем этом? О, Ник, любимый, красивый Ник. Любовь моя. Я никогда больше не увижу тебя живым, только в своих воспоминаниях.

Она вспомнила, как он был красив в белой морской форме и каким теплым было его тело рядом с нею в постели...

И она прокляла Бога.

Но жизнь продолжалась. Она понимала, что придется по-прежнему создавать модели, хотя бы ради денег, которые ей были необходимы. Она вернула десять тысяч долларов из двадцати пяти, которые занимала у дяди Морриса, и еще оставалась ему должна, у нее были обязательства, Лукреция и Розита зависели от нее, и у нее еще были заказчики. У нее на руках был и Ник-младший.

Она замкнулась в своем горе, перевела дыхание и снова вернулась к живым. Ей удалось подобрать очаровательную квартиру на Уошингтон-мьюс в Гринвич-вилидж, но помимо этого она оставила за собой квартиру в Брентвуде, понимая, что будет часто наведываться на Западное побережье. Она перебрала семь нянек, прежде чем выбрала ту, которая ей понравилась и которой можно было доверять. Это была беженка из Англии по имени Аннабель Робертс. Она подписала соглашение с Эйбом Фельдманом и начала работу в его конторе в жаркий июльский день 1942 года.

С цинизмом, порожденным отчаянием, она сказала себе, что жизнь побила ее достаточно. Теперь она должна нанести ответный удар.

Она намеревалась добиться, чтобы «Салон Габриэллы» пользовался величайшим успехом в Америке.

ЧАСТЬ XII

ВЕЧНЫЙ ГОРОД

1943—1944

ГЛАВА 52

Фаусто Спада припарковал машину напротив ювелирного магазина своего тестя на виа Кондотти 17 декабря 1943 года. Место для парковки было найти нетрудно, потому что в оккупированном немцами Риме бензина не было. Исключение составляли машины должностных лиц или таких людей, как Фаусто, связанных с фашистской иерархией. Запрещены были даже велосипеды, так как за неделю до этого партизан на велосипеде бросил гранату в немецких солдат. Рим снова стал таким, каким он помнил его в детстве: городом пешеходов, где на улицах изредка попадались старинные конные экипажи.

Фаусто вошел в магазин Паоло. Внутри элегантного салона все было как прежде. Казалось, что время остановилось. На стареющем продавце по-прежнему были брюки в полоску и визитка, как будто в сотне километров к югу от Рима не шли ожесточенные действия этой невероятно кровавой войны, в которой немцы с неожиданной жестокостью и упорством сдерживали высадившихся на полуострове англичан и американцев, не давая им продвинуться.

Продавец кивнул Фаусто, направлявшемуся в офис своего тестя. Паоло, которому к тому времени было за восемьдесят, взглянул на входящего.

– Фаусто! Как приятно тебя видеть... – начал он.

– Вы сможете быстро сложить в чемодан самые дорогие вещи? – прервал его Фаусто, прикрывая за собой дверь.

– Зачем?

– Немцы будут здесь через полчаса, чтобы арестовать вас и конфисковать все содержимое магазина. Так что быстро! Мне об этом только что сказал один приятель из штаба полиции. Поторопитесь, я вывезу вас на своей машине в Ватикан. Там вы будете в безопасности. Тони о вас позаботится.

Паоло оставался спокойным.

– Так, значит, это наконец произошло, – сказал он. – Ну я-то знал, что это грядет.

Он вынул из стола четыре кожаных мешочка, потом надел пальто и вышел из офиса. Фаусто шел за ним. Он видел, как тесть что-то сказал одному из продавцов. Затем он прошел за ним к сейфу.

– Я велел им упаковать драгоценности и идти домой, – объяснил Паоло. – Почему все должно доставаться немцам? Кроме того, эти драгоценности понадобятся нам самим, чтобы жить на что-то. Я полагаю, мне в Ватикане придется пробыть долго?

– Кто знает? Но поторопитесь.

– Да-да... только не подгоняй меня.

Он выдвинул из сейфа несколько стальных ящичков и стал вынимать оттуда ожерелья, браслеты, кольца, серьги, броши. Фаусто наблюдал, как бриллианты, сапфиры, рубины, изумруды стекали в кожаные мешочки.

– Здесь, должно быть, целое состояние, – прокомментировал Фаусто.

– Примерно на тридцать миллионов лир.

Когда мешочки наполнились, Паоло запер сейф. Продавцы ушли, опустив на окна жалюзи. Один из них написал «Закрыто на ремонт» на кусочке картона и приклеил его к стеклу. Паоло завернул распухшие мешочки в газету. Он сунул пакет под мышку и прижал его рукой, оглядел в последний раз магазин, которым руководил так много лет. Потом сказал:

– Все равно бизнес стал никудышным. Пошли.

Через пять минут после того, как они отъехали, прибыли немцы.

* * *

Его святейшество Папа Пий XII, в прошлом кардинал Еугенио Пачелли, держал в руках бриллиантовое ожерелье и разглядывал его при свете настольной лампы в своем кабинете в Апостольском дворце.

– Оно великолепно, – сказал он кардиналу Антонио Спада, который сидел напротив него. – Как вы думаете, сколько оно может стоить?

Тони от неловкости заерзал в кресле. Все эти годы, с тех пор как он стал священником, он не любил присущую церкви тайную страсть к материальным ценностям этого мира. Происходящее сейчас не было исключением.

– Синьор Монтекатини три года назад купил его у герцогини Сермонета. Тогда он заплатил ей три миллиона лир. Сейчас оно стоит намного дороже.

– Да, конечно, ведь все боятся бумажных денег. А синьор Монтекатини действительно хочет передать его в дар папской сокровищнице? Какая высшей степени щедрость с его стороны! Конечно, мы предложили бы ему убежище в любом случае, но после такого прекрасного подарка он – наш почетный гость. Позаботьтесь о том, чтобы его удобно разместили. Моему лорду-кардиналу известно, как нас огорчает расистская политика немцев по отношению к евреям, и мы будем делать все, что в наших силах, чтобы защитить итальянских евреев. Но ведь мы не можем предоставить убежище каждому еврею в Риме. Сколько у нас их сейчас?

– Предположительно около ста, святой отец.

– Ну что же, мы должны быть осмотрительными, или наши запасы истощатся. Я думаю, с этого момента мы должны стать очень разборчивыми в отношении тех, кому мы предоставляем приют. Безусловно, то, что мы принимаем любого, вызовет у немцев крайнее неудовольствие, а поэтому мы не должны обострять отношения с ними. Но конечно, каждому такому же щедрому еврею, как синьор Монтекатини, будет оказано предпочтение. А вот этот крупный бриллиант в центре особенно красив, правда?

– Он очень красив, святой отец. Но есть еще кое-что, к чему я хотел бы привлечь ваше внимание, если мне будет дозволено.

– Конечно.

– Мой брат, Фаусто Спада, привез синьора Монтекатини сюда. Как вам известно, он теперь не в почете у фашистов и уверен, что навлек на себя опасность тем, что привез тестя в Ватикан. Он боится, что немцы могут конфисковать дворец нашей покойной матери на Корсо, чему мы никак не можем воспрепятствовать. Но он спросил, не мог бы он воспользоваться возможностями «Банка Ватикана», чтобы перевести крупную сумму его наличных денег в банк «Швейцарский кредит» в Цюрихе. Эта сумма составляет около шестидесяти миллионов лир. В качестве гонорара за услугу по переводу средств он готов предложить церкви пять процентов.

– Я с радостью предложил бы наши возможности вашему брату даром, вы это знаете. Сделайте это перечисление с моими наилучшими пожеланиями, мой лорд-кардинал.

– Святой отец, как всегда, с состраданием относится к своим ближним.

Тони встал. Папа продолжал держать в руках бриллиантовое ожерелье, не переставая восхищаться камнями. Спустя мгновение Тони тихо спросил:

– Ваше святейшество хочет оставить ожерелье здесь, в офисе?

– Ох... Ух, нет. Конечно нет. Отправьте его в сокровищницу. И поблагодарите синьора Монтекатини и вашего брата за их щедрость. Мы сегодня вспомним о них обоих в наших вечерних молитвах.

– Благодарю вас, святой отец.

Тони взял ожерелье и вышел.

– Тони, – обратился Фаусто к брату пятнадцать минут спустя, – это Зио Тортелли. Ты ведь знаешь его?

– Конечно. Я веду с ним дела каждый день.

Тони взял трубку у брата и стал разговаривать с банкиром. Он, Фаусто и Паоло находились в его офисе этажом ниже кабинета Папы. Это был тот самый офис, который когда-то принадлежал кардиналу Гаспарри, а до того – кардиналу дель Аква. Фаусто подошел к окну и взглянул на внутренний дворик внизу, пока его брат разговаривал со своим банкиром. Повесив трубку, Тони сказал:

– Об этом уже позаботились. Зио снимет средства с твоего текущего счета и положит на наш. Такие же распоряжения я дал банку «Швейцарский кредит». То, о чем немцы не будут знать, их не обидит.

Фаусто отвернулся от окна.

– Я боюсь, что немцы все же могут узнать, если они контролируют операции «Римского банка». Но мы все равно должны использовать этот шанс. Паоло, я оставляю вас на попечение Тони. Я проверю ваш дом. Немцы могут конфисковать его...

– Я знаю. Не волнуйся. Я давно забрал оттуда все самое ценное. Единственное, что я не взял оттуда, – это себя. Я ценю все, что ты сделал, Фаусто. И молю Бога, чтобы у тебя из-за этого не было неприятностей.

– Я еще пользуюсь кое-каким влиянием. Все будет в порядке.

Он обнял старика, глаза которого вдруг увлажнились.

– Всю свою жизнь я много работал, и у меня были чистые руки, – сказал он. – И теперь, когда я состарился, вдруг бегу, как преступник. Почему? Да потому, что я еврей. Разве это не сумасшествие?

– Весь мир сошел с ума. – Фаусто нежно обнял его.

– Мы сами были сумасшедшими. Однажды мы поддержали Муссолини. Помнишь? – спросил Паоло.

– Это как раз то, что мне труднее всего забыть, хотя я и пытаюсь. Тони, ты проследишь за тем, чтобы он получал хорошую пищу, а не обычную ватиканскую бурду?

Тони улыбнулся:

– Мы сделаем все, что от нас зависит.

Фаусто обнял его.

– Спасибо, брат, – мягко произнес он.

Затем он покинул офис.

* * *

Он припарковал машину у ворот Святой Анны. Теперь, выходя из ворот на узкую улицу вдоль высокой ватиканской стены, он увидел машину, стоящую напротив. Паскуале Альбертелли, тощий помощник ненавистного римского квестора Пьетро Карузо, вышел из машины и направился к Фаусто. Как помощник шефа римской полиции, Альбертелли обладал значительной властью. У Фаусто подвело живот, когда тот приблизился к нему, но он постарался казаться беспечным.

– Кто предупредил тебя? – спросил Альбертелли.

– О чем?

– Не притворяйся. Кто-то сообщил тебе о том, что мы собираемся арестовать твоего тестя. Мы прибыли туда, а иудей испарился из клетки вместе со всеми своими большими камнями. Мы выследили одного из его продавцов, и тот сказал, что за полчаса до нашего прибытия в магазин там побывал ты. Так кто сообщил тебе?

– Гитлер, когда он начал убивать евреев. И я подумал, что для Паоло настало время отдохнуть и подлечиться.

Узкое лицо Альбертелли не выразило удивления.

– Итак, он в доме отдыха для евреев у Папы. Я вычислил, что ты должен привезти его сюда. Ну что ж, счет один ноль в пользу Спада. Но немцы из-за этого взбесятся. Я бы посоветовал тебе впредь быть более осторожным, дружище. – Он взглянул на твидовый костюм Фаусто. – И еще одно. Ты бы поступил умнее, если бы достал свою фашистскую форму и начал ее носить снова.

– Я же вышел из партии, ты что, забыл?

– Сейчас для тебя настало время, чтобы снова вступить в нее. Ты же, черт возьми, сам хорошо знаешь, что ничего не сделал для нашей победы. В такие времена, как эти, нам не нравятся равнодушные фашисты или экс-фашисты. – Он понизил голос: – Я предупреждаю тебя, Спада, ты в нашем списке.

Он вернулся в машину и захлопнул дверцу. Его водитель включил зажигание, и машина покатилась вниз по улице.

Фаусто смотрел ей вслед. Затем он сел в свою машину и направился домой.

Несмотря на то что Нанда по возрасту уже, казалось, не могла рожать детей, в 1938 году она все же произвела на свет девочку, которую они вместе с Фаусто назвали Анной. Это прибавление в семье сблизило их. Первый раз в жизни Нанда почувствовала удовлетворенность от замужества. Попытки Тони вернуть ее в католическую веру заканчивались неудачами, но, в конце концов, Нанда обратилась к религии, которая укрепила ее дух.

Зловещие события сплотили семью еще теснее. Когда Муссолини окончательно попал под влияние Гитлера, он позаимствовал немецкий антисемитизм и провозгласил расистские законы, которые все больше затрудняли жизнь итальянских евреев. Влиятельное положение Фаусто защищало его жену и детей, а также тестя, от самого плохого – итальянских концентрационных лагерей. И все же их жизнь существенно изменилась. Кое-какие перемены были незначительными и досадными. Итальянским евреям больше не разрешалось держать прислугу. И хотя Фаусто доказывал, что это он, а не жена, нанимает прислугу, фашисты запретили ему иметь слуг. Фаусто и Нанда оба выросли в окружении большого количества слуг. Они воспринимали их как данность. Теперь вдруг оказалось, что они сами должны заботиться о себе. Им пришлось смириться с этим. Нанда купила поваренную книгу и начала учиться готовить, правда, с переменным успехом. Кое-какие блюда ей вовсе не удавались. Фаусто, забыв про гордость, взял на себя обязанности по уборке дома и делал это тоже с переменным успехом. С помощью Энрико он стелил постели, убирал ванные комнаты и проклинал Муссолини. Как бы там ни было, роль садовника неожиданно стала доставлять ему удовольствие. Он обнаружил, что ему нравится работать в саду позади дома у внешней стены, и за несколько месяцев стал хорошим садовником. Ему как-то пришло в голову, что все это очень далеко от тех побед, к которым он готовил себя в юношеские годы, но, похоже, Вольтер был прав: слова «Ухаживай за своим собственным садом» были прекрасным советом.

Однако для Энрико расистские законы создали более серьезные неприятности, чем проблемы с прислугой. Официально числясь «евреем», он не только не имел права служить в армии, но и был исключен из университета Болоньи. Ему вообще было отказано в поступлении в какое-либо учебное заведение. Для двадцатилетнего юноши, к тому же блестящего студента, каким он был, это оказалось чудовищным ударом. Молодая жизнь Энрико как бы замерла, вместо того чтобы двигаться со скоростью и энергией молодости. Вот уже два года, в той или иной степени, он был вынужден прятаться на вилле отца. Поскольку евреев все больше ущемляли в правах, его друзья – как юноши, так и девушки – виделись с ним все реже и реже. Его одиночество и бездеятельность вызывали в нем горечь. Отчаявшись хоть чем-то заполнить бесконечное время, он помогал отцу в заботах по дому, молился о поражении Муссолини, тайком стал читать Карла Маркса. По мере того как происходило медленное разложение фашизма, все то, что он читал, приобретало для него новый смысл. Более того, становилось все очевиднее, что единственное реальное сопротивление немецким войскам, фактически контролирующим Рим, оказывали Гапписти, члены так называемых ГАП – Группи ди Азионе Патриотика, то есть Патриотических Групп Действия, иными словами – партизаны-коммунисты. С тех пор как немцы, номинальные союзники Италии, превратились в настоящих иностранных захватчиков, которые относились к итальянцам с тем же презрением, с которым они относились ко всем остальным, Гапписти, в глазах Энрико, стали настоящими патриотами, героями Сопротивления. Он начал презирать бездеятельность отца так же, как и его фашистское прошлое. Он очень хотел присоединиться к партизанам и попытался обсудить этот вопрос с отцом, который, к крайнему раздражению Энрико, тут же отверг эту идею.

Он сидел за столом в спальне на втором этаже и читал, но не Карла Маркса, а эротический журнал, и слушал заезженную американскую пластинку с записью песни «Бай мир бист ду шён» в исполнении сестер Эндрюс. В это время он услышал, как перед домом остановилась машина его отца. Засунув журнал под матрас, он выключил патефон и заторопился из комнаты. Когда он спускался по лестнице, то увидел родителей, разговаривающих в холле. Нанда с улыбкой повернулась к сыну.

– У него все в порядке! – воскликнула она. – Твой отец вовремя отвез его в Ватикан. С ним все в порядке.

Она повернулась к Фаусто, обняла его и поцеловала. – Спасибо тебе, дорогой, – сказала она.

– Спасибо за то, что ты спас старика.

– Не благодари меня. Благодари того человека, который сообщил мне об этом.

– Но спас его именно ты. И Тони говорит, что ему будет хорошо в Ватикане, правда?

– Пока немцы не решат влезть и туда. У нас есть какой-нибудь дрянной кофе?

– Я подогрею его. Приходи на кухню.

Она вошла в столовую. Фаусто взглянул на сына, стоящего на лестнице на полпути вниз.

– Энрико, сказал он спокойно, – подойди ко мне.

Он спустился.

– Что, папа?

– Я не хочу, чтобы твоя мама знала об этом, потому что она может расстроиться. Но ты должен знать. Я организовал перевод большей части наличных денег из Италии. Если что-то случится со мной, обратись к своему дяде Тони. Он знает обо всем. Я знаю, что ты, руководствуясь коммунистическими принципами, можешь с презрением относиться к деньгам, но твоей маме и сестре деньги будут нужны, чтобы жить на них.

– Что с тобой может случиться?

Фаусто пожал плечами:

– Кто знает? Не думаю, чтобы немцы очень обрадовались тому, что я поместил твоего дедушку в Ватикан. Мы все теперь должны быть очень осторожными. А тебе следует забыть и думать о партизанах. Я знаю, как ты себя чувствуешь, и я восхищаюсь твоим желанием что-то предпринять, но ты должен подумать о своей маме и об Анне. Поэтому я хочу, чтобы ты дал мне слово не пытаться делать глупости. Согласен?

Энрико помедлил:

– Хорошо, я даю слово. Но это несправедливо!

– В эти дни все несправедливо.

– Но я не могу сидеть без дела! Я здесь, как заключенный, вот уже два года! Я и не итальянец, и не еврей; я не могу воевать против Италии, я не могу уйти к партизанам, я не могу учиться... – Увидев выражение отцовского лица, он сразу остыл. – Прости меня, мне не следовало говорить тебе все это, хотя я все это чувствую. Но я не буду ничего предпринимать.

Фаусто изучал своего сына. Минуту спустя он спросил:

– Ты хочешь женщину?

Энрико покраснел.

– Беда с нами, итальянцами или итальянскими евреями, с теми, кем я на самом деле являюсь. Мир рушится, а мы можем думать только о женщинах. Может быть, это лучшее, что в нас есть? Я повторяю: ты хочешь женщину?

Энрико застыдился:

– Да.

– Причешись, я отвезу тебя в «Ла Розина». Это единственное место, куда мы можем пойти, не вызывая подозрений у немцев.

Энрико с презрением отнесся к аполитичной оценке отцом ситуации, но не стал терять времени даже на причесывание.

Фаусто вошел на кухню, поцеловал свою шестилетнюю дочь, сидящую за столом. Взял чашку кофе у Нанды.

– Боже, какое отвратительное питье! – воскликнул он после первого же глотка.

– Немецкий, – пожала плечами Нанда. – Наверное, он сделан из старых ботинок.

– Вполне возможно.

– Папочка, – защебетала Анна, – мамочка говорит, что дедушка живет с Папой. Он управляет отелем?

– Что-то в этом духе, – улыбнулся Фаусто.

Коккер-спаниель Анны пробежал через кухню за кошкой, и девочка, соскочив со стула, бросилась за ним в погоню. Когда она выбежала из комнаты, Фаусто объявил:

– Я беру Энрико на прогулку. Он начинает сходить с ума.

– Я знаю. Я беспокоюсь о нем. Куда вы поедете?

– Просто прогуляемся, – солгал он.

Она подошла к нему и погладила его по щеке.

– Спасибо тебе еще раз за то, что ты сделал, – сказала она мягко. – Из-за того, что ты спас отца, у тебя могут быть неприятности?

– Не больше, чем уже есть.

– Ты хороший человек, Фаусто Спада. Я привыкла думать о тебе все, что угодно, ты знаешь. Но я люблю тебя таким, каким ты стал. Я очень тебя люблю.

Он поставил чашку и обнял ее.

– Ты еще считаешь меня неотразимым? – прошептал он, улыбаясь.

– Я без ума от тебя.

– Тогда я не обижаюсь, что я хороший.

– Ты невозможный, – улыбнулась она. – Но я люблю тебя.

Они целовались до тех пор, пока не увидели в дверях Энрико.

– Ну что ж, желаю вам обоим хорошей прогулки. И если вы увидите свежие яйца, купите, сколько сможете.

– Вряд ли, – ответил Фаусто, выходя из кухни вслед за сыном.

Не было никаких сомнений в том, что «Ла Розина» катилась по наклонной плоскости после счастливых времен тридцатилетнего расцвета. Краска на эротических фресках на потолке отслаивалась, иногда в забавных местах, медь не была надраена, ковры протерлись, старомодная мебель с позолотой частично была заменена на катастрофически засаленные отдельные предметы модерной мебели эпохи тридцатых годов. Но девочки по-прежнему оставались лучшими в Риме, и английские виски, французские вина и шампанское, американские сигареты и турецкий гашиш – все было в изобилии за большие деньги. Этот дом часто посещали как итальянские фашисты, так и высокопоставленные нацисты; общепринятым правилом здесь было – не говорить о войне и политике. В ночное время дом был переполнен; но когда Фаусто привел сюда сына незадолго до ленча, он знал, что он будет практически пустым. Так и оказалось. Полуодетые девицы, сидевшие повсюду, курили, зевали или читали романы. Флора – мадам, которая купила это заведение у компании недвижимости «Ла Розина», – улыбнулась, как только увидела Фаусто. Флора отличалась от элегантной, говорившей по-французски Розины, как Мае Уэст[88] от Этель Барримор[89]. Необъятных размеров, с чрезмерным количеством грима на лице, с большой черной бородавкой на подбородке, она обладала манерами такими же широкими, как и ее улыбка. На ней было плотно облегающее платье из креп-сатена персикового цвета с глубоким вырезом на груди, который позволял видеть ложбинку между вздымавшимися, как горы, грудями. На плечах лежало потрепанное боа.

– Фаусто, дорогой. – Она улыбнулась, когда он поцеловал ее руку. – Со своим взрослым сыном! Энрико, если мои подсчеты верны, ты приходишь сюда вместе с отцом в четвертый раз. Но он не знает, сколько раз ты приходил сюда сам, э? – Она подмигнула и улыбнулась Фаусто.

– Он бы не осмелился прийти без меня, – сказал Фаусто. – Как идут дела?

– Потихоньку. У меня только что появился один клиент, но какой клиент!

– Важный?

– Нумеро уно в Риме, каро.

– Генерал Мальцер, этот усердный краут[90], в доме терпимости перед ленчем? Я шокирован.

– Он пришел сюда перед ленчем, потому что после ленча он настолько пьян, что ни на что не способен.

Фаусто рассмеялся:

– Раса господ на работе и на отдыхе. Хорошо, держи его подальше от меня. Я не выношу этого ублюдка.

– Не беспокойся. Ты знаешь здешнее правило: ни слова ни о войне, ни о политике. Почему я должна беспокоиться о том, кто выиграет эту дерьмовую войну? У меня все перебывали: монархисты, фашисты, нацисты, через несколько месяцев сюда придут американские солдаты и Гапписти-партизаны. Политика меняется, но мужчина остается мужчиной, э? Кроме тех грязных коммунистов, которые не дают чаевых... Энрико, каро, кого ты сегодня хочешь? Мою красавицу Клаудию, которая в прошлый раз выжала тебя досуха?

– Да, Клаудию, – ответил Энрико, который напрягся от ожидания.

– Посмотри на штаны этого парня! – фыркнула Флора, которая знала, как определить степень готовности своих клиентов. – Хорошо, что пуговицы не выдаются по карточкам, э? Клаудия! Кара! Здесь твой любимый Энрико! Забирай его в четвертый номер и осчастливь его.

Красивая черноволосая девушка, невысокая, но необыкновенно чувственная, встала со скамьи и подошла к Энрико. Беря его за руку, она улыбнулась:

– Чао, Энрико.

– Чао.

– Пусть он хорошо проведет время. – Фаусто незаметно протянул ей туго свернутую лиру. Клаудия взглянула на банкноту, и ее улыбка стала еще шире.

– За это мы можем не вылезать из постели хоть до вечера, – сказала она.

– А что еще остается делать в Риме?! – воскликнул Фаусто.

Ее крепкое молодое тело пахло потом и дешевыми духами, и это сочетание казалось ему беспредельно эротичным. Он обслюнявил ее груди, шею, затем впился своим открытым ртом в ее рот. Ее сильные ноги обхватили его талию, когда он вошел в нее. Он начал с нежных толчков, затем страсть его нарастала подобно котлу с кипящей жидкостью. Когда он кончил, его мозг взорвался.

– О Боже, – вздохнул он, скатываясь на грязные простыни. – Мне это было так необходимо.

– Почувствовал себя лучше? – спросила она, вставая.

– А ты как думала?

– Со стороны твоего отца это было действительно очень мило – привести тебя сюда.

– Мой отец... – спокойно начал он, уставившись на треснувший потолок.

– Он тебе не нравится?

– Я люблю его. Но в том, что происходит с этой страной, есть вина и моего отца.

– Никакой политики здесь, – предупредила она, открывая флакон с духами.

– Я знаю. Только постель.

– Что-то не так, любимый? – Она вернулась к кровати и села рядом с ним, положив руку на его гладкую грудь.

– Думаю, нет, – вздохнул он.

ГЛАВА 53

Телефонный звонок разбудил Фаусто. Еще совсем сонный, он потянулся за трубкой.

– Слушаю, – сказал он, не открывая глаз.

– Спада? Это Альбертелли. Надеюсь, ты сегодня будешь на митинге?

– Какой митинг? – зевнул Фаусто. – А который час?

– Семь тридцать, ты, ленивая свинья! И ты знаешь, о каком митинге я говорю. У Санта Мария делла Пьета на площади Колонна. И не говори мне, что ты забыл, какой сегодня день.