Текст книги "Людовик XIV"

Автор книги: Франсуа Блюш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 82 страниц)

От скандала до строительства

Многие авторы и почти все составители учебников истории негодуют при одном лишь упоминании о любовных связях Короля-Солнце. В этом отношении к королю в большей степени «повинен» менталитет людей XIX века, воспитанных в духе суровой религиозной янсенистской доктрины и светской морали. Современники Людовика XIV, которые были гораздо более верующими людьми, меньше морализировали. Протестанты, янсенисты, ханжи негодовали, а духовники и проповедники проявляли максимум мудрости и ловкости, чтобы справиться с этим сложным вопросом. Люди Церкви, которые пытались вмешаться по собственной инициативе в любовные дела короля, как, например, Боссюэ в 1675 году, очень быстро поняли, что всякое вмешательство могло вызвать эффект, противоположный тому, которого они пытались добиться. Наконец, нельзя воспринимать трагически гривуазные остроты шансонье. Одна из них пелась на мелодию известной рождественской песенки «Позвольте пастись вашим коровам»:

 
Позвольте е… вашим женам,
Грамоны, Монако, Монтеспаны,
Позвольте е… вашим женам,
Наши делают то же самое.
 

Двор, Париж и народ смотрели на любовные похождения Людовика XIV с таким же великим добродушием, как их отцы смотрели в свое время на любовные похождения Генриха IV. Они красивы – Мадемуазель де Лавальер, мадам де Монтеспан, мадам де Людр, мадемуазель де Фонтанж. Эти дамы дарят королю мимолетное счастье, а двору – новые развлечения. Они не вмешиваются в политику, поощряют искусства, являются сами как бы частью этих изящных искусств. И по этой причине («сердце имеет свои причины…») народное снисхождение обеспечено счастливому обладателю стольких красавиц.

Подобное соучастие совместимо с духом Контрреформы. Верующий знает, что плоть слаба. Грешник знает (маркиза де Монтеспан не побоялась сказать некоторым из своих друзей), что к плотскому греху не следует добавлять еще такие грехи, как богохульство или безбожие. По Священному Писанию, плотский грех прощается; многочисленные картины барокко подтверждают это, изображая красавицу Магдалину, грешницу, которую Иисус Христос наставляет на путь истинный. Зато король и его подданные знают, что Священное Писание объявляет неискупаемым грех против Духа, то есть против веры и надежды. Если XVII век назван веком святых, то это не значит, что все французы ходили с ореолом святости. Он так назывался потому, что все французы намного реже стали впадать в грех против Святого Духа, который Господь не прощает. Ну, а это привело к тому, что стали заметнее плотские грехи. Но грехи плотские не могли пошатнуть религию в XVII веке. Отец Камаре это хорошо показывает в «Чистом и совершенном христианстве» (1675): «Скажем правду без прикрас. Не везде как следует повинуются с должной верностью Иисусу Христу. Но Иисус Христос не становится от этого меньше Господом Богом»^{145}. Но главное для наших предков – это то, что Христос прощает. Он дарует свою милость, о которой пишут в своих книгах богословы, полемисты, апологеты и о которой много говорят прекрасные дамы.

Следуя этим понятиям, король должен был осознать свою ответственность – ответственность монарха, супруга, христианина, верующего, кающегося грешника, вновь согрешившего и снова кающегося и постоянно впадающего в грех, а его фаворитки должны были соглашаться или отказываться, подчиняться или спасаться бегством. А церковные лица должны были давать советы, допускать, осуждать, быть попеременно строгими и снисходительными. В Великий четверг, 11 апреля 1675 года, версальские священники отказывают мадам де Монтеспан в отпущении грехов; тогда через день, 13 апреля, Людовик XIV исповедуется.

Тысяча актов, тысяча свидетельств показывают, что король так же, как и его друзья, сознает свою греховность, не заглушает в себе угрызения совести и даже кается. Каждый боится проклятия, старается совмещать плотские грехи с соблюдением религиозных обрядов, смиренно выслушивает упреки и назидания проповедников или духовников. Эти колебания и противоречия ни в коем случае не должны быть восприняты нами как лицемерие; нам следует научиться понимать то, что самый заурядный исповедник 60-х или 70-х годов схватывал на ходу. Мадам де Монтеспан, гордая Атенаис (некоронованная королева Кланьи), истязала себя не меньше, чем другие королевские любовницы. Ни ее высокое рождение, ни красота, ни тонкий ум, ни огромное влияние, которое она имела, не уберегали ее от угрызений совести. «Она никогда не забывала о своих грехах, – говорил СенСимон, – она часто покидала короля, чтобы пойти помолиться Богу в своем кабинете; ничто не могло заставить ее прервать пост или пропустить постный день; она соблюдала все посты особенно строго в течение всей своей беспорядочной жизни; она подавала милостыню; относилась с уважением к порядочным людям; ничто никогда не подвергалось сомнению и неверию». Перед тем как покинуть двор навсегда, мадам де Монтеспан проведет часть своей жизни в приюте Сен-Жозеф, которому покровительствовала и которым управляла. Она тогда отдавала «почти все, что имела, бедным, посвящала им множество часов в день, выполняя для них тяжелую, грубую работу… Атенаис занималась постоянно умерщвлением плоти; ее рубашки и простыни были из желтого, самого грубого полотна, но спрятаны под обычными рубашками и простынями. Она постоянно носила браслеты, подвязки и пояс с колючими зубцами, которые ей ранили тело, и ее язык, которого прежде так все боялись, тоже был подвергнут наказанию»^{94}.

Мадемуазель де Лавальер как бы подала всем пример. Она первый раз покинула двор 24 февраля 1662 года, за два дня до Великого поста, о котором Боссюэ читал проповедь в Лувре, и отправилась в приемную монастыря «Явление Богородицы» в Шайо. Она предприняла вторую попытку в период, когда маркиза де Монтеспан стала одерживать верх, в первый день поста 1671 года (11 февраля). Пришлось Кольберу ехать за ней в монастырь «Святой Марии» в тот же Шайо, чтобы возвратить ее королю. В 1674 году она наконец получила разрешение поступить в монастырь кармелиток. В следующем году она приняла там пострижение и имя сестры Луизы от Милосердия. Умерла она в 1710 году, оставив в назидание своим современникам «Размышления о милости Божией некой раскаявшейся дамы» (1680)^{118}. А что сделает в июле 1677 года мадам Мария-Елизавета де Людр, «красивая и несчастная» соперница маркизы де Монтеспан? Она уйдет в монастырь. Что сделает Мария-Анжелика де Скорай де Руссий, герцогиня де Фонтанж, тоже красивая и неудачливая? Она покинет двор, уйдет в парижский монастырь Пор-Рояль и умрет там через три месяца (28 июня 1681 года).

Уход в монастырь красавицы Фонтанж вдохновил Бюсси на такое пикантное высказывание, несколько циничное, немного вульгарное, но, в общем, очень верное: «Если такое будет продолжаться, – писал он мадам де Севинье, – то все поймут, что самый верный способ спасти свою душу – пройти через руки короля. Я думаю, как он говорит больным, к которым прикасается: «Король к тебе прикасается, да исцелит тебя Господь», так он говорит и барышням, которых любит: «Король тебя е…, да спасет тебя Господь»^{96}.

А вот с мадам Скаррон все происходит наоборот. Уже в 1674 году Франсуаза д'Обинье получила от короля первое свидетельство о его, как говорится, «наивысшей благосклонности»; она потом убедила себя, с благословения искусных священников, что, отвечая взаимностью на знаки внимания короля, она служит Господу Богу, так как способствует избавлению монарха одновременно от мадам де Монтеспан и от герцогини де Фонтанж и его сближению с королевой, скрашивая ей последние годы жизни. Она – Эсфирь, которой надлежит урезонить Артаксеркса. Как до, так и после тайного брака в 1683 году, мадам де Ментенон только и говорит о спасении короля. Эта «новая Магдалина» начала с того, что «принесла себя в жертву» (после Старого Завета пошел Новый Завет); она согрешила ради того, чтобы дать Людовику уверенность в спасении своей души. Она потом разделяет с ним жизнь (и множество его почестей), пытаясь обеспечить святость короля. Вот это уже весьма поучительно, по крайней мере, такова видимость, ибо если прежние сумасбродные любовницы нисколько не прибегали к лицемерию, любовница-ханжа им пропитана.

Наконец, для того чтобы судьба Франсуазы д'Обинье не отличалась от судеб отвергнутых или оставленных без внимания любовниц, которые предшествовали ей в тех же альковах, она также удалится, после смерти Его Величества, в монастырь Святого Людовика в Сен-Сире (который она основала), чтобы тоже подготовить себе красивый уход со сцены. Ресса fortiter, sed crede fortius (Грех силен, но вера еще сильнее)[55]55
  Можно было бы применить к любовницам Людовика XIV это знаменитое застольное высказывание Мартина Лютера: «Не страшен твой тяжкий грех, если твоя вера сильнее».


[Закрыть].

Новая охота за ведьмами

Любовные увлечения Людовика XIV, которые его подданные ему прощали, были не только осуждены, но еще и очернены некоторыми историографами, в частности, теми из них, которые связывают «царствование» маркизы де Монтеспан с неблаговидными делами, такими, как «дело об отравлениях», которое сильно взбудоражило публику в 1679 году.

Двенадцатого марта полиция арестовала некую Катрин Деэй, мамашу Монвуазен, которую называли просто Вуазен, подозреваемую в колдовстве. Это было приблизительно в то время, когда аббат Фюретьер писал в своем «Всеобщем словаре»: «Колдовство. Магическое искусство, прибегающее к помощи и к посредничеству дьявола. Невежды приписывают колдовству все явления, причины которых им не понятны». 17 марта был арестован Адам Кере или Кобре, он же Дюбюиссон, он же «аббат Лесаж». Допрос этих лиц позволил раскрыть (или просто вообразить, что были раскрыты) тревожные факты. После этого, 7 апреля, под сильным воздействием де Ларейни, лейтенанта полиции, Людовик XIV учредил особый суд, которому вменялось в обязанность заняться «делом отравлений», в частности, делом Вуазен и ее соучастников. Эта комиссия, собравшаяся в Арсенале, была прозвана «огненной палатой» – название весьма впечатляющее и тревожное. В комиссию входили высокопоставленные чиновники под председательством Луи Бушра, будущего канцлера. Докладчиками были Базен де Безон и Ларейни. Торжественность, которой сопровождались заседания трибунала, тайна, которой окружались ее заседания, сам повод для заседания этой комиссии – все способствовало распространению чувства тревоги в кругах, вызывающих подозрение, приводило народ к мысли, что король стремится вершить суд скорый и правый, невзирая на положение, которое занимает провинившийся в обществе. Комиссия пользовалась методом, к которому прибегали в «особых случаях»^{207}.

На следствии очень скоро заговорили о выкидышах, о сглазах, о колдовстве, о порчах, черных мессах и о всякой другой чертовщине, а вначале речь шла только об отравлении, и в центре «Дела» стоял именно вопрос об отравлениях, как явствует из его названия, под которым оно фигурирует до сегодняшнего дня.

«Кажется, – напишет Сен-Симон, – что в определенные времена есть свои «модные преступления», как и свои модные одежды. Во времена Вуазен и Бренвилье кругом видели одних отравителей»^{94}. Вольтер считал, что яд – «средство мести подлых трусов, к которому прибегали в ужасные времена гражданской войны. Эти преступления, в силу какой-то странной фатальности, захлестнули Францию в славные и радостные времена, которые способствуют смягчению нравов»^{112}. Об этом свидетельствуют события 1670 года. Тут все: и радости, и слава, слухи об отравлениях, и реальный яд, и вместе с тем сделано много усилий, направленных на смягчение уголовного права! В мае 1670 года «триумф мадам де Монтеспан проявился во время путешествия короля во Фландрию». 17 июня маркиза де Бренвилье отравила своего брата, Антуана Дре д'Обре, королевского судью по уголовным делам в Шатле (она убила таким же способом в 1666 году своего отца, также судью). Поскольку все для нее сошло гладко, она рецидивировала в сентябре, отравив еще одного из братьев, советника Парламента^{188}. В то время очень мало разбирались в вопросах токсикологии. Почти все, что знали о ней, было изложено в энциклопедическом словаре Фюретьера: «Мышьяк изъязвляет поверхность кишечника». Стоило какой-либо известной личности внезапно скончаться – от перитонита, рака печени, от прободения желудка при язве, – как смерть приписывали отравлению. Так было 30 июня того самого 1670 года: «Мадам умирает, мадам умерла»^{14}. Принцесса, вероятно, поверила. Прошел слух, что было совершено преступление. Этот слух еще сыграет важную роль во время ведения «Дела». Наконец, в августе опубликовано постановление об уголовной процедуре, принятое по настоянию Кольбера^{82}. Этот известный текст кодифицировал наши законы и сделал их более человечными. Публикацию этого постановления обычно связывают с директивами того же Кольбера, предписывающими положить конец охоте за ведьмами, черным процессам, которые затерроризировали население королевства (ростры пугали людей не меньше, чем шабаши) в период между 1580 и 1640 годами.

Приговоренная к смертной казни заочно в 1673 году, маркиза де Бренвилье была арестована лишь в 1676 году в Нидерландах. Ее процесс в парламенте начался 29 апреля и закончился 16 июля.

Парламент тянул решение дела, так как представителям судебной власти неприятно было знакомить публику с грязными подробностями преступлений, совершенных в их собственной среде. Из этого «Дела», предшествующего другим делам об отравлениях, следует сделать несколько выводов. Один из них – религиозного характера; поучительная смерть отравительницы 17 июля заставила плакать весь Париж. Наставленная на путь истины в последний день своей жизни аббатом Пир о, ее случайным духовником, мадам де Бренвилье предстала перед палачом, «раскаявшаяся, с сокрушенным видом и с чувством надежды на милость Божью». Она еще заявила: «Я желала бы быть заживо сожженной, чтобы как можно больше искупить свою вину»^{188}.

Другие выводы – политические – весьма волнующие. Бренвилье была арестована по инициативе Лувуа. Между тем во время процесса утечка информации привела к обвинению и даже аресту Рейша де Пеннотье, генерального сборщика от духовенства, сотрудника и друга Кольбера. За неимением доказательств и ввиду того, что маркиза беспрерывно настаивала на невиновности этого высокопоставленного лица, пришлось отпустить Пеннотье, с которого было снято обвинение в отравлении. А ведь этот незаурядный финансист, которому покровительствовали кардинал де Бонзи и архиепископ Арле де Шанваллон, герцог де Верней и лично Кольбер, чуть было не подвергся осуждению из-за коекаких подозрений, сплетней и обвинений, распускаемых бессовестными людьми. За делом Бренвилье и реальными преступлениями проглядывали нескончаемые ссоры между Лувуа и Кольбером. Неприятности де Пеннотье дают представление об эффективности злословия. Они показывают также, как опасно соединять – что полиция всегда практиковала, а правосудие иногда прибегало к этому – разнородные вещи. Если кто докажет, что вы были знакомы с отравительницей, вас заподозрят в соучастии; если выдвинут предположение, что вы купили мышьяк вместе, вас заподозрят, что вы кого-то отравили сами. Такие выводы, такая нелогичность умозаключений будут встречаться и станут правилом в деле Вуазен. В нем проявляется стремление скомпрометировать вышестоящих лиц. И наконец, по этому делу видно, как происходит сведение счетов между двумя главными министрами Его Величества.

Несмотря на преступления, маркизу де Бренвилье продолжали считать человеком из хорошего общества. А среда, в которой жила Вуазен, оказалась намного более опасной.

«Старая привьгчка обращаться за советом к прорицателям, составлять гороскопы, выискивать приворотные зелья, – пишет Вольтер, – сохранялась не только в народе, но и среди элиты королевства». И добавляет: «Люди вроде Лесажа, Вуазен, Вигуре извлекали доходы из любопытства невежд, которых было очень много. Они предсказывали будущее, они показывали дьявола.

Если бы они ограничивались этим, все их действия выглядели бы просто комично, они предстали бы в смешном свете перед чрезвычайной комиссией, наделенной правом применять пытку огнем»^{112}, Так маршал Люксембургский попросил Лесажа составить гороскопы, не зная, что последний также продавал черные мессы и всякую другую чертовщину («Колдуны гипнотизируют, чтобы дать увидеть демонов»^{42}). А ведь Лесаж был еще лжеаббатом. В банде же были и настоящие священники, которые были не менее знающими в области черной магии, колдовства и всякой порчи.

«Черная магия, – пишет Фюретьер, – отвратительное искусство, вызывающее бесов, чтобы совершать с их помощью сверхъестественные деяния». Насылать порчу, читаем мы в том же словаре, является преступлением: «Обычно имеется в виду «колдовство». Колдовство же – это «так называемая порча, которую насылают на что-нибудь с помощью дьявола». И не спешите смеяться. 1679 год был апогеем Контрреформы, наши предки жили тогда в обществе, где верили в Бога и боялись сатаны. В это время Маргариту-Марию Алакок[56]56
  Маргарита-Мария Алакок (монашка из Паре-ле-Моньяль и особа, склонная к мистике) будет способствовать религиозному почитанию, проповедываемому святым Жаном Эдом, святого сердца Иисуса, сокращенно Святого Сердца.


[Закрыть] воспринимают еще как «прорицательницу, как лицедейку, в которую вселился бес»^{269}. Следует ли добавить к этому, что все эти лесажи, вуазены совершают свои преступления совсем не так, как это делают в эпоху атеизма? Стоя, объятая пламенем, на костре 22 февраля 1680 года, Вуазен скажет: «Иисус, Мария» («Может быть, она – святая», – напишет мадам де Севинье).

А в ожидании этой гипотетической канонизации Монвуазен ее сообщники-колдуны и астрологи, ее друзья и коллеги по колдовству признают такое количество преступлений и правонарушений, привносят так много ложных уточнений (Вуазен якобы зарыла в своем саду две тысячи пятьсот детей!), обвиняют такое большое число клиентов, что этот поток лжепризнаний, повторных доносов и невероятных деталей должен был бы пробудить у де Ларейни критическое к этому отношение. Ничего такого не произошло. Он записывает все досконально: продажу «порошка наследования» (отравители умели тогда изящно выражаться), появление бесов по заказу, черные мессы. Христианская душа этого добродетельного должностного лица затуманивает в нем здравый смысл полицейского. Он забывает, что в прежние времена, как и сейчас, во всех процессах по делам колдовства обвиняемые готовы были признать себя виновными в самых чудовищных преступлениях, рискуя даже осложнить свое положение. В такой атмосфере, согласно логике определенного типа допроса, который подтверждается небольшим количеством серьезных очных ставок или дополнительных расследований, обычным является признание с нагромождением невероятных фактов, которые безудержно выплескиваются, и даже «пытки» недостаточно, чтобы объяснить причудливое разрастание и лживые добавления. Подозреваемые как бы кичатся этим, знают, что такая тактика им позволяет выиграть время, понимают, что в их интересах расширить и осложнить дело, даже если есть риск быть, вследствие этого, еще больше опороченным. Наконец, они думают, что упоминание имен важных персон может послужить для них прикрытием: либо потому, что тогда могут появиться покровители, либо потому, что страх перед скандалом может подтолкнуть судей замять целые разделы следствия, в результате чего доносчик может автоматически добиться поблажки.

И тогда, не зная точно, скомпрометировало ли себя то или иное лицо, или речь шла лишь о его прислуге, позаботились ли следователи о том, чтобы отделить наивные гороскопы от признанных преступлений, возбуждающие средства от смертельных ядов, привораживание от заклятия на смерть, получилось так, что перед чрезвычайной комиссией, ведущей дознание через пытки огнем, предстало много обвиненных, подследственных, очевидцев. Коллег мамаши Вуазен звали: Леру, Трианон, Шаплен, Франсуаза Филастр, Вигуре. Здесь были и мужчины: очень знаменитый Дюбюиссон-Лесаж, аббаты Мариетт и Гибур, «химики» Вотье и Леруа и еще многие другие. А по мере того как идут доносы, клиентура этих колдунов оказывается все более и более многочисленной. С 10 апреля по 21 июля 1682 года комиссия Арсенала провела двести десять заседаний, перед ней прошли 442 обвиняемых, она выписала ордера на арест 367 человек (218 из них были посажены в тюрьму), отправила на казнь 34 человека, послала 5 человек на галеры, приговорила 23 человека к изгнанию из страны. Судьи очень быстро заинтересовались людьми знатного происхождения, которые, с точки зрения Ларейни, подавали дурной пример и, следовательно, заслуживали публичного наказания. Лейтенант полиции пытался в течение какого-то времени убедить короля в этой необходимости. Но высокопоставленные должностные лица не хотели слишком сурово обходиться с лицами их круга. Итак, госпожи де Дре, де Пулайон и Леферон отделались сравнительно легко. Зато судейские, которые всегда рады случаю взять реванш над дворянством шпаги, постарались проявить максимум рвения, когда нападали на след высокопоставленных лиц двора.

Как и их коллега Ларейни, они слишком расхрабрились и им во многом изменил критический подход к делу. Они не заметили, что Лувуа, который не имел отношения к их департаменту, сует всюду свой нос, посещая заключенных и составляя личные доклады королю. Они также не заметили, что большинство вельмож и великосветских дам, скомпрометированных или подозреваемых, были друзьями или протеже Кольбера. Серьезный историк, который займется доскональным изучением дела отравлений, где следствие велось отвратительно и суд был далеко не правым, должен будет пользоваться этими двумя путеводными нитями, часто параллельными: врагами Лувуа и друзьями Кольбера.

Преследование маршала Люксембургского – идеальный пример той неблаговидной роли, которую играл Лувуа. Этот маршал, представитель рода Монморанси, важный вельможа, славный, заслуженный воин, просидел четырнадцать месяцев в Бастилии, а потом еще несколько месяцев под домашним арестом. А ведь все знали при дворе и в парижском светском обществе, что деспотичный военный министр просто невзлюбил маршала Люксембургского (генерал не должен быть более значительной личностью, чем какой-либо обычный представитель гражданского дворянства). Маршала вначале подозревали в попытке отравить одного буржуа и его любовницу. Потом утверждали, что он занимается заклятием на смерть. Наконец, «Лесаж сказал, что маршал, герцог Люксембургский, заключил пакт с дьяволом, чтобы женить своего сына на дочери маркиза де Лувуа». Можно себе представить, как абсурдно и невероятно было это обвинение, если учесть, что дом Монморанси состоял в родственной связи с королевским домом. Дело герцога Люксембургского будет закрыто, благодаря признанию интенданта маршала, являвшегося единственным виновником, который был приговорен к каторге.

Король, которого надлежащим образом настроили Ларейни и неутомимый Лувуа, заинтересовался делами главных подозреваемых. Ему показалось, что затронуты честь двора и дворянства. В 1680 году президент Бушра якобы заявил: «Мы судим только на основе доказательств, а королю нужны только признаки». Признаков было, конечно, немало в отношении графини Дюрур, маркизы д'Аллюй, виконтессы де Полиньяк. Подозревались еще две родственницы Манчини. Но герцогиня де Буйон (Мария-Анна Манчини), которая якобы прибегла к помощи своего молодого любовника, чтобы избавиться от старого мужа, пришла в палату по вызову; она явилась, опираясь с одной стороны на руку герцога де Буйона, а с другой – на руку герцога Вандомского, ее мнимого сообщника; она ответила Ларейни двумя или тремя дерзкими фразами, удачно вставленными, и удалилась с чувством собственного достоинства, подкрепленного изрядной долей юмора. Ее сестре, графине де Суассон, гораздо больше скомпрометированной и менее ловкой, король посоветовал удалиться добровольно в изгнание. Людовик XIV вмешивался таким образом, потому что дело отравлений из-за формы, которую придали его расследованию и процессу, не подпадало под обычное судопроизводство, а должно было разбираться судом короля. Если проанализировать весь состав подозреваемых, то видно, что король старался, конечно, наказать виновных, но вместе с тем ограничить размеры скандала.

Однако этот скандал, казалось, вот-вот разразится с еще большей силой, когда неконтролируемые слухи, бездоказательные обвинения коснулись маркизы де Монтеспан. Такова уж логика уголовных дел, замешанных на политике: самые отъявленные злодеи видят, как уменьшается их собственная ответственность и как судьи и общественность начинают относиться с большим доверием к обвиняемым, как только дела приобретают политическую окраску. Движимый порывами своей прекрасной души, Ларейни в который раз не выполняет свои побочные обязанности, связанные с занимаемой должностью. Он забывает также, что он не министр полиции (в 1680 году полиция находится в ведении Кольбера, который совмещает должности государственного секретаря Парижа и королевского дома). Он продолжает толкать Людовика XIV на поиски правды – или того, что он под этим словом подразумевает, – нисколько не заботясь ни о тех лицах, которых следствие может обнаружить, ни о последствиях, к которым могут привести поиски, ведущиеся на зыбкой почве.