355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Франсуа Блюш » Людовик XIV » Текст книги (страница 76)
Людовик XIV
  • Текст добавлен: 5 октября 2016, 02:43

Текст книги "Людовик XIV"


Автор книги: Франсуа Блюш


Жанр:

   

История


сообщить о нарушении

Текущая страница: 76 (всего у книги 82 страниц)

Государство – это Франция

Некоторые историки иногда утверждают, что Бурбоны отодвинули Францию на второй план, выдвинув на первое место династическую лояльность. Но это только видимость. Во времена Людовика XIV, особенно в начале его правления, наша страна представлялась в виде скульптуры или образа, нарисованного на полотне: Франция – крупная и красивая женщина, она подает руку своей младшей сестре, которой является, конечно, Наварра{199}. Это изображение имело то преимущество, что никогда не штамповалось, как стереотипные бюсты Марианны, представленные в мэриях и на почтовых марках.

Такое сдержанное отношение к символу, представляющему страну в образе женщины, не отражало отрицательного отношения к женщине. В то время, когда изображение Девы Марии, кажется, встречается чаще, чем Иисуса Христа, когда образ Марии Магдалины побивает все рекорды, почему меньше изображают Францию и Наварру в виде женщин? Потому что патриотизм всегда был выражением лояльности, легче и удобнее отвечать на призыв военачальника, короля-воина, чем на призыв порядочной женщины, олицетворяющей абстрактную идею. Следовать за королем, служить королю, повиноваться королю – это вполне конкретный патриотизм. Этого короля видели совсем близко в день его коронования всякие зеваки; этого короля, его руки целителя чувствовали на себе больные, пораженные золотухой; этого короля видели в двух шагах от себя солдаты в траншеях во время осады; к этому королю в Версальских садах подходили буржуа и мелкий люд так близко, что надо было увеличивать количество его охранников. Добавим еще, что король обратился ко всем своим подданным 12 июня 1709 года, призывая их – как мы это видели – разделить его заботу и печаль, откликнуться на его призыв. Французы XVII века предпочитают повиноваться потомку Людовика Святого и Генриха IV, чем «посредственностям, которые управляют аристократическими государствами»{63}. Ибо эти посредственности соблюдают только свои интересы или интересы олигархии соучастников, тогда как король, обладающий абсолютной и наследственной властью, думает и действует в интересах своего королевства, этого большого владения, которым он пользуется и управляет.

Вот почему присутствие короля на картинах, в скульптурах, на монетах и медалях, постоянное и повторяющееся наличие символов этого короля (солнца и его лучей), если эти символы не связываются с языческим имперским Римом, поощряет лояльность и стимулирует патриотизм. Король всегда близок, и тот, кто держит в руке первую серебряную монету, заработал не только деньги, но и портрет Его Величества. Король всегда рядом, и кюре (особенно после Нантского эдикта, особенно во вновь присоединенных провинциях) все время о нем говорит со своими прихожанами. Сегодня он просит вас молиться об успехах его оружия; все те, кто ему повиновался в этот день, солидарны с солдатами милиции, мобилизованными для поддержания порядка, и с солдатами маршала де Виллара. Завтра он вас попросит участвовать в молебне «Тебе, Господи, славим», потому что герцог Вандомский победил врага при Вильявисьосе, когда произносится гимн во славу Господа, редко бывает так, чтобы не пробежала по телу дрожь от переполненности чувством патриотизма, гордостью за армии короля, которые являются и армиями страны.

Отныне, когда военные расходы занимают первое место в бюджете, являются главной поддержкой административной системы страны, открывается для честолюбивых молодых французов – дворян, буржуа или сынов из народа – путь к славе, к которому обращены все взоры, и военные снова подают пример патриотизма{218}. Церковь, не колеблясь, благословляет военные знамена и принимает под своды своих храмов флаги и штандарты, доставленные солдатами короля с поля боя. Не было ни одного дня во время войны, с момента основания Сен-Сирского дома до подписания Рапггадтского мира, чтобы дамы и барышни маркизы де Ментенон не молились за короля, за Францию и ее армии{66}.

Все сливается воедино иногда не очень шумно[129]129
  «Тихонько. Выражение, которое обозначает: тайно, осторожно. Он потихоньку ушел, он бесшумно скрылся; он сделал это потихоньку, без шума, не прилагая больших усилий» (Фюретьер).


[Закрыть]
, а иногда громогласно (под звуки торжественных гимнов или труб): Франция и ее солдаты, король и его подданные, военная и государственная службы, повиновение Церкви и лояльность по отношению к Его Величеству, правительство и нация, Франция и король, государство и король, государство и Французское королевство.

В таком сочетании слово «государство» уже не абстракция. Когда Людовик XIV принимает решение во имя интересов государства, он никогда не поступает как «посредственности, которые управляют аристократическими государствами; он думает, говорит и действует от имени Франции, королевства, возможно нации, (или, скорее, как кстати напомнил великолепный Коллеж Четырех Наций, от имени группы наций), а также, и особенно, от имени Отчизны. Интересы государства сливаются с интересами Отчизны до такой степени, что нет больше государства в себе, а есть единое Французское государство, государство Франция. Династическая лояльность (которую защищают основные законы), единство трона, алтаря и народа, требования национальной обороны, личный авторитет Людовика XIV плюс к этому все испытания, постигшие всех в конце его правления (когда народ туже затягивает ремень, король уменьшает свои расходы, посылает плавить свое золото и серебро), в 1715 году привели к тому, что государство стало синонимом Отчизны и Франции.

Государство – это ты, сельский кузнец. Государство – это вы, маршал де Виллар; государство – это ты, непопулярный сборщик тальи; государство – это вы, маркиз де Торси. Все те, кто присоединяется непосредственно, через родственные связи, союзы, дружбу, солидарность к правительству, к администрации, к духовенству, к армии, к военно-морскому флоту, являются членами государства или объединившимся в нем сообществом. За неимением большего тот, кто заплатил франк подушного налога, сыграл на руку государству, и бедняк, освобожденный от налога, который молился за армии Его Величества, сделал то же самое.

«Государство – это я» – мог подумать Людовик XIV, primus inter pares (первый среди равных) среди дворян, голова огромного тела («Мы голова тела, членами которого они являются»){63} – составляющего 20 миллионов французов, каждый из которых способствует укреплению государства.

Это новое и устойчивое, многообразное и определенным образом очерченное, конкретное и плотское представление о государстве, неотделимое от национальной ткани, поддерживалось так же долго, как жил старый возмутитель спокойствия (до утра 1 сентября 1715 года), и культивировалось благодаря усилиям короля и жертвам, приносимым налогоплательщиками благодаря налогу кровью и налогу, приносящему динарий Кесарю, благодаря чести и героизму, благодаря эффективности обкатанной административной машины, благодаря воле, более или менее добровольно проявленной каждым, благодаря насущной необходимости.

Король не устанавливал этатизм. Он не смоделировал, не отчеканил какое-то аллегорическое государство. Он не создавал, чтобы спрятать свой эгоизм, государство-алиби. Он возвел в ранг государства сообщество, которое сплачивает королевство с его монархом. Государство – это панцирь, который предохраняет Францию. Оно было скроено по мерке. Государство – это цивилизованное и стыдливое слово, которое дает возможность не затаскивать слово «Отчизна» («патриот» – это неологизм, которым злоупотреблял Вобан). Это наилучшее достижение Людовика XIV. Его последние слова были пожеланием государству: «Я ухожу, но государство будет жить всегда»{26}. Действительно, оно будет жить долго, но не всегда оно будет похожим, узнаваемым.


Заключение.
NEC PLURIBUS IMPAR
(Выше всех людей на свете)

Все достижения, вместе взятые, не могут стереть из памяти даже один провал.

Бальтазар Грасиан

О великом человеке судят по его великим делам, а не по его ошибкам.

Вольтер

Это был необыкновенный гений.

Аббат де Шуази

Один из самых великих королей, которые когда-либо были на свете.

Лейбниц

Величие царствования того или иного монарха нельзя определять исходя из личного к нему отношения того или иного человека. Ни набожная язвительность Фенелона, ни горькие упреки Сен-Симона, ни непристойные иллюминации сентября 1715 года никак не должны влиять на нашу оценку правления Великого короля. Прошедшие с тех пор триста лет могли бы уже погасить страсти и развеять легенды. Правда, мы живем сегодня в довольно странное время, в котором сосуществуют действительно строго научная историография и самые скверные, порочные привычки, искажающие ход мысли: обращение к оценочным суждениям, постоянное использование анахронизмов, примешивание чувств, морализма или идеологии в ту область, где прежде отражались только объективные данные.

Обвинительный акт, который длительное время составлялся против Людовика XIV, пункт за пунктом отвергается фактами.

Действительно ли этот король слишком любил войну? (Автор этой книги был бы испанцем, если бы Франция не покорила Франш-Конте в 1674 году.) Первые три войны в царствование Людовика XIV, которые велись против Испании и империи, были продолжением действий, предпринятых Генрихом IV, Ришелье и Мазарини, которых никто, кажется, не обвинял в империализме. Речь всегда шла о том, чтобы выйти из тисков, в которых Францию держали Габсбурги. Даже если бы Людовик XIV не вторгся в Соединенные Провинции в 1672 году, Вильгельм Оранский-Нассауский все равно стал бы статхаудером, затем королем Англии, а потом и главой антикатолической и антифранцузской коалиции. Даже если бы Людовик XIV не отменил в 1685 году Нантский эдикт, все равно образовалась бы лига (в Аугсбурге или в каком-нибудь другом месте), которая объединила бы Европу против Франции – слишком населенной, слишком богатой, слишком хорошо управляемой, слишком предприимчивой и искусной, ставшей в силу этого слишком сильным торговым конкурентом; Франции, «искусство, оружие и законы» которой вызывали всеобщую зависть. Что же касается войны за испанское наследство, ни одна из войн в мире не была более законной, как это очень четко утверждал ее современник Вольтер, которого никак нельзя заподозрить в милитаризме.

Утрехтский и Раштадтский мирные договоры сохранили за Францией почти все ее недавние завоевания. Людовик XIV не дал окорнать страну и оставил ее после своей смерти в целости и сохранности. В его царствование королевство расширилось за счет Верхнего Эльзаса в 1648 году, Артуа и Руссильона в 1659 году, Фландрии, Эно (Французского), Франш-Конте, Нижнего Эльзаса в 1702 году; не говоря уже о колониальных приобретениях, таких, как Пондишери, Сан-Доминго, Луизиана (названная в честь короля) и Сенегал[130]130
  Для более подробного ознакомления с увеличением метрополии и колоний смотреть в конце главы XXVII.


[Закрыть]
. Прежние учебники очень мудро оценивали заслуги того или иного правления или режима в зависимости от увеличения или уменьшения национальной территории. Людовик XIV был королем, расширившим территории своего королевства, то есть баланс его царствования считался позитивным. «Округленная территория, которую он оставляет в наследство своим преемникам, не могла считаться чем-то совершенным и неизменным, ибо «естественные» границы – это миф; но исправления границ и «присоединения» сделали Францию защитимой, а «железный пояс», построенный Вобаном, останется оперативным вплоть до 1870 года.

Война – это всегда очень долго, но годы войны нужно делить на две части, чтобы не учитывать то время, которое армия проводит на зимних квартирах. Битвы всегда сопровождаются слишком большим количеством жертв, но в данном случае следует привести существенный контраргумент: Франция не знала иностранных нашествий в течение 79 лет (с 1713 по 1792 год). Большинство военных кампаний Людовик XIV проводил на территории иностранных государств: в Испании, в Пьемонте, в Пфальце, в Испанских Нидерландах, в Соединенных Провинциях. Противник вторгался в королевство уже очень поздно и на очень небольших участках. Армии короля состояли в основном из добровольцев и наемников. Когда же внешняя опасность усиливалась, угрожая целостности государства (в таком случае территория измеряется уже не квадратными лье, а пядями земли), призыв милиции (форма, предшествующая воинской повинности) и соединение рекрутов и ветеранов (что было провозвестником 1792 и 1813 годов) способствовали укреплению национального самосознания, и один этот факт с лихвой компенсировал пролитую кровь.

Военно-морской флот Франции, количество боевых кораблей которого выросло за десять лет в десять раз, считался самым сильным в мире в период между 1676 и 1705 годами, и, поскольку он был неотъемлемой частью вооруженных сил, можно сказать, что война была главной индустрией королевства. Кораблестроительные верфи морских арсеналов, стройки сухопутных и портовых фортов потребовали привлечения между 1661 и 1701 годами самого большого количества рабочей силы во Франции со времен строительства соборов. Развитие – уникальное в то время – современной военной администрации способствовало как бы вливанию свежей крови в организм старой государственной структуры. Ни одна страна не располагала к 1690 году флотом, который мог бы сравниться с флотом Кольберов; все в нем было отлично отлажено – чины, продвижение по службе, жалованье, карьера, пенсионная система, социальное страхование. В сухопутных войсках, в вотчине династии Летелье де Лувуа, до сих пор неизвестно, что было самым главным: служба продовольствия, организация маршевых переходов, проблема командования, технические изобретения или мобильность войск.

Подобное напряжение и подобные достижения предполагали, без сомнения, постоянную и напряженную волю. Ни Жан-Батист Кольбер, ни маркиз де Сеньеле, ни Мишель Летелье, ни маркиз де Лувуа никогда не смогли бы обеспечить командным составом трехсотпятидесятитысячное войско и успешно противостоять всей Европе, не будь у них поддержки терпеливого и прозорливого монарха, каким был Людовик XIV. «Незаурядный талант министра никогда не затенял славу его монарха: наоборот, вся честь от успеха, а также порицание за некрасивый, неблагородный поступок опять же достаются последнему, который считается первопричиной всего»{44}. Поэтому-то и следует сожалеть о том, что Людовик XIV проявил такую суровость по отношению к Пфальцу. Даже подобное, небольшого масштаба опустошение страны слишком напоминало ужасы Тридцатилетней войны, чтобы не вызвать раздражение среди общественности, уже к тому времени сильно приобщенной к культуре. Даже если Тюренн выполнял данные ему приказы без зазрения совести и если Лувуа проявлял собственное рвение, эта практика выжженной земли отвратительна: сожжение благородного Гейдельбергского замка, например, – больше чем преступление, это ошибка!

Людовика XIV еще упрекают в том – вслед за Сен-Симоном, – что он слишком любил строительство[131]131
  Этого намека на постройки – вероломство Сен-Симона, который никогда не любил Версаль – нет ни в одном из двух рассказов Данжо, в которых он детально и ясно описал болезнь и смерть короля.


[Закрыть]
. Мы счастливы сегодня, что у нас есть Версаль и Трианон, мы рады, что можем собирать там различные республиканские конгрессы, принимать глав иностранных государств, что имеем возможность восхищаться роскошными фонтанами и любоваться остатками роскошного в прошлом парка; но мы одновременно упрекаем создателя всех этих чудес за то, что он слишком много потратил денег на их осуществление. Это не логично!

Стройки Его Величества (Лувр, Тюильри, Обсерватория, ворота Сен-Дени, Дом инвалидов, Сальпетриер, Ванд омская площадь, Сен-Жермен, Венсенн, Версаль, Кланьи, Трианон, Марли, не говоря уже о разных маленьких провинциальных и иностранных Версалях, которые были построены в подражание этому великому творению), и стройки, поощряемые королем (Сен-Рош, СенСюльпис, площадь Побед, Сен-Луи-ан-л'Иль), являются индустрией королевства, занимающей второе место после индустрии национальной обороны. Если в наше время не так очевидна острая необходимость этих индустрий, в те времена она бросалась в глаза всем: и вельможам, и простым людям. «Превосходно поставленное строительство» показывает значительность короля, правления и королевства. Эти строительные работы имеют неоспоримое политическое значение. Все построенное – это постоянно действующая всемирная выставка шедевров французского классического вкуса, соседствующая с космополитическим хламом XIX и XX веков.

Ни Франциск I, ни Лоренцо Медичи не смогли сделать гармоничным свое руководство и сотрудничество с представителями искусства, высокого и бытового. Сумев выбрать своих исполнителей-мастеров – Кольбера, затем Лувуа, как суперинтендантов, Ленотра, Лебрена и Мансара, как художников, разработавших общий план, Куазевокса, Вигарани, Келлеров, Тюби, Берена, Булля и других, как художников для выполнения отдельных произведений, – Людовик XIV создал стиль руководства, которому все всегда хотели подражать, но который никто не смог превзойти.

Поспешное выполнение некоторых проектов, импровизированный подход ко многим стройкам, неблагоприятный климат местности, где построен Версаль, до проведения здесь дренажа почв были причиной болезней, ранений, даже несчастных случаев с летальным исходом. Но можно ли оценить отрицательно из-за этого весь художественный ансамбль строек? Конечно нет. Однако, достойно сожаления, что знаменитый поворот вод реки Эр, виадук Ментенонский, проект которого был грандиозным, хотя технически его реализация была возможна, стоил большой суммы денег и многих человеческих жизней. Можно сокрушаться об этом, но недооценивать все построенное нельзя. «О великом человеке судят по его великим делам, а не по его ошибкам», – напоминает нам Вольтер. В то время, когда строили этот злополучный канал, унесший много человеческих жизней, бывали битвы, когда погибало еще больше народа. И наоборот, никакой договор (даже Нимвегенский) не дал так много для славы нашей страны, как ансамбль Версаля: дворец, город, парк и пристройки, архитектура и украшения. Швейцарцы, использованные на работах по рытью того водоема, который назван их именем, солдаты, умершие на тяжелых работах по строительству канала реки Эр, отдали свои жизни не зря. Нельзя сказать то же о жертвах, принесенных во время некоторых современных войн.

Отмена (1685 г.) Нантского эдикта (1598 г.) является третьим пунктом обвинения, обычно выдвигаемого против Людовика XIV. Отмена Нантского эдикта порой даже выдвигается как основной пункт обвинения. Скорее надо говорить об антипротестантской политике, потому что отмена всего лишь ужесточала преследование, длившееся до этого в течение четверти века. Это преследование, не имеющее оправдания в наших глазах, было тогда не только объяснимым, но даже желательным или требуемым нацией католиков – от епископа Монтобанского до самого скромного труженика. В XVI и XVII веках в ходу было выражение: «Cujus regio, ejus religio» («Какова религия короля, такова религия страны»). Если бы Реформа победила, можно предполагать, что католическая религия была бы быстро запрещена. Так как Реформа во Франции провалилась, ситуация сложилась прямо противоположная. Впрочем, борьба с ересью всегда была у нас «королевским делом»; с XIII века обязательство вырывать ересь с корнем (Haereticos exterminare) является составной частью торжественной клятвы при короновании. В этих условиях Нантский эдикт мог рассматриваться только как временная мера, вызванная обстоятельствами и предоставляемая протестантскому меньшинству королевства. Генрих IV так хорошо осознавал это, что документ был скреплен коричневой печатью вместо зеленой, которую обычно ставили на важные эдикты{119}. Если бы Беарнец прожил на 20 лет больше, статус протестантов (свобода вероисповедания и военно-политические гарантии) был бы, возможно, изменен в сторону ограничений и даже, может быть, полностью пересмотрен. После восстаний на юге (1621–1629) Людовику XIII нетрудно было бы отменить Нантский эдикт. Он отменил только политические его положения. Кардиналу Ришелье надо было щадить протестантских князей империи. Гражданская терпимость, хотя она и нарушала нормы нашего государственного права, продолжала поддерживаться.

Эта терпимость вступала в противоречие также с теологией тех времен. Как в лагере Реформы пасторы обещали папистам страдания вечного ада, так и католики представляли себе протестантов горящими в вечном огне. В те времена грубо обходиться с диссидентами, подвергать их насилию в этом мире, чтобы укоротить им страдания в аду, казалось вполне естественным и даже логичным, законным и милосердным. После Святого Августина при насильственном обращении в католичество применялась притча: «Compelle intrare» («Принуди войти»)[132]132
  Лука 14, стих 23.


[Закрыть]
. Воспитанный очень набожной матерью, учившийся катехизису у иезуита, чрезвычайно враждебно настроенного по отношению к Реформе, исповедуемый и наставляемый священниками и проповедниками, являвшимися ярыми сторонниками Контрреформы, Людовик XIV повиновался голосу своей совести, ненавидя протестантов.

Требования католической общественности (духовенства, буржуазии и народа) дать Франции единую религию и недоверие короля к демократической церковной организации кальвинизма (ведь кальвинистский приход является маленькой самоуправляющейся республикой) – это неприятие протестантизма прибавилось к первоначальному и основному отрицанию его, основывающемуся на катехизисе Тридентского собора.

У Людовика XIV были самые веские основания положить конец в масштабе всего королевства религиозному дуализму: теологические мотивы (которые подчеркивались еще сильнее титулом наихристианнейшего короля и коронованием в Реймсе), императивы государственного права, давление общественности (все классы объединились для этого). Его ошибка тем не менее была двойной. Он не понял, что протестантизм внутри королевства уже начал хиреть и что достаточно было просто не заниматься протестантским вопросом. И затем, обманутый льстивыми статистическими данными епископов, интендантов, миссионеров, он не сумел предвидеть, что отмена Нантского эдикта (общее гонение после стольких частичных преследований) и ее печальные последствия (причастие по принуждению) пробудят у протестантов, хотя бы из чувства противоречия, религиозное сознание и укрепят их религиозную убежденность. Вне пределов королевства, где не так заметны были ограничительные меры, предпринятые в период между 1660 и 1682 годами, чем больше проходило времени, тем больше религиозный режим Франции, почти единственный в мире, приобретал символическое значение. Терпимость 1683–1684 годов, уже потерявшая силу, выдоXIIIаяся, ослабевшая, хилая, была лучше известна, как это ни парадоксально, за границей, нежели новая гражданская терпимость Нантского эдикта. В результате отмена этого эдикта сильно отразилась на судах, на канцеляриях и на каждом протестанте, приехавшем из-за границы, ее действие было похоже на гром среди ясного неба. Благодаря 87 годам исповедования двух разных религий, Нантский эдикт способствовал созданию определенного образа Франции: одни ее критиковали (как король Испании Карл II), другие благословляли (как Бранденбургский курфюрст).

К преступлению короля, соучастниками которого были 19 миллионов французов (Sanguis Eius super nos, et super filios nostros! – Кровь Его на нас и на сыновьях наших!), – преступлению, которое он совершал, прибегая к насилию над совестью во имя одного и того же любимого Господа Бога, прибавляются еще две политические ошибки, два серьезных заблуждения в оценке ситуации. Но ничего такого не произошло бы, если бы Генрих IV жил дольше, если бы Людовик XIII отменил Нантский эдикт в 1629 году и применил санкции к участникам кровавого и длительного восстания на юге. Исходя из логики этих двух фактов и учитывая религиозную непримиримость тех времен, преследование протестантов было неизбежным. (Мы не говорим простительным.) Все это было совершенно понятно и объяснимо в разгар умонастроений, которые были присущи той эпохе. Но если Людовик XIV взял на себя ответственность за содеянное, осознавал эту свою ответственность перед Богом, начиная уже с 1660 года и до конца дней своих, мы хотели бы знать, каково было осознание своей ответственности у канцлера Мишеля Летелье, у архиепископа Арле де Шанваллона, у отца де Лашеза, у кардиналов и епископов и у всей Ассамблеи духовенства Франции.

Теперь каждому нужно будет взвесить достижения этого правления, сравнить актив (Франция современная, увеличенная территориально, сильная, блестяще цивилизованная) и пассив (700 000 «новообращенных», плохо обращенных в католичество). Трудно включать в пассив Ментенонский акведук, если в активе – Версаль; а любовницы короля, как подчеркивал уже Вольтер, занимают ничтожное место во всем его великом правлении.

 
Он не безупречен, ведь и на солнце есть пятна,
Но солнце – всегда солнце[133]133
  Стих преподобного отца Деларю, бывшего проповедника при дворе, который мы воспроизводим в Приложении 2.


[Закрыть]
.
 

Можно не любить Людовика XIV, можно его ненавидеть. Но трудно не восхищаться его величием и его слабостями, его славой и его ошибками, не восхищаться тем, кого Лейбниц, немец и протестант, называет «одним из самых великих королей, которые когда-либо были на свете»{87}.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю