Текст книги "Людовик XIV"

Автор книги: Франсуа Блюш

Королевство герцога Бургундского

Война еще идет, и комиссары, распределенные по всем провинциям, лишний раз подтвердят в 1697 году, как прочна административная структура Франции. Для подтверждения этого им будет представлен случай герцогом де Бовилье. Этот высокопоставленный чиновник обращается к интендантам не как государственный министр, а как гувернер Его Высочества герцога Бургундского. Фенелон и де Бовилье преподавали этому молодому принцу латынь, географию, политику, военное искусство, читали лекции по религии. Бовилье же придает самое большое значение истории, именно той истории, которая связана с современностью, преподавал он ее по-новому, объединяя с географией. Нам известна программа, составленная герцогом для сына Монсеньора, по которой он работал, когда мальчику было от тринадцати до восемнадцати лет: история Англии и северных стран (1695), история Германии, Лотарингии, Нидерландов и Савойи (1696), история различных государств Италии (1697), история Иберийского полуострова, Вест-Индии и Африки (1698), история восточноевропейских государств, наконец, история Франции за два века (1700)^{224}. Бовилье нуждается в помощи администраторов провинций, чтобы они дали дополнительный материал для истории Франции. Вот почему он просит оказать ему эту услугу уже в начале 1697 года.

«Памятная записка, посланная всем интендантам от имени герцога де Бовилье, чтоб они отвечали постатейно на все его запросы, и предназначенная служить пособием при обучении герцога Бургундского», должна была сподвигнуть интендантов дать полную картину каждой провинции: географическое положение; орография, навигационные пути; климат; продукция; леса; скотоводство; шахты; фруктовые деревья; «торговля провизией»; «болота, которые надо осушить», портреты жителей; число населения в городах, деревнях и приходах; религиозные, правовые и культурные институты; духовное сословие; подробно о дворянстве; «должностные лица городов и их репутация; таланты, влияние, которым они обладают; их имущество»; сельское хозяйство; мануфактуры и «число рабочих»; порты, дела торговли, «количество матросов и торговцев, которые к этому причастны»; рыбная ловля у берегов и в открытом море; «какими путями и каким образом деньги поступают в провинцию, какими путями и как они уходят из провинции». (Справиться по старым регистрам, чтобы увидеть, было ли население прежде более многочисленным, чем теперь; проанализировать причину уменьшения населения; если были гугеноты, сколько из них эмигрировало.) О таможне, дорожных и мостовых пошлинах, налоге на соль в каждой местности, перегонах, обычных военных квартирах, зимних квартирах». И все в таком порядке – самом что ни на есть картезианском – и в таком стиле.

Такой тип статистической анкеты (в письменном виде) не был новым. В 1630 году д'Эффиа, суперинтендант финансов, уже ею пользовался; в 1664 году Жан-Батист Кольбер посылал во все уголки королевства свою знаменитую «Инструкцию» докладчикам королевского совета[106]106
  Из введенного нами в научный оборот нового документа, хранящегося в Российской национальной библиотеке (письмо Кольбера к Сегье от 17 марта 1664 г.), видно, что эта инструкция предназначалась не для всех докладчиков-интендантов, но для ограниченного крута лиц, близких к Кольберу. См.: Малое В. Н. Ж.-Б. Кольбер. Абсолютистская бюрократия и французское общество. М., 1991. С. 135. – Примеч. ред.


[Закрыть]. Новшество в том, что интендантам были поставлены демографические вопросы. И в том, что интенданты проявили большое рвение, тогда как они совершенно не зависели официально от герцога де Бовилье, тогда как памятная записка не была подписана королем: несмотря на то, что интенданты провинций перегружены работой и им мало помогают, они ответили на все вопросы. Не хватало только статистических данных из Руссильона, так как перпиньянский интендант умер на своем посту, не успев закончить докладную записку. Впрочем, ответы герцогу де Бовилье, уже тщательно обработанные, были исправлены и дополнены по просьбе того же де Бовилье еще в 1698 году; в них снова иногда вносились поправки в период с 1698 по 1701 год по требованию де Поншартрена и де Шамийяр а. Записка из Эно составляет 53 страницы печатного текста;^{46} из Бретани – 67 страниц убористого текста;^{8} из Шампани – 229 страниц;^{17} из Парижского интендантства – 397 страниц^{13}. Буленвилье объединит всю эту документацию и напишет полезную, но несколько пессимистическую работу «Состояние Франции» (1727); и действительно, эти докладные записки интендантов, опережающие свое время, имеют дополнительную заслугу: они оставили для века Просвещения исчерпывающее описание королевства. Они позволили также Вобану подсчитать население Франции: он насчитал 19 094 000 душ, допустив ошибку и уменьшив население на 10%.

То, что сегодня наглядно видно в цифрах, и то, что король, духовенство, министры и интенданты могли угадать только в общих чертах, было замечательным реваншем жизни, который следовал за каждым коллективным «вымиранием» (к которому прибавлялась еще огромная детская смертность: только один француз из двух доживал до 25 лет, то есть до совершеннолетия). Мы знаем, как велика была смертность в 1693 и в 1694 годах. В 1695 году начал вырисовываться демографический подъем; увеличились число браков и рождаемость, как будто наши предки инстинктивно нашли способ защитить родную землю, предохранить ее от заброшенности и сохранить целостность своей драгоценной территории. В течение десяти лет (1690–1700) не было ни прироста, ни уменьшения населения; но, если взять период более длительный, виден медленный, но верный процесс прироста населения: так, между 1675 и 1705 годами в королевстве прибавился миллион жителей^{177}.

Если таких показателей не могло быть в докладных записках интендантов за 1698 или 1699 год (они были непосредственными свидетелями событий, но не располагали адекватными статистическими приемами, которые позволили бы их зафиксировать), сами документы позволяют отметить прогресс, прогресс государства. Точность ответов, которые были присланы, если их сравнить с аналогичными ответами за 1664 год, показывает значительное улучшение государственных служб. В 1696 году мы подошли вплотную к той стадии – единственной в своем роде в мире конца XVII века, – которая называется стадией административной монархии: короля уже лучше информируют и лучше обслуживают. Современные административные должности, которые мы видели в зародышевой форме, после тридцати лет всяческих преобразований превратились в отлаженный, регулярно и исключительно эффективно работающий механизм. Таково основное завоевание времен правления Людовика XIV, определившее «модель французского пути развития», и «в этом сама Англия вынуждена будет нам подражать»^{238}.

Победа новых авторов над древними

Французы понимают устройство своего государства. Они от этого испытывают большое чувство гордости; мы знаем, что установление тарифа подушного налога в большой мере способствовало модернизации страны. Но в девяностые годы Великого века, такие богатые и насыщенные событиями, вспыхнули дебаты, необычные до странности и разросшиеся до невероятных размеров, вызванные не упадком, а, наоборот, бьющей ключом жизненной силой, которой можно было позавидовать. Дебаты шли о старых и новых авторах и о споре Боссюэ и Фенелона. Может быть, мы недостаточно подчеркнули, что старые авторы лучше новых; второе обсуждение (о споре Боссюэ – Фенелон) – это частный случай первого. Особенность дебатов о старых и новых авторах состояла в том, что эти дебаты в течение тридцати лет стимулировали литературную активность; 27 января 1687 года (по поводу выздоровления короля) было начато чтение в академии поэмы Шарля Перро «Век Людовика XIV»; дебаты способствовали славе короля и его меценатству. Оба лагеря на деле польстили Его Величеству. Перро и его союзники (Фонтенель, Удар де Ламотт, аббат Террассон, аббат д'Обиньяк, аббат де Пон) поддерживали тезис, по которому век Людовика XIV не только приравнивался к веку Августа, но даже ставился выше его. До того как эта знаменитая тема станет путеводной нитью для написания Вольтером книги «Век Людовика XIV», она была отражена в четырех томах диалогов, носящих название «Параллели между древними и новыми авторами» (1688–1697), и во впечатляющем произведении «Свободное рассуждение по поводу древних и новых авторов» (1688) Фонтенеля. Но защитники древних авторов, у которых Буало был предводителем, а рыцарями были Лафонтен, Лабрюйер, Расин, Гюэ, мадам Дасье и которые восхваляли греков и римлян, делали это так талантливо, что подчеркивали свою значительность и таким образом способствовали прославлению Франции эпохи Людовика XIV, который удивлялся богатству ее замечательной литературной поросли. Это краткое изложение сути спора показывает, насколько хорошо известная ссора была просто склокой. Сторонники античных авторов надуваются, как лягушка Лафонтена, но от ложной скромности. Сторонники новых авторов должны бесконечно защищаться от обвинений в зависти (реальной или кажущейся). «Нас обвиняют, – пишет Шарль Перро, – в том, что мы говорим о древних авторах только из зависти. Вот уж действительно странная зависть. До сих пор считалось, что зависть неистовствует по отношению к живым и щадит мертвых»^{11}. Парадоксально было то, что именно два страстных человека, в своей пылкости готовые умереть за свой идеал – Арно (в 1694 г.) и Фенелон (в 1714 г.) – принудили обе партии к перемирию. Первое из этих примирений было бойко воспето вспыльчивым Буало:

 
Вся поэтическая смута
В Париже скоро прекратится:
Перро, враг Пиндара,
И Депрео, друг Гомера,
Согласны помириться.
 

Второе примирение произошло незадолго до окончательного триумфа новых авторов. Но в тот момент, когда умер старый король, не было еще, по всей видимости, ни побежденных, ни победителей… кроме, может быть, Людовика XIV, возвеличение которого проходило на этих блестящих состязаниях.

Сторонники старых и новых авторов спорили, то примиряясь, то нанося друг другу коварные удары, стараясь отдалить выборы в академию того или иного из своих противников. Однако они еще соблюдали правила дуэли. В лагере сторонников новых авторов опирались порой на философию. Нельзя сказать, чтобы политика обострила борьбу между поэтами. Совсем по-иному обстояло дело с квиетизмом. 20 июля 1698 года Мадам ЕлизаветаШарлотта пишет герцогине Ганноверской: «Я вас уверяю, что эта ссора епископов меньше всего касается религии; все это сплошное честолюбие; никто почти не думает о религии, от религии остается одно название. Так что стихи, написанные по этому поводу, отражают суть вещей: единственное, что здесь разрушается, так это вера. Не знаю, видели ли вы уже эти стишки; во всяком случае, я вам их посылаю:

 
«В этой борьбе, в которой прелаты Франции,
Кажется, ищут истину,
Одни говорят о потере надежды,
Другие говорят о благочестии;
А на самом деле рушат веру, и никто об этом не думает»^{87}.
 

Сегодня наблюдается тенденция оправдывать Фенелона, сравнивать мадам Гийон с лучшими высокодуховными авторами, умалять опасности квиетизма, ставить Боссюэ в упрек его манеру полемики[107]107
  Диссертация аббата Конье.


[Закрыть]. Все сходятся на одном и том же вопросе: почему мадам де Ментенон проявила сначала такую неосторожность (что показывает ограниченность ее хваленого здравого смысла и так называемого педагогического таланта,) а затем со всей силой страсти обрушилась на тех, кто так долго ее убаюкивал своей притворной кротостью? К этому Мадам добавляет (7 августа 1698 г.): «Я считаю, что тайны – не моя стихия. Мадам де Ментенон разбирается в них лучше, чем я; в ней все тайна. Ничто меня так не удивило, как то, что эта дама отступилась от архиепископа Камбрейского, который был таким большим ее другом. Они часто ели и пили вместе. Он был непременным участником всех увеселительных собраний, которые она устраивала; его приглашали всюду: и на музыкальные вечера, и на собрания друзей – а теперь его жестоко преследуют. Поэтому я его жалею всем сердцем, так как этот добропорядочный человек должен очень сильно страдать из-за того, что теперь его бросили и преследуют те, к кому он питал полное доверие»^{87}.

Мадам Гийон, урожденная Жанна-Мария Бувье де Ламот, красивая, остроумная и набожная вдова, была когда-то приобщена членом ордена варнавитов, отцом Лакомбом, к «новой мистике» испанского теолога Мигеля де Молиноса. В ней утверждалось, что созерцание не только преобладает над обычной молитвой, но и освобождает от нее, так как всякое усилие ума ведет, в конце концов, к оспариванию и даже к отрицанию первостепенной истины: полной принадлежности души ее Создателю. Вместе со своим варнавитом мадам Гийон произнесла во Франции, в Савойе и в Пьемонте, целый цикл проповедей на тему о квиетизме. Затем она в 1685 году популярно изложила теорию квиетизма в небольшой книге, озаглавленной «Легкий и не занимающий много времени и доступный каждому способ моления». В Париже эта пара проповедников совершенно не понравилась архиепископу Арле: отец Лакомб был арестован в октябре 1687 года, мадам Гийон – в январе 1688 года. Но проповедница религии чистой любви имела кузенов в парламенте, и мадам де Ментенон добилась от Людовика освобождения этой молодой женщины.

Сразу же после своего освобождения мадам Гийон завоевала симпатию мадам де Ментенон и сен-сирских дам, наконец, всего религиозного клана двора, который называли «маленьким монастырем», душой которого были многие герцогини (де Бовилье, де Шеврез и де Мортемар, все три дочери Кольбера и герцогиня де Шаро) и где Фенелон читал свои духовные лекции. Мадам де Ментенон ходила на прогулки, держа в кармане книжицу мадам Гийон. Фенелон, став воспитателем герцога Бургундского в августе 1689 года, пользовался особой милостью короля. Единственный человек, который не принимал этот клан, был Луи де Поншартрен. Он скажет королю, не страшась даже потерять доверие монарха, что аббат Фенелон «образовал при дворе и почти у него на глазах опасную для религии партию, вредную для хороших нравов и способную привести к фатальному фанатизму и Церковь и государство»^{224}. Во всяком случае, мадам Гийон, которой квиетизм – как это ни парадоксально – не мешал проявлять ее необычное рвение и активность, не скрывала, что хочет обратить герцога де Бовилье, прибегнув к помощи герцогини, и герцога Бургундского при помощи герцога де Бовилье, который был у него воспитателем. Герцог Бургундский, находясь между герцогом и герцогиней де Бовилье, герцогом и герцогиней де Шеврез и аббатом де Фенелоном, был действительно осажден.

Параллельно мадам Гийон организовала детскую группу, в которую входили ее ученики: дети чистой любви будут называть себя «Мишленами». «Маленькие, веселые, быстрые, слабые, шаловливые», но страстные борцы, эти дети имели свои правила и иерархию («генерала, помощников, секретаря, священника, воспитателя послушников, тюремщика, носильщика, цветочницу, привратницу, прислужницу в ризнице, экономку» и т. д.), Фенелон руководил ими всеми, мадам Гийон была одной из «помощниц», святой Михаил был их патроном и «особым покровителем» всего. Тот факт, что будущий архиепископ Камбрейский санкционировал эту милую детскую игру – тогда как Молинос, духовный отец всего этого дела, был уже заклеймен с 1687 года Папой Римским, – показывает нам, что «эта исключительная душа» (так его называет аббат Конье) не была в ладу со здравым смыслом. Ни мадам Гийон, ни Фенелон, которые так сильно стремились к мистической жизни, не были к ней пригодны. А мадам де Ментенон, будучи очень религиозной и здравомыслящей, не могла долго выносить воображаемую, привитую «чистую любовь», которая постоянно затуманивалась и затушевывалась пустословием. До 1692 года она хранила верность Фенелону (она даже добилась для него назначения архиепископом в Камбре в 1694 году, его посвящение в сан происходило в Сен-Сире). Но уже с 1692 года маркиза де Ментенон стала относиться с недоверием к мадам Гийон. Дело в том, что под ее влиянием Сен-Сир становится неузнаваемым. Квиетизм способствовал общему небрежению к обычным обязанностям и даже к правилу послушания. Духовные лица, приезжавшие в Сен-Сир, и епископ Шартрский лично, так жаловались, что мадам Гийон было запрещено там бывать.

В начале 1694 года Боссюэ, прочитав одну из работ мадам Гийон, которая называлась «Потоки», посчитал ее предосудительной; 16 октября этого же года архиепископ Арле заклеймил тезисы мадам Гийон и отца Лакомба; весной 1695 года комиссия, состоящая из Боссюэ, Ноайя, архиепископа Руанского, и де Тронсона, настоятеля Сен-Сюльписа, также осудила неомистицизм, и Фенелон с ними согласился. Казалось, все удалось; 19 августа 1695 года Ноай стал архиепископом Парижа вместо скончавшегося Арле; в это время Фенелон был воспитателем принца Бургундского и обслуживал свою епархию.

Но уже в конце 1695 года архиепископ Парижа посчитал нужным взять под стражу мадам Гийон, которая вновь начала внедрять свои догматы. Боссюэ, вероятно, напрасно превозносил свою победу. Фенелон, конечно, напрасно подвергал пересмотру то, что он как будто принял год тому назад. Однако Фенелон, несмотря на свою добрую репутацию хорошего архиепископа и хорошего воспитателя принцев, увлеченный процессом спора, позабыл два факта: 1) французские религиозные инстанции, осудившие квиетизм, всего лишь подтвердили римское бреве от 29 ноября 1689 года; 2) его покровительница, маркиза де Ментенон, подталкиваемая Годе де Маре, без колебаний присоединилась к мнению Боссюэ. В 1696 году произошли ссоры между Ментенон и Фенелоном и между Фенелоном и Боссюэ.

Это дело, к которому была примешана политика, из-за высокого положения антагонистов (поскольку мадам де Ментенон является супругой короля, Боссюэ – лучший мозг церкви Франции, а Фенелон принадлежит к придворной клике, которая может стать советом министров при будущем правлении) отравило четыре года (1697–1700) повседневной жизни при дворе и в Париже. Оно внесло раскол в религиозные ордены и институты (Сен-Симон утверждал, например, что, если в целом орден иезуитов и осудил публично Фенелона, «тайный синод»^{94}, куда входил отец Летелье, поддерживал тайно того же архиепископа Камбрейского). Оно часто вызывало недоумение у публики, как показывает рождественская песенка, написанная в 1699 году:

 
Зачем столько писать
О прелатах Камбре и Mo,
Когда ничего нельзя сказать о них
Ни хорошего, ни нового?
Во сто крат лучше было бы
Помолиться, поплакать, помолчать
И послать ко всем чертям,
Пойти к мессе,
Чем стараться загонять в угол
Своего святого собрата…
Вернитесь оба
К пастве своих епархий;
И вы сразу увидите,
Что все забудут
О вашей ерунде^{287}.
 

Квиетизм вызывает улыбку, потому что был задушен в самом зародыше. Боссюэ же прекрасно понимал, что квиетизм был нечто другое, но не ерунда. Конечно, в век барочного католицизма быстрые осуждения и запреты иногда не были уместны. Осуждали невинные тексты или искаженные резюме какой-нибудь доктрины, которая была менее иноверной, чем представление, которое о ней сложилось. И наоборот, доктрины, которые вполне могли бы быть осужденными, вызывали лишь небольшие споры, а затем время доказало их невинность. Не нужно было бы прикладывать больших усилий, чтобы добиться осуждения резюме таких доктрин, как «Сердце Марии» или даже «Сердце Иисуса», и особенно более поздней доктрины «Повиновение Деве Марии», милой сердцу Гриньона де Монфора. Но французская Церковь и римская Церковь поняли (или угадали), что здесь речь идет не столько о доктринах, сколько о пище, полезной для народной набожности. Квиетизм, напротив, является антипищей, антиевангелием, антинародным учением, ложно элитарным. Квиетизм есть интеллектуальный порок.

Будучи лучше осведомленным здесь, чем в деле с протестантами или с янсенистами, король интуитивно почувствовал опасность, исходящую от догматов, проповедуемых мадам Гийон и особенно Фенелоном. Он какое-то время терпел и выжидал, а затем выступил против Фенелона, «божественного, но химерического»[108]108
  Выражение Ламартина.


[Закрыть].

В январе 1697 года архиепископ Камбрейский опубликовал свое «Объяснение основных изречений святых»; в марте этого же года Боссюэ (который подготовился к сражению, занимаясь в течение года написанием своей работы) представил Людовику XIV отповедь Фенелону, озаглавленную «Инструкция о состояниях моления». За это он получил место государственного советника. 3 августа Фенелон, которому король отказал в разрешении обжаловать свое дело в Риме, покидает двор и уезжает в Камбре: это было полуопалой. Придворные его избегают. Архиепископа поддерживают только Шеврезы и Бовилье. В конце 1697 года Боссюэ публикует на латинском (для Рима) и на французском языках (для широкой публики) итоговый труд «Объяснение основных изречений святых». Само собой разумеется, труд не без полемики. Вот этот контртезис, кратко изложенный Мадам: «Квиетизм – очень удобная религия, потому что его приверженцы считают молитву и все внешние соблюдения культа лишними, пригодными только для невежд; в то время как они, отдав единожды жизнь Господу, не могут быть преданы проклятию; им достаточно один раз в день сказать: «Господь есть», и ничего больше; в остальное время дня не нужно ни в чем отказывать своему телу, считая его животной сущностью». Это бурлескное резюме полемики является действительно карикатурой на экстремистские тезисы Молиноса, больше чем на тезисы Фенелона.

Королевская немилость наступила мгновенно 2 июня 1698 года, когда Людовик XIV распорядился, чтобы двор герцога Бургундского и все его окружение, состоящее из пылких сторонников квиетизма или из людей, симпатизирующих этой доктрине, покинули Версаль. 12 марта 1699 года последовало римское осуждение. Оно было достигнуто под сильным давлением Версаля. Но когда 4 апреля нунций принес королю папское бреве, в котором осуждались 23 высказывания из «Изречений святых», король посчитал его слишком мягким. В дневнике Данжо мы находим запись, относящуюся к 12 апреля (Вербное воскресение), полную юмора: «Его Преосвященство архиепископ Камбрейский обратился с посланием, запрещающим пастве своей епархии читать свою собственную книгу; здесь очень довольны его посланием. Год спустя, в июне 1700 года, Ассамблея духовенства Франции подготовила гигантский протокол – своего рода Белую книгу, – где были собраны все материалы, касающиеся дела Фенелона. Таким образом, это дело было закрыто.

Партия, явно консервативная, епископа Боссюэ стремилась спасти будущее французской Церкви. Партия, новаторская с виду, архиепископа Камбрейского была (как почти все ереси) всего лишь трансформацией теории гностиков, вышедшей как все теории гностиков из античности. Вот почему – но не ради оригинальности – мы поместили бы, принимая во внимание теологическую и политическую точку зрения, Фенелона в лагерь защитников древних авторов, а Боссюэ – в лагерь сторонников новых авторов.