Текст книги "Людовик XIV"

Автор книги: Франсуа Блюш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 59 (всего у книги 82 страниц)

Портрет-эссе

Этот король, столь долго царствовавший и который, казалось, был полностью открыт для людей, оставил мало сведений о себе. Триста лет спустя все еще идут дебаты о силе его интеллекта. По-разному толкуются все его черты. Дискредитирующая легенда внесла свою лепту в восприятие его образа: Фенелон, пастор Жюрье и герцог Сен-Симон продолжают, безусловно, оказывать влияние на суждения потомков о Людовике XIV вплоть до сегодняшнего дня. Но к этому еще прибавляется тот наш порок, который изобличил Мишель Деон: нам всегда трудно признать настоящее величие^{29}.

Впрочем, в Людовике XIV уживаются два человека. Людовик как частное лицо всегда стремился развивать дружеские отношения: он хочет любить и чувствовать себя любимым. Он любит красивых женщин, красивые лица. Можно себе представить, какой контраст был между тем временем, когда у него были молоденькие любовницы, и временем появления мадам де Ментенон: все они красивые, веселые и умеют вести приятную беседу. И тут еще он хочет любить и быть любимым. Он желает также, чтобы избранницы его романов обладали умом. «Частная жизнь короля… – это sanctum sanctorum (святая святых), куда нет доступа простым смертным», как его доброй, но неповоротливого ума невестке, Мадам Елизавете-Шарлотте. Король стоит во главе «святая святых» с одной из тщательно отобранных дам: мадам де Монтеспан, второй мадемуазель де Блуа, герцогиней Бургундской или маркизой де Ментенон. Избегая версальских толп и даже редких поездок в Марли, монарх обеспечивает себе личную жизнь «добропорядочного человека» и любителя душевных бесед. «Должен признать, – заявляет он как-то, – что я люблю общество умных людей»^{87}. Людовик XIV как частное лицо в дружеском кругу способен быть веселым, ироничным и остроумным.

Король также умеет слушать неотстраненно, внимая тому, что говорит собеседник. В 1677 году, узнав, что молоденькая Мария-Луиза Орлеанская (его племянница) почувствовала недомогание от лекарства, которое ей дали монашки, Людовик XIV, принимая серьезный вид, сказал Месье: «А, эти кармелитки! Я знал, что они мошенницы, интригантки, несносные, сплетницы, лекарки, но я не знал, что они еще и отравительницы»^{96}. Однажды Мадам Елизавета-Шарлотта, супруга Месье, рассказывала Людовику XIV как швейцарец-гвардеец короля запретил ей ночью гулять в Версальском парке (после тридцати лет службы он ничего не знает, кроме инструкции: «Я никогда не спрашивал, есть ли у короля жена, дети или брат, это меня не касается»^{87}). «Этот диалог, пересказанный мной, очень рассмешил короля»^{87}.

Радости и печали короля тоже, конечно, составляют неотъемлемую часть его личной жизни; поэтому они неправильно были истолкованы с самого начала царствования Людовика XIV и потом, впоследствии. Если в 1666 году король бежит из Тюильри в Сен-Жермен, то он хочет убежать от преследующего его всюду призрака дорогой покойной матери. Он очень радуется каждому вновь родившемуся ребенку в своей семье, и душа его разрывается от горя при каждой утрате. И только соединенные воедино врожденная стыдливость и государственные соображения удерживают короля от внешнего проявления своих чувств. Сурш это очень хорошо подтверждает своим рассказом о рождении герцога Бургундского (1682): «Радость короля была огромной, но так как монарх был чрезвычайно сдержанным, он ее полностью не выказал».

О нем как об общественном лице складывается впечатление, что он сурово поступает по отношению к своей семье – к Конде, к Конти и к другим дальним кузенам, – а как частное лицо он всегда очень снисходителен к своим близким. Его всегда огорчали слабости его брата, Месье; но никогда Людовик XIV ему не выказал ни малейшего презрения, хотя в глубине души он его испытывал по отношению к этому итальянскому пороку. В начале 1701 года Мадам считает, что она теперь будет в вечной немилости у короля (секретный отдел, ведающий перлюстрацией, обнаружил и доложил королю, какими непристойными словами она выражается, давая характеристику мадам де Ментенон в своих письмах, адресованных в Германию); но проходят три месяца, умирает брат короля, Месье, и король ее прощает. «Я ничего не знаю о ваших письмах, – сказал он Мадам, – я никогда ни одного из них не читал, все это плод воображения моего брата, Месье»^{87}.

Как общественное лицо он ведет себя как повелитель, а как частное лицо умеет повиноваться (это подтверждает, между прочим, ту мысль, что он был настоящим солдатом, а не фигурантом в короне). Он следует предписаниям своих духовников – не очень-то во времена первых и слишком, когда духовником стал Летелье, – и всем предписаниям своих врачей. Как общественное лицо он кажется высокомерным, а в личной жизни он прилагал все усилия, чтобы приобщиться к христианской добродетели – смирению, и ему часто это удается. В своих инструкциях, предназначенных для Монсеньора, он пишет: «Если у людей нашего ранга есть законная гордость, то у них есть скромность и смирение, которые не менее похвальны»^{63}. В своих беседах с «тайной королевой» король позволяет говорить ей такие слова: «Сир, то, что вы делаете, очень плохо, и вы совершенно не правы». И так как на следующий день мадам де Ментенон не собирается продолжить разговор («Дело сделано, Сир, не нужно больше об этом думать»), Людовик отвечает: «Не оправдывайте меня, мадам, я совершенно не прав»^{66}. Возможно, маркиза, поверяя свои тайны, несколько приукрашивает пожилого супруга: «Разве я не права, когда говорю, что он обладает смирением? Он невысокого мнения о себе; он нисколько не считает себя незаменимым; он убежден, что кто-либо другой сделал бы так же хорошо, как он, и даже превзошел бы его во многих вещах; он не приписывает себе ни одного из чудес, которыми отмечено его правление; он смотрит на них как на проявление воли Провидения; он не испытывает столько гордости за год, сколько я за один день»^{66}. Сильно ли преувеличила здесь мадам де Ментенон, приводя самое интересное свидетельство: в том возрасте, когда недостатки становятся ярче и усиливаются в течение длительного царствования – в то время как поверхностные личности утверждают, что абсолютная власть очень сильно портит, – Людовик старается изо всех сил приобщиться к христианским добродетелям и усовершенствовать себя, сделаться лучше. И действительно, король старается сделать себя лучше, но очевидно и то, что мы неправильно судим о гордости короля, которую он проявляет перед народом: это функциональная гордость в большей степени, чем гордость личностная.

От нас ускользает часть тайников его души: та часть, которая именуется нравственностью. Этот монарх, которого еще в 1660 году один венецианский посол назвал «необычайно набожным» и о котором говорили, что в конце своей жизни он носил под рубашкой францисканскую власяницу^{87}, имел в течение двадцати двух лет незаконные любовные связи. Как он мог сочетать, не прибегая к особой казуистике, веру и распутство? «Ваше сердце никогда не будет спокойно отдано Господу, пока эта буйствующая любовь, которая вас от Него так долго отделяла, будет в нем царствовать», – написал ему Боссюэ в 1675 году^{106}. Король считал, что его сердце принадлежит Богу, знал, что это «не всегда проходило спокойно». Разрываемый между двумя Любовями, он действительно не выбирал. Но этот враг протестантов всегда испытывал раскаяние и веровал. Мы не можем сказать, что он молился Господу, чтобы оправдаться перед ним, как это делали некоторые монархи; но мы знаем, что наподобие своих подданных монарх каждое утро повторял слова из молитвы «Отче наш»: «И остави нам долги наши». Кто мог бы провести четкую грань между личной жизнью короля и его жизнью официальной? Даже внешний вид Людовика XIV имеет две ипостаси. Его можно увидеть довольно близко в ночной рубашке, в халате, даже на туалетном стуле и представить себе его рост, который был, весьма вероятно, средним. А привычка хорошо держаться и забота о величественной осанке оказывали почти гипнотическое действие на его современников. Они его видели великим, даже высокого роста. Мадемуазель показала в своем «Портрете» короля гигантом (1658), послы Венеции считают его человеком «высокого роста» (1664), «замечательного телосложения» (1665), «очень высокого роста» (1680). Эбер, версальский кюре, даже пишет в 1710 году: «Он очень высокого роста и пропорционально сложен, в нем шесть футов или около, полнота его пропорциональна росту»^{75}. Последнее замечание верно: Людовик начал полнеть с 80-х годов.

А тем не менее он ведет очень подвижный образ жизни. Как и его невестка, Мадам, он очень любит ходить пешком. «Прогулка, – записывает Прими Висконти, – сады, цветы представляют для него самое обычное развлечение»^{75}. Он не меньше любит верховую езду (война еще больше развила этот вкус). Охоте с ружьем и соколиной охоте он предпочитает псовую охоту, как и его сын Монсеньор; псовая охота – по преимуществу охота королей. Но она, по меткому выражению одного венецианца, нужна «для развлечения и для поддержания наипростейшим способом в форме его тела, которое начинает полнеть»^{75} (1683). Она никогда не отражается на рабочем расписании короля: Людовик XV и Людовик XVI не будут столь сдержанны в своих развлечениях.

Людовик XIV заботится о своей внешности. Свое тело он ставит как бы на службу своим королевским обязанностям. Его врачи не прописывают ему часто принимать ванны, но его тело ежедневно полностью протирается туалетной водой, а вот рубашки ему случается менять несколько раз в день^{97}. Маркиз де Сен-Морис, который сопровождал короля в походах, рассказывает, «что он очень чистоплотен и долго и тщательно одевается; он подкручивает усы; он иногда около получаса напомаживает их перед зеркалом с помощью воска»^{93}. На войне он довольствуется полотняной рубашкой и камзолом из дрогета;^{93} дипломат Шпангейм также утверждает, что старый король в общем очень просто одевается^{98}. Но до середины своего правления он умеет, при случае, одеться сверхпышно. В ноябре 1676 года Его Величество король был «в костюме, стоившим тысячу экю, в таком красивом, в таком богатом наряде, что все в этом заподозрили какой-то тайный умысел»^{96}. 2 декабря 1684 года, после мессы и охоты с ружьем, король переоделся для приема в своих апартаментах, и весь двор мог лицезреть своего короля в роскошных одеждах, на которых сияли бриллианты «стоимостью в двенадцать миллионов»^{26}. Это ему не помешало на следующий день выслушать со смирением строгую проповедь Бурдалу, прочитанную в рождественский пост.

Король много ест, из-за того, что его врачи не смогли его избавить от кишечных паразитов, а пьет очень мало (три стакана воды, подкрашенной на треть хорошим красным вином^{75}). Он ненавидит табак^{94}. В общем, за исключением любвеобильного темперамента, возможно, унаследованного от Беарнца, Людовик, кажется, подчиняет все свое тело суровой дисциплине.

Его современники единодушно восхищаются моральным духом короля, его умением владеть собой. А вокруг него кипят страсти. Его брат, Месье, не умеет сдерживаться. У великого Конде отвратительный характер. Герцог де Монтозье не умеет себя контролировать. О самом же короле говорят, что он за 54 года своего правления сильно разозлился только три раза: один раз на Кольбера, второй – на Лозена и в третий раз на маркиза де Лувуа. Когда он теряет свое обычное хладнокровие, свидетелям этого становится не по себе: настолько это для них необычно. Однажды, в 1675 году, он вдруг позволяет себе воскликнуть mezzo voce (вполголоса): «Боже, как я ненавижу тех, кто впадает в резонерство! Мне кажется, ничего нет глупее этого!»;^{96} но немного спустя Людовик несколько раз ласково обращается к молодому герцогу, к которому косвенно была обращена предыдущая реплика, чтобы загладить свою вину. А через 28 лет после этого, раздраженный поведением Пфальцского курфюрста, доводит до его сведения, исподволь, разными официальными путями, следующее свое гневное высказывание: «Эти маленькие князьки, которые хотят играть роль великих монархов, сами расплачиваются вскоре за свои поступки»^{97}. Обычно король Франции обладает хладнокровием, этой главной монаршей добродетелью. Принародно, рассказывает нам Прими Висконти, «он напускает на себя почти театральную серьезность»^{86}, даже когда он слушает манерного или смешного собеседника; и всегда он держится «таким образом, что невозможно понять: выступает он в роли победителя или побежденного»^{86}. Таким его видит этот венецианец во время Голландской войны; таким же он предстает в конце царствования, когда его постигают многие разочарования. Когда двор узнал в 1702 году о сдаче Ландау, форта, дорогого для сердца короля, «у всех на лицах была растерянность; один лишь король проявлял стоическую твердость»^{97}. Осенью 1706 года, после неудачи при Рамийи и жестокого поражения при Турине, Мадам уверяет, что он «сохранял большую душевную твердость в своем горе». То же самое она наблюдала в нем в 1708 году после событий при Луценарде: «то же самое мужество и такое же ровное настроение».

 
Я хозяин над самим собой, как и над Вселенной:
Да, я хозяин и хочу им быть.
 

Это самообладание новоявленный Август, приспосабливаясь к веку «добропорядочности», во главе которого он, впрочем, стоит и который он определяет, превращает в восхитительную куртуазность, королевскую куртуазность. Говорят о «его обычной вежливости», которая на самом деле необычна, если принять во внимание его ранг. Он проявляет «максимум добропорядочности»^{96}. Никто не умеет найти такие «верные слова, как он, когда нужно ответить на комплимент какого-нибудь посла»^{97}. «Он очень точно отвечает и всегда так ласково говорит, никто от него никогда не слышал ничего обидного. И в истории не найти, – пишет Прими Висконти, – ни одного монарха, который был бы так же благовоспитан и добропорядочен и проявлял такое же благорасположение ко всем, как он»^{75}.

И в полусекретной своей работе короля в течение долгих часов, которые он каждый день посвящает делам в совете, и во время своей личной работы с каким-нибудь министром, то есть «в связке», его министрам предоставляется возможность оценить его постоянную куртуазность, которая помогает работе и сближает монарха с его высокопоставленными слугами. В разговорах со своими художниками – от добряка Ленотра до горделивого Мансара – король, кажется, скорее подсказывает, чем приказывает, и мы знаем, как он колеблется, прежде чем принять окончательное решение, даже при том, что его вкус безупречен, даже при том, что его официальная «августейшая власть» воплощает в себе чувство прекрасного, врожденное и воспитанное в нем. Но эта куртуазность, эта рыцарская вежливость того вычурного века самодисциплинированности перерастает в нем из качества личной добродетели в качество государственной добродетели. Вежливость и такт Людовика сформировали у него «определенную манеру командовать, которая показывает сразу же другим державам, что они должны ему повиноваться и что он хозяин положения»:^{30} об этом свидетельствует принцесса Дезюрсен, которая хорошо разбирается в вопросах большой политики.

Быть таким, как герои рыцарских романов, быть выше всякой мелочности – это те черты, которые входят в его понимание величия и славы. Когда ему сказали (в 1676 году), что он наконец избавился от опаснейшего вице-адмирала Рюйтера, он ответил: «Нельзя оставаться безучастным, когда умирает великий человек»^{112}. А вот когда ему объявили о кончине Карла V Леопольда Лотарингского (1690), он читает панегирик своему противнику, «давая понять, что если сильные мира сего и способны соревноваться друг с другом, они все же не способны опуститься до мелочной зависти».

Величие и слава – они являются государственным идеалом, а не предметом личного тщеславия – порождают в Людовике XIV другие добродетели: воинское и гражданское мужество, чувство справедливости (он умеет командовать, наказывать, прощать, забывать), умение хранить тайну. Враги короля постоянно осуждают это последнее качество, называя его неприятным словом «скрытность». А ведь так очевидно, что большая политика предполагает секретность, и, кажется, нет надобности настаивать на этом пункте. Плюс к этому его знаменитое «я посмотрю», за которое некоторые его упрекают. Это «Я посмотрю», которое часто говорит король с тех пор, как умер кардинал^{97}, помогает главе государства, каждое слово которого описывается всеми, не выносить скороспелые и поспешные вердикты и не давать необдуманных обещаний. Разве плохо, что в конце прослушивания семи кандидатов на пост органиста Его Величества (1693), Людовик XIV сказал: «Я посмотрю» и сделал выбор в конце недели, остановившись на Франсуа Куперене? А если бы король хотел показаться непогрешимым, он тотчас же выбрал бы кандидата наугад.

«Я посмотрю» – эти слова короля, которые так раздражали герцога Сен-Симона, естественно, подводят нас к вопросу: «Умен ли Людовик XIV?» Разве монарх со средним умом (Сен-Симон dixit (так сказал), Шпангейм dixit) написал бы, даже с помощью Кольбера, де Периньи и Пеллиссона, «Мемуары» для воспитания своего сына, Монсеньора? Только Марк Аврелий и Фридрих II Прусский сделали это лучше. Разве монарх со средним умом мог бы произнести столько трезвых, ясных, остроумных, лаконичных и всегда богатых содержанием речей, в которых нет и намека на авторитарность, на высокомерие, тщеславие и банальность? Разве монарх со средним умом мог бы так долго выносить упреки какого-нибудь Кольбера, резкость какого-нибудь Лувуа, фанфаронство какого-нибудь Виллара? Разве монарх со средним умом мог бы проявлять почти безукоризненный вкус в области литературы, архитектуры, живописи, скульптуры, музыки? Разве монарх со средним умом сумел бы создать и свой политический стиль, и свой художественный стиль и найти лучших министров, лучших поэтов, лучших администраторов, лучших художников? Кто мог бы дать свое имя целому веку, чтобы это не казалось перегибом и не выглядело смешным и комичным?

Но если изучения такого удивительного характера и такого великого наследия недостаточно, чтобы убедиться в том, что король был очень умен, воспользуемся не мнением герцога де Сен-Симона (талантливого, мстительного и несколько брюзгливого), а другими авторитетными аргументами. Мадам де Лафайетт, которая в Людовике видит «одного из самых великих королей, которые когда-либо были на земле, одного из самых порядочных людей королевства» и почти «самого совершенного» человека, упрекает его лишь в одном: в том, что он «слишком скупо использует тот великий ум, которым наделил его Господь»^{49}. Аббат де Шуази, один из самых тонких умов своего времени, считает Людовика «необыкновенным, гениальным»^{24}. Лейбниц, большой знаток в данной области, говорит об «очень большом уме» этого монарха, «одного из самых великих королей, которые когда-либо были»^{87}.

Глава XXV.
МЕНЯЕТСЯ ЛИ ФРАНЦИЯ?

Надо быть великим королем, чтобы любить народ.

Вовнарг

Абсолютный монарх, если только он не монстр, может желать только величия и процветания своего государства, потому что оно будет его собственным процветанием, потому что любой отец семейства хочет блага своему дому. Он может ошибиться в выборе средств, но было бы противоестественно, если бы он хотел зла своему королевству.

Вольтер

Он (Людовик XIV) все знает о бедности своих народов; здесь от него ничего не утаивается; изыскиваются все средства, чтобы с ней справиться.

Мадам де Ментенон

Если король мало меняется, совсем другое происходит с королевством. Считается, что 1680 год – год, когда был рукоположен в священники аббат де Сен-Пьер, этот деист, – положил начало «кризису европейского сознания», который ознаменовал переходный этап к веку Просвещения; уже в 1678 году была напечатана «Критическая история Старого завета» Ришара Симона. При изучении этого труда видно, что сдержанность Людовика XIV по отношению к картезианской философии, несущей рационализм даже в среду духовенства, была, конечно, оправданной. Но не видно, чтобы король, несмотря на цензуру, несмотря на надзор за книжным делом, пытался серьезно тормозить секуляризацию, которую расцвет Контрреформы (между 1670 и 1680 годами), казалось, лишил теневых сторон. Нет никакой иронии, никакого парадокса в этом суждении Вольтера о Фонтенеле: «На него можно смотреть как на самый универсальный ум, который породила эпоха Людовика XIV». Его «Диалоги мертвых» (1683), его «Беседы о множестве миров» (1686) вышли до «Исторического и критического словаря» Пьера Бейля (1695–1697) и, прикрытые «оболочкой а-ля Скюдери», значительно больше подрывают устои; Пьер Бейль, и это сегодня хорошо знают, добрый протестант-фидеист, чтящий Библию»^{208}, в то время как Фонтенеля трудно представить серьезным христианином. Но это не помешало ему стать членом Французской академии в 1691 году, членом Академии наук в 1697 году, членом Академии надписей в 1701 году; это также не помешало ему стать постоянным научным секретарем в 1699 году. Король был покровителем всех этих ученых обществ; во время каждых выборов этого неопуриста-нечестивца он мог бы наложить свое вето.

Чтобы понять относительную свободу Французского королевства, надо, например, вспомнить, что в Испании тех времен инквизиция всемогуща. 30 июня 1680 года в Мадриде свершилось торжественное и жестокое аутодафе. На главной площади этого города с 6 часов утра до 9 часов вечера проходили религиозные церемонии, чтения приговоров, отречения и публичные покаяния 86 евреев, марранов, «еретиков» или магометан, уже осужденных Святым судом. 18 человек из них, среди которых шесть женщин, были сожжены. Карл II присутствовал от начала до конца на этом жутком зрелище. «Это поведение короля, – записывает испанский хроникер, – которое действительно было достойно восхищения в веках, сильно ободряло пламенных католиков, приводило в чрезвычайное замешательство умеренных католиков и вообще ошеломило всех присутствующих. С 8 часов утра Его Величество король сидел у себя на балконе, жара ему не мешала, огромные толпы народа не надоедали, и даже такая длительная процедура не вызвала у него ни на мгновение скуку. Его набожность и его усердие превозмогли усталость. Он не покидал своего места даже на какие-нибудь несколько минут, чтобы пойти пообедать, и когда закончено было аутодафе в то время, о котором выше говорилось, король справился еще раз, действительно ли все было кончено и может ли он удалиться со спокойной совестью»^{110}. Никогда никто не мог подумать, что в Испании 1680 год мог бы быть рубежом между веком Контрреформы и веком Просвещения; и надо признать, что наихристианнейший король, несмотря на антипротестантские и антиянсенистские преследования, был образцом терпимости, если сравнить его с его кузеном, католическим королем…

Если подходить с такой меркой, Людовик XIV может считаться весьма умеренным главой государства. Его эмпиризм помог ему избежать многих эксцессов. Его современники это поняли еще во времена Аугсбургской лиги – сразу после смерти жесткого маркиза де Лувуа (16 июля 1691 года), – к которой нам еще надо будет вернуться, поскольку каждый рассматривает это событие и эту дату как решающий поворот в правлении Людовика XIV.