Текст книги "Людовик XIV"

Автор книги: Франсуа Блюш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 82 страниц)

Мать детей цезаря вне подозрений

При первых же слухах, распространившихся о прекрасной Атенаис, Людовик XIV запретил использовать книги записей при ведении допросов. Пришлось записывать на отдельных листках. Затем он попросил, чтобы «чрезвычайная комиссия, проводившая дознание с помощью пыток огнем», занималась бы только лицами, в деле которых не фигурирует имя мадам де Монтеспан. Настоящие судьи – тогда таковых было много – не могли согласиться с таким подходом к делу. А так как королю, со своей стороны, нельзя было допустить, чтобы чернили имя его узаконенных детей, оставалось только прервать деятельность комиссии Арсенала, прибегнуть к королевским указам о заточении без суда и следствия и разбросать оставшихся обвиняемых по разным замкам; благодаря этой мере некоторые жизни были спасены, в частности, избежали сожжения на костре три главных обвинителя маркизы: Лесаж, аббат Гибур и Мария-Маргарита Вуазен, дочь отравительницы. Эти презренные существа ничего, следовательно, не потеряли, а, наоборот, извлекли максимальную пользу от своего чрезмерного злословия. Is fecit cui prodest (Сделал тот, кому это выгодно).

В своих ответах лейтенанту полиции Лесаж сделал, как бы невзначай, некоторые намеки, компрометирующие фаворитку. По заявлению этого субъекта, Вуазен якобы несколько раз встречалась при дворе с двумя женщинами, пришедшими от маркизы де Монтеспан: с горничной Като и с девицей Дезейе. Этим он хотел намекнуть, что на тех встречах происходила передача ядов. Сама Вуазен отрицала много раз этот факт. Зато Ларейни выудил множество волнующих подробностей у мамаши Филастр (30 сентября и 1 октября 1680 года), у аббата Гибура, у дочери мамаши Вуазен. Из всего этого вытекало, что с 1667 по 1679 год мадам де Монтеспан общалась лично или через посланцев с мамашей Вуазен, получая от нее или от ее сообщниц различные колдовские средства. В 1667 году прекрасная Атенаис купила якобы заговоры на разлуку, чтобы добиться отстранения Лавальер, зелья, которые позволили бы ей приворожить Людовика XIV. На следующий год она якобы прибегла к весьма подозрительному ритуалу, который совершал аббат Мариетт и который был направлен на усиление любви короля. За этим последовали странные встречи, в частности, такие, при которых были переданы возбуждающие напитки. Эти зловещие секреты могут еще сойти за нечто правдоподобное. Мадам де Монтеспан, конечно, напрасно общалась, хотя и украдкой, с мамашей Вуазен и с Дюбюиссоном; она проявила большую неосторожность. Она, набожная женщина, скомпрометировала себя, согласившись участвовать в пародиях культа. Что касается гороскопов, всяких банальных чар, «приворотного зелья», то это все были пустяки, совершенно обычные занятия в те времена.

Но у свидетелей, которые почувствовали интерес Ларейни к этим разоблачениям, появилось коварное желание приукрашивать, привирать, сообщать вымышленные подробности о новых преступлениях. В результате Лувуа стал посещать Лесажа в Венсеннской тюрьме, и это он делал, естественно, не для того, чтобы заставить его держать язык за зубами. Мамаша Филастр стала уверять, что она давала мадам де Монтеспан порошки с целью заколдовывания на смерть, а потом, по высказываниям самого Ларейни, «впадала в бесконечные противоречия и импровизации», и все кончалось тем, что она отрицала то, что утверждала под пыткой. А Маргарита Вуазен утверждала с видом простушки, что маркиза хотела отравить короля и мадемуазель де Фонтанж в конце 1678 года. Между тем известно, что в это время мадам де Монтеспан еще не знала о благосклонности короля к своей сопернице; да и к тому же зачем ей было убивать Людовика XIV, который был ее покровителем, любовником, отцом ее детей? Кольберу не нужно было проявлять особое красноречие, чтобы убедить короля в абсурдности обвинения.

Но вершиной подлости были «разоблачения» аббата Гибура. Согласно его показаниям, черные мессы якобы служились с активным участием фаворитки в 1667, 1668, 1675 и 1677 годах с целью усилить или вернуть любовь короля. Де Ларейни комментирует эти малоправдоподобные обвинения следующим наивным образом: «Морально невозможно предположить, чтобы Гибур мог обмануть, давая свое показание, и чтобы он что-либо мог придумать, рассказывая о сговоре, то есть заклинании, произнесенном во время служения месс на животе. Он не обладает достаточно сильным и последовательным умом, чтобы быть в состоянии мыслить так, как это нужно было бы делать, чтобы придумать и рассказать то, что он рассказал по этому делу»^{207}. Было бы немилосердно долго останавливаться на слабости суждений и непроницательности человека, которого часто представляют как родоначальника современной полиции. Множество веских аргументов показывает, что намеки этого недостойного священника носят явно клеветнический характер. Показания девицы Дезейе полностью снимают все подозрения в причастности ее госпожи к преступлению: они столь же четкие и ясные, сколь бессвязны, противоречивы и малоправдоподобны обвинения противоположной стороны. Во-вторых, набожность Атенаис лучше всего свидетельствует о ее невиновности. Возможно, конечно, что аббат Мариетт в какой-то день пропел молитву Veni Creator, переделанную на дьявольский лад, над ее головой; но невозможно поверить, чтобы эта красивая, гордая, набожная женщина могла раздеться перед священником-колдуном и приобщиться к его дьявольщине. Следует добавить еще, что король приставил к маркизе в качестве непосредственной охраны четырех телохранителей, в задачу которых также входило деликатно следить за ее деятельностью^{217}. Трудно представить, чтобы маркиза могла часто отлучаться для участия в довольно продолжительных сеансах колдовства и делать это так, чтобы король об этом не был тотчас же осведомлен. Наконец, ни в «Мемуарах» Сен-Симона, ни в «Веке Людовика XIV» Вольтера ничего не написано в разделах, касающихся отравлений, о возможной причастности к ним маркизы де Монтеспан.

И все же очевидно, что маркиз де Лувуа и, особенно, де Ларейни причинили непоправимое зло. Вместо того чтобы искать настоящие доказательства, они ограничивались собиранием намеков и толкали короля делать то же самое, тем самым внедрив в его душу неизгладимые подозрения, за которые в конечном счете расплатится Атенаис. Бурная встреча двух любовников в середине августа 1680 года вызвала новую горечь. Людовик может думать, что его прекрасная фаворитка согрешила по неосторожности, прибегая к безобидному колдовству и к приворотному зелью. Но он хранит в шкатулке личные карточки свидетелей, обвинителей дьявольского процесса (он их сожжет лишь в июле 1709 года). Можно, конечно, ни секунды не верить, что ваша любовница хотела вас убить, но не исключено, что у вас могут возникнуть сомнения, жуткие сомнения в ночные часы бессонницы. Можно отбросить мысль, что одна из рода Мортемар, почти таких же благородных кровей, как Бурбоны, французские короли, могла участвовать в святотатских преступных сеансах магии, но вместе с тем невозможно полностью избавиться от этого картинного представления; и образ такой Атенаис, особенно после тринадцати лет любовных отношений, приходит как навязчивая мысль и больно ранит душу.

Если бы Людовик действительно поверил в виновность своей любовницы – в ее намерение совершить убийство и в ее участие в черных мессах, – он не ждал бы целых одиннадцать лет (с 1680 по 1691 год), чтобы подтолкнуть ее покинуть двор. Он не закрепил бы за ней в Версале Банные апартаменты, которые были в два раза больше апартаментов королевы. Он не оскорблял бы чувство мадам де Ментенон позже, нанося визит каждый день – обычно после мессы, средь бела дня – матери герцога дю Мена и графа Тулузского. Немилость, не бросающаяся в глаза, осуществленная столь деликатным образом, позволяющая опальной сохранить видимость расположения короля (хотя и поубавившегося) является самым верным прекращением этого трудного «Дела».

Преступлением маркизы де Монтеспан было не убийство и не грех против Святого Духа. Ее преступление, следствие неосторожного поступка, не имевшего последствия, заключалось в том, что она как бы соединила имя короля и его потомства с всплеском коллективного безумия: это была больше политическая, чем моральная ошибка. «Человеческий род был бы слишком несчастным, – пишет Вольтер, – если бы было так же просто совершать жестокие поступки, как просто в них поверить». В конечном счете, именно соединение вины и невиновности маркизы де Монтеспан определит выбор королевского наказания: «Ей сохранят всю видимость уважения и дружбы, которая не могла ее утешить»^{112}.

И снова у Вольтера, у которого тесно связаны здравый смысл и тонкая проницательность, мы можем позаимствовать самые подходящие слова, чтобы закончить главу о любовных связях короля. «Надо сказать к чести Людовика XIV, – пишет он, – что никакие интриги никогда не повлияли на важные политические дела и что его любовные дела, которые волновали двор, ни разу не внесли ни малейшей сумятицы в государственные дела. Нет лучшего доказательства, как мне кажется, что у Людовика XIV была душа столь же великая, сколь и чувствительная». И тут же Вольтер добавляет: «Я подумал бы даже, что эти придворные интриги, чуждые государству, не должны были бы войти в историю, если бы великий век Людовика XIV не делал интересным все и если бы над всеми этими тайнами не был приподнят край завесы столькими историками, большая часть которых попросту исказила эти тайны»^{112}.

Глава XV.
ГОЛОВОКРУЖЕНИЕ ОТ ПЕРЕМИРИЯ

При Людовике XI Франция сделала самый большой шаг на пути к внутреннему единству; при Карле VIII она показала себя в Италии державой, способной вести завоевательные войны, а при Людовике XIV во Франции политическая структура и постоянная армия были доведены до верха совершенства.

Клаузевиц

Король сильно расширил свое королевство и далеко отодвинул его границы.

Фюретъер

И тогда случилось то, чего Людовик XIV желал уже целых двадцать лет и что казалось таким маловероятным: он обеспечил себе господство на море.

Вольтер

Нимвегенские договоры сделали короля Франции не хозяином, а всего лишь арбитром Европы. Все историки охотно (или неохотно) это признают. Современники, жившие в период этого события, уже понимают это; особенно Великий курфюрст.

Но в Нимвегене, как прежде в Ахене, а потом и в Рисвике, Людовик не настаивал на том, чтобы закрепить за собой все свои завоевания. Нетрудно было после этого обвинить его (как это сделали многие авторы) в том, что он намеревался сразу после подписания мира овладеть силой оружия или путем устрашения землями, которые он не мог потребовать прежде дипломатическим путем. Мы знаем одного из них, который ставит знак равенства в наше время между присоединениями и аншлюсом 1938 года! Поэтому важно сегодня подумать о значении внешней политики наихристианнейшего короля, но не с точки зрения наших критериев, а стараясь как можно лучше понять реальность и прочувствовать атмосферу, которая царила во Франции триста лет тому назад. Людовик XIV, арбитр христианского мира, мечтал ли он действительно стать во главе его?

Мечтал ли Людовик об универсальной монархии?

Прикрываясь стремлением к славе, Людовик преследовал вполне конкретную цель: обеспечить оборону Франции. Достаточно взглянуть на карту присоединений, чтобы понять, что его политика – это политика не Пикрошоля, не Юбю-короля, даже не империалистическая. Добытые, конечно, путем использования в совокупности или поочередно права и силы, устрашения и хитрости, эти присоединения были необходимы в одном месте, чтобы укрепить, а в другом, чтобы достроить «железный пояс» – линию глубоко эшелонированных укреплений границы. В этом деле большое содействие королю оказывает Вобан, наименее воинственный из военных. Многочисленные нападки, которым подвергается до сих пор Людовик XIV в связи с присоединениями 1680 года, нисколько не оправданы. Гугеноты явно перестарались, связывая свою критику короля Франции с отменой Нантского эдикта (1685) и со вторым разгромом Пфальца (1689). Людовика представляли тогда как «нового христианского султана», как «короля вавилонского» (Навуходоносора), как короля «с головой медузы»^{180}, как наихристианнейшего Марса (Mars Christianissimus)^{221}, циничного ученика Макиавелли, претендента на универсальную монархию.

Эти карикатурные сравнения, распространяемые едкими памфлетами, будут постоянно подпитывать критическую историографию.

Сегодня мы можем судить обо всем этом гораздо спокойнее. Вот уже пятнадцать лет, как внешняя политика Короля-Солнце начинает выходить из разряда «черных легенд» благодаря трудам английского историка г-жи Хэттона^{197}. Из них явствует, что большинство авторов отделяли дипломатию Людовика XIV от ее принципов, забывали сравнить ее с дипломатией монархов XVII века, исключали из своих анализов все смягчающие обстоятельства. Принципы французской дипломатии суть принципы нашего государственного права, которое по апрельскому указу 1679 года было предписано преподавать в Парижском университете^{201}. (В 1679 году мы в преддверии присоединений!) В это время право королевства опирается на два основных закона: о престолонаследии – настоящая неписаная конституция – и о неотчуждаемости государственного имущества. Эти правила вменяют в обязанность монарху не уступать ни пяди территории королевства; в этом отношении Людовик Святой был полной противоположностью образцового короля. Но «не уступать ни пяди» может пониматься и как возможность увеличивать королевство – либо в результате оборонительной войны, либо «прибегая к военной силе, если переговоры не привели противную сторону к уступкам»^{197}. Кстати, основные законы обязывают короля заботиться о своем народе. Одна из обязанностей наследного монарха, сознающего свою ответственность, – укреплять оборонную систему границ, передвигая пешки на дипломатической шахматной доске или вводя в действие войска. То, чего нет в обычной конституции, содержится в клятвах, произносимых во время коронации: с одной и с другой стороны король Франции связан.

Тот, кто упрекает Людовика XIV в том, что он ведет «силовую» внешнюю политику, плохо знаком с другими монархами, его современниками. Некоторые авторы делают это нарочно, выпуская в короля стрелы, другие находятся под впечатлением его семидесятидвухлетнего пребывания на троне и пятидесятичетырехлетнего личного правления (равного по длительности правлению, принесшему пользу королеве Виктории и повредившему императору Францу-Иосисру). Слава Людовика XIV, растянувшаяся на полвека, становится заманчивой, циничной, в ней усматривают проявление империализма и макиавеллизма; но чрезмерность они усматривают в продолжительном пребывании на троне. Как только выводят Короля-Солнце из искусственной изоляции, все становится на свои места. Сравнивая Людовика XIV с другими правителями его времени, пишет Хэттон, мы видим, как мало он от них отличается и как поведение его на мировой арене соответствует европейским традициям, находящимся в процессе изменения». Его дипломатия подчиняется тем же критериям, наталкивается на те же преграды, пытается решить те же проблемы, «которые возникают перед всяким наследным монархом в современную эпоху».

Давайте-ка перенесемся на мгновение в другие столицы: в Вену, Лондон, Турин, Мадрид. Леопольд I, император-музыкант, не был, разумеется, невинным младенцем. Разве этот монарх, будущий вдохновитель Аугсбургской лиги и поджигатель войн в самые решительные годы, на стыке веков (1700–1701), монарх, мечтающий о восстановлении империи Карла V, который начнет войны за повторное завоевание Венгрии, не мог бы быть также очернен историей? Его сорокавосьмилетнее правление было почти таким же длинным, как и царствование Людовика XIV. Статхаудер с 1672 года, король Англии с 1689 по 1702 год, Вильгельм III был, конечно, менее сдержанным, более циничным, большим «империалистом» и макиавеллистом, чем его противник, король Франции. Сбрасывая с престола своего тестя, Якова II, в конце 1688 года, он преступит моральные, правовые и этические нормы. А вот когда предложат Людовику XIV избавить его от столь опасного врага, подослав ему убийцу, наихристианнейший король отвергнет подобный план с возмущением. Вряд ли Вильгельм Оранский, уверенный в своем сходстве (как ему казалось) с Гедеоном или Иудой Маккавеем, продемонстрировал бы подобное уважение к заповедям Господа и к жизни Людовика. Да и другие монархи того времени, как бы набожны они ни были, не отличались ни святостью, ни «либерализмом» и придерживались далеко не невинной дипломатии. Карл II, во всяком случае, до того, как он составил свое завещание, ставил всегда свою ненависть к Франции выше солидарности католических монархов и основных интересов Испании. Виктор-Амедей, герцог Савойский, правление которого будет таким же длительным, как и царствование его соседа по ту сторону Альп^{197}, вероломный и коварный дипломат, начинающий войну в одном лагере и кончающий ее в другом, похож, вероятно, больше, чем настоящий Людовик, на Людовика из легенды.

Наконец, по каким-то таинственным причинам есть события, которые историк бередит, как рану, например, разгром Пфальца (1689), но «есть и факты, которые хотят забыть. Так, забыты, например, сожжение Суз и Персеполиса: Александр быстренько вошел в историю как наипримернейший из монархов… как объект подражания, самый шаблонный, но и самый эффективный в истории^{238}. Сегодня можно прочитать на всех языках мира, как осуждается разгром Пфальца, учиненный королевскими войсками, и нечего удивляться, что систематическое разрушение дворцов и церквей в столь высокоцивилизованной части Европы поразило современников Людовика XIV и их потомков»^{197}. А много ли страниц написано о разгромах, учиненных другими? Упрекают ли королеву Анну за варварское разрушение Баварии генералом Мальборо? Через пятнадцать лет после разорения Пфальца английский генерал применял ту же тактику, когда продвигался в противоположном направлении. Привычка была с тех пор усвоена. И теперь уже не король Франции становится инициатором. Петр Великий, стремясь задержать продвижение Карла XII, опустошает не только Литву (1707–1708), но даже часть территории России! Со своей стороны, Карл XII сжигает множество украинских деревень (1708–1709), а в 1711 году его генерал Магнус Стенбок предает огню датский город Альтону. Возможно, конечно, что Людовик XIV разбудил в 1678 году старых бесов Тридцатилетней войны; но какой английский, шведский или русский историк может посчитать себя вправе бросить в него первый камень?

В период конфликтов мирного времени поведение короля Франции ничем не отличается от поведения других монархов, разве что только большей результативностью. Англичане чуть не объявили войну Дании из-за того, что ее корабли не отдали салют их флагу. На Нимвегенской конференции голландцы упорно отказывались, в силу кальвинистской непримиримости, называть папу Иннокентия XI «Его Святейшество». «Во всех дворах постоянно возникали местнические ссоры, за которыми следовали требования принести официальные извинения и наказать виновных»^{197}.

Начало личного правления Людовика XIV было ознаменовано провозглашением «актов великолепия» – требованием приоритета над послами католического короля, отказом приветствовать британские корабли, делом корсиканской гвардии в Риме – необходимых, как полагали, для престижа короля и королевства. А ведь тогда у нас была очень небольшая армия, да и флот был в зачаточном состоянии. В 1678 году, несмотря на продолжительность Голландской войны, население Франции выросло, страна стала богаче, лучше вооружена, чем в 1661 году. Франция располагала таким военным потенциалом (наземным и морским) и пользовалась таким большим дипломатическим авторитетом, что любой монарх, наделенный такими рычагами, даже злоупотребляя подобной силой, использовал бы ее, где ему было нужно, что и сделал Людовик XIV. Постнимвегенские «акты великолепия» не были бескорыстными.

Забота о границе

Не амбиции короля и не маниакальное стремление к славе, а навязчивая мысль о необходимости укрепления границ была первопричиной присоединения городов, различных владений и территорий. Людовику казалось, что в этом деле он подталкивает своего сотрудника Вобана, но часто последний подталкивал его самого. Этот инженер, как и всякий крупный инициатор, был в какой-то степени ясновидцем (его книги и мемуары показывают это, особенно после того, как он перестал заниматься своей специальностью и стал рассуждать об экономике и о социальных делах). В 1689 году, например, он предлагает Людовику XIV превратить Париж (открытый город с 1670 года) в огромный укрепленный лагерь, окруженный двумя крепостными стенами. Король отказывается скорее из соображения экономии, чем в силу политической мудрости и здравого смысла. Но тот же Людовик забыл о золотой середине, ему изменяло чувство реальности, как только речь заходила о построении на границе дорогих его сердцу укрепленных городов: Дюнкерка, Турне, Ландау. Итак, король и его комиссар по фортификационным делам журили один другого, исходили в деле обороны то из чистого прагматизма, то из субъективных настроений. В результате этого появились знаменитые укрепления, прикрывающие королевство и защищающие его от нашествий, которые были названы «железным поясом».

Начиная с 1667 года Вобан, который был тогда капитаном, продемонстрировал Людовику XIV свои достоинства и свой талант в деле осады городов. Он был назначен генеральным комиссаром по укреплениям только в 1678 году, функции руководителя подобных работ выполнял с 1668 года^{141}. В мирное время он следил за охраной границ, «обследовал форты, составлял проекты, анализировал обстановку в целом и засыпал своего министра (а через него и короля) докладными записками с предложениями разных вариантов решений и проектов, масштабы которых были таковы, что они приобретали политический характер»^{14}. 5 октября 1699 года Данжо писал: «Король нам сказал за ужином, что он получил докладные записки от Вобана, который только что осмотрел все форты королевства. Он называет эту докладную записку своим завещанием, он в ней перечисляет все, что нужно сделать во всех фортах, чтобы довести их до совершенства, отмечает, что необходимо осуществить в первую очередь, а с чем можно и повременить»^{26}. Король его любит, слушает, осыпает милостями. В 1692 году Людовик XIV преподнес Вобану, который уже дослужился до чина генерал-лейтенанта, денежное вознаграждение в размере 40 000 экю^{26}. Одна медаль металлической истории правления Людовика XIV была посвящена теме обороны: «Securitati perpetuae» («Безопасность навеки») – сто пятьдесят укрепленных городов или цитаделей, построенных или укрепленных в период с 1661 по 1692 год. Академики прокомментировали это следующим образом: «Большое количество укрепленных фортов на покоренных территориях и на границах помогали поддерживать спокойствие в самой Франции, дали возможность королю удержать свои завоевания и позволили ему заключать много раз выгодные мирные соглашения. Таков сюжет этой медали. На ней изображена безопасность в образе сидящей женщины с каской на голове и пикой в руке, опирающейся на пьедестал. Вокруг нее разложены планы крепостных сооружений, угольники и другие инструменты, используемые в архитектуре»^{71}.

С 1668 по 1677 год король укрепляет, в сотрудничестве с Вобаном, северную границу. («Слабая точка французской монархии, – напишет потом Клаузевиц, – находится между Парижем и Брюсселем»^{159}.) Это были в первую очередь Ландреси и Филиппвиль, Аррас и Лилль, затем Менен, Конде-на-Шельде, Дюнкерк, Дуэ, Кале, Монтрей, Ле-Кенуа, а на востоке – Верден.

После Нимвегенского мира Вобан разрывается на части. Умудренный опытом войны против Голландии, зная сильные и слабые точки укрепленных или покоренных им городов, он там что-то поправлял, строил и перестраивал. В течение одного лишь 1679 года «Людовик XIV проводит работы на севере: в Мобеже, в Сент-Омере, Авене и Валансьенне; в Лотарингии: в Монмеди, Лонгви и Фальсбуре; в Эльзасе: в Юнингене; в Конте: в Безансоне и Салене; на юге: в фортах Бельгарде и Ла-Гарде (в Пра-де-Молло), в Монлуи и Вильфранш-де-Конфлане, наконец, в Тулоне. Юнинген защищал Верхний Эльзас своими пятью бастионами. Монлуи и Вильфранш прикрывали Конфлан и Руссильон, Ла-Гард держал под защитой Валеспир. В 1680 году над планами Вобана трудились в Амблетезе, Эре, Седане и Байонне. А в 1681 году в Тионвиле и в Сен-Мартенде-Ре. В 1683 году в Бель-Иле, Бресте, Гравелине и Биче. В 1685 году в Бле и в Сен-Жан-Пье-де-Пор. В 1687 году в Бельфоре (Эльзас), в Бламоне (Франш-Конте). В 1698 году в Ла-Рошели, Камаре и Бушене. В 1689 году в Фор-Шапю и в Шато-д'Олерон. Из этого следует, что король теперь полностью доверяет Вобану оборону прибрежных фортов, как он доверял ему вначале организацию военных укреплений на суше.

Король не щадит себя. Этот монарх, который производит впечатление человека, не любящего себя утруждать передвижениями, всегда готов к действию, как только речь идет о фортификациях. В мирное, как и в военное, время он осматривает, инспектирует, критикует или любуется ими. В 1662 году он оценивает Гравлин и Дюнкерк. В 1667 году инспектирует Бенш и Шарлеруа, а в 1670 году – Сен-Кантен, Ландреси, Ле-Кенуа, Аррас и Дуэ. Накануне войны с Голландией он отправляется во Фландрию с единственной целью: проверить прочность нашей передовой линии обороны. В мае 1671 года Людовик следит за работами, ведущимися в Дюнкерке, производит инспекцию в Берге и Ауденарде. Месяцем позже он посещает Турне, Ат, Шарлеруа и Филиппвиль. В июле он едет в Ле-Кенуа. Во время войны он находит время, чтобы осмотреть Филиппвиль, Аррас и Лилль (1673), Осонн (1674), Конде-на-Шельде (1675), Кале, Гравлин и еще раз Лилль (1677). 26 февраля 1678 года он дает распоряжение, чтобы усилили укрепление Вердена.

После Нимвегенского мира король совершает инспекционные поездки вдоль гигантской линии строительства «железного пояса»^{141}. В течение одного только июля месяца 1680 года Людовик XIV посетил Булонь, Виссан, Кале, Эр, форт Святого Франциска, форт Людовика Святого, Гравлин и Дюнкерк, а в августе того же года – Менен, Конде, Валансьенн, Камбре, Ландреси, Авен, Мобеж, Филиппвиль, Шарлевиль, Мезьер, Седан, Стене, Монмеди. С 14 октября по 5 ноября 1681 года он осматривает укрепления Сент-Мари-о-Мин, Брейзаха, Страсбурга (цитадель и форты), Марсаля, Нанси, Лонгви^{167}. Он стал не менее компетентен, за исключением математики, чем сам господин де Вобан. Как и он, король – архитектор: и тот и другой любят соединять красоту форм фортификационных сооружений с их эффективностью. И тот и другой стараются прикрыть страну, не портя, а порой и украшая даже пограничный ландшафт. Счастливое это было время, когда имелась возможность спроектировать и реализовать подобные гармоничные сочетания!

В то время существовала национальная гармония (явная или подспудная): согласие между королем и народом относительно необходимости установить надежные запоры на границах. Особенно заинтересованы в этом были его подданные покоренных провинций, но они осознали это по-настоящему лишь через десять или двадцать лет. Все королевство выиграло от этого, в особенности жители открытого города Парижа. И культурная часть нации с интересом, а то и со страстным увлечением следила за ходом строительства укреплений на границах. Кстати, в 80-е годы XVII века все внимание было обращено на искусство осады городов и лагерного расположения войск. Учатся искусству строительства фортификаций у иезуитов, обосновавшихся на улице Сен-Жак, а также в разных коллежах ораторианцев. «Всеобщий словарь» Фюретьера нашпигован словами и выражениями, имеющими отношение к этой дисциплине. Высказывания, касающиеся недавних осад и взятий крепостей, вошли в поговорки: «Трудно покорить Фландрию, потому что в ней крепости на каждом шагу»^{42}.

Тот же Фюретьер подчеркивает, что политика построения фортов – вещь весьма деликатная. «Образно говорят, что форт на границе вызывает ревность у соседних государств и королей не только тем, что у них появляется желание им овладеть, но еще и потому, что они опасаются, как бы такие укрепления не послужили плацдармом для агрессии против них»^{42}. В таких случаях всегда возникает двусмысленность. Но французская историография вовсе не обязана приспосабливаться к интерпретациям недругов, которые видели агрессию и провокацию там, где Людовик XIV и Вобан планировали всего лишь улучшить защиту королевства.

То, что верно в отношении новых укреплений, также верно в отношении присоединений к Короне. Если тогда и были укрепления без присоединений, то не было присоединений без укреплений. Кстати, как форт, присоединенная Людовиком XIV к Франции территория вызывает ревность у соседних государств и королей. Inde irae («Отсюда гнев»).