Текст книги "Людовик XIV"

Автор книги: Франсуа Блюш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 67 (всего у книги 82 страниц)

Воздаяние чести доблестным полководцам, потерпевшим неудачи

В Мальплаке маршалы Виллар и Буффлер не одержали победу, но они вели себя так же героически, как Монтескью и несколько других военачальников. Виллар не побоялся, чтобы воодушевить французский левый фланг, броситься в атаку во главе карабинеров, пришедших для подкрепления. Он «сражался как простой гренадер, нанося удары шпагой»^{97}. Будучи серьезно раненным в колено, он отказался сначала, как мы видели, уйти с поля боя. Читаем в королевской грамоте, которая его возвела в ранг пэра Франции (сентябрь 1709 года): «Наш названый кузен не хотел покидать поле боя и продолжал отдавать приказы; несмотря на боль, от которой он страдал, он оставался в строю, и только потеря крови и слабость, от которой он упал, потеряв сознание, дали возможность его унести»^{2}.

Революционные режимы сажают или убивают побежденных полководцев. Великие монархи, напротив, стараются вознаградить за доблесть и заслуги, даже если они не увенчались успехом. Людовик XIV довел эту систему вознаграждений до совершенства. Он сделал маршалами Турвиля (через 9 месяцев после сражения при Сен-Ва-Ла-Уге, в 1693 году) и Шаторено (через 3 месяца после его неудачи при Виго, в 1703 году). Сегодня он не только возвел в ранг пэрства герцогство Виллара, но и окружил «побежденного» при Мальплаке невероятным вниманием. Злонамеренные люди, возможно, видят в этом всего лишь заботу, оказываемую обычно такому удачливому генералу, одному из полководцев, способных остановить вражеское нашествие. Другие люди, мыслящие более здраво, понимают, что Виллар пользуется доверием офицеров и солдат, воплощает собой храбрость, отвагу. Отныне каждый будет радоваться в войсках и в городах, видя, что ему воздаются должные почести. Воздание чести такому воину равносильно объявлению благодарности всем храбрецам нации.

Король постоянно справляется о состоянии здоровья маршала. 19 сентября двор узнает, что Виллару стало лучше, но, чтобы его рана зажила, потребуется много времени; 24-го становится известно, что не следует слишком радоваться: маршал провел «всю ночь в больших страданиях»; наконец, 27-го прибывает курьер из Фландрии в Марли, он предупреждает, «что рана маршала Виллара не заживает и что под коленом образовалась припухлость». Очень обеспокоенный, Людовик XIV решает тогда послать во Фландрию Жоржа Марешаля, своего первого хирурга. Хирург находит, что положение Виллара довольно серьезно: «Он совершенно не спал. Боли от ранения прекращаются только от опиума»; «у него еще была невысокая температура и понос»^{97}. 4 октября ко двору пришел первый бюллетень об улучшении его здоровья. 6-го придворные узнали, что Марешаль сделал глубинный разрез под коленом герцога Виллара, «что пуля не повредила кость – версия, которую поддерживали многие хирурги, – а всего лишь слегка задела ее и оторвала от нее несколько осколков; что надо будет ждать эксфолиации кости, а чтобы облегчить этот процесс, нужно будет делать инъекции для очищения глубинных тканей», придворные узнали и многие другие конкретные факты о состоянии его здоровья. 8-го «во всех донесениях из Фландрии сообщалось, что маршал де Виллар счастлив оттого, что король прислал ему своего первого хирурга, без которого он бы погиб». На следующий день Жорж Марешаль вернулся в Марли и принес с собой полное успокоение монарху и двору^{97}. Многие придворные разделяли мнение Мадам: было бы действительно «досадно, если бы такой хороший человек (мы сказали бы: такой храбрый человек) умер!»^{87}

Однако суматоха, связанная с ранением маршала, этим не закончилась. В последнюю неделю октября король, узнав, что его маршал скоро будет в состоянии передвигаться, послал ему свои шатровые носилки. Виллар должен быть доставлен в наилучших условиях гигиены и комфорта в Версаль, где ему Его Величество предназначает апартаменты покойного принца де Конти. 13 ноября Виллар прибывает в Париж «при пышном снаряжении: его шатровые носилки – подарок короля – были впряжены в оглобли лошадей, за ними следовали три или четыре кареты с шестью лошадьми каждая, несколько легких упряжек и большой эскорт всадников»^{26}. Полководцу-победителю не часто оказывались подобные почести. 20-го Виллар подъезжает к Версалю «на своих носилках, окруженный всадниками, супруга маршала ехала за ним со своей свитой в двух каретах, и в каждую были впряжены по шесть лошадей». Вечером маршал разместился в апартаментах принца де Конти, очень подходящих для раненого, потому что «они находились на первом этаже»^{97}. На следующий день после полудня «Виллара посетило большое количество придворных, мужчин и женщин».

Король, со своей стороны, не ограничивается приемом герцогини де Виллар, которой он оказывает «многочисленные почести и выказывает свое расположение»^{97}, и организацией визита многочисленных придворных к раненому, в числе которых была и мадам де Ментенон. 22 декабря после проповеди Людовик XIV лично пришел засвидетельствовать свое почтение старому служаке, пытаясь показать urbi et orbi (всем и вся) своим необычно длительным визитом и личным вниманием, оказываемым больному, что верному солдату и заслуженному полководцу следует оказывать большие почести, чем многим коронованным особам. Не стоит дополнительно комментировать событие. Лучше предоставить слово очевидцам.

«Зрелище было прекрасным, – пишет Данжо, – здесь можно было увидеть большое количество придворных и гвардейцев, заполнивших всю галерею. Супруга маршала с сыном стояла у дверей апартаментов». Виллар лежал на небольшом диване. «Когда король приблизился к нему, Виллар склонился в самом почтительном поклоне, на который он был способен в его положении, – добавляет маркиз де Сурш, – и король поцеловал его в обе щеки»^{97}. Затем появился молодой маркиз де Виллар, семилетний мальчик, склонился перед Его Величеством и изящно приветствовал короля. Затем Людовик XIV приказал придворным удалиться и остался «в кабинете с дамами и малышом; королю принесли кресло, которое поставили в ногах маршала, чтобы король мог смотреть ему прямо в лицо, король попросил поставить ширму так, чтобы свет не мешал Виллару»^{97}. Разговор был очень долгим, как заверяет Сурш, около двух часов; то же самое записано и в дневнике Данжо. «По всей видимости, во время этой встречи было обсуждено много разных дел»^{97}. Раненый высказал желание «отправиться вновь в поход весной». Он явно торопился со своим выздоровлением, так как 23 апреля 1710 года, присутствуя на ужине короля, ему еще пришлось опираться «на костыли»^{97}.

Такое отношение делает честь и хозяину, и его слуге. Как Людовик XIV, которого природа, как говорил Вольтер, наделила великодушием, мог не почтить командующего армией, которому даже враги вынуждены были возносить хвалу? Король мог и должен был перечитать несколько раз вторую реляцию из Мальплаке, датированную 13 сентября, написанную в благородном стиле маршалом Буффлером:

«Ваше Величество, Сир, узнаете, вероятно, из моего донесения от 11-го этого месяца, написанного в 10 часов вечера, о неудачном исходе сражения названного дня 11-го; но неудача была связана со славой для войск и оружия Вашего Величества, и я могу вас заверить, Сир, что эта слава бесконечно выше всего того, что я мог бы вам о ней рассказать. Ваше Величество об этом узнает даже из реляции врагов, которые не могут не превозносить, не могут не восхвалять смелость, доблесть, стойкость и упорство войск Вашего Величества, которые они очень сильно ощутили на себе». Генералы союзнических войск заплатили дорогую цену за то, чтобы оставить за собой поле боя, и это было их единственным выигрышем после кровопролитного дня. Они поняли, что Мальплаке – это не простая битва, это поворот в войне. «Наконец, Сир, – продолжает Буффлер, – цепь несчастий, преследовавших на протяжении нескольких лет армии Вашего Величества, так принизили французскую нацию, что мы почти не осмеливались признаться в принадлежности к ней; я осмелюсь заверить, Сир, что слово «француз» никогда не было так почетно и никогда не вызывало такого страха, как теперь, во всей армии союзников. Мальборо и принц Евгений вынуждены признать, что их потери убитыми и ранеными, а также число пленных и пропавших без вести превышали во много раз потери и число пленных и пропавших без вести французской армии. «Они с восхищением рассказывают о том, как мы красиво отступали и с каким достоинством мы это делали. Они говорят, что в этой акции они узнали прежних французов»^{97}. Английские офицеры уходят, произнося такие слова: «Французы опять стали храбрыми, и мы снова друзья».

Маршал де Буффлер продолжал далее: «Все то, что я имею честь сказать Вашему Величеству, заключается в следующем: уже давно армия не покрывала себя большей славой и не заслуживала большего уважения своего монарха и врагов».

Виллару же будет предоставлено последнее слово, которое окончательно вычеркнет Мальплаке из списка французских поражений и поставит этот день в разряд самых удачных: «Если Господь нам окажет милость проиграть еще одну такую битву, Ваше Величество может считать, что враги Вашего Величества уничтожены»^{295}. Король это прекрасно понял, как только получил 14 сентября «патетическое и трогательное» письмо Виллара, но яснее он понял эту ситуацию 17 сентября, когда собрался идти на мессу и увидел в своей спальне в Версале 33 знамени и штандарта, которые ему доставил маркиз де Нанжи. Так как на этот раз нельзя было заказать большой молебен, начинавшийся обычно словами «Слава тебе, Господи!», Людовик XIV поручает министру Вуазену выставить, вернее прикрепить на стенах, все эти трофейные знамена и штандарты в соборе Парижской Богоматери.

Еще ничего не выиграно

Всегда опасно радоваться заранее: от Мальплаке (сентябрь 1709 года) и до конца Утрехтского конгресса (апрель 1713 года) пройдет три с половиной года, такие долгие сорок с лишним месяцев, во время которых события либо повторяются – погода в 1710 году сильно напоминает беды 1709 года, – либо поочередно то дают надежду, то отнимают ее. Правда, еще ничего не потеряно; но еще ничего и не выиграно. Против нас – голландская непримиримость, ненависть и талант принца Евгения, последние колебания испанского народа, морское превосходство англичан, расстройство французских финансов. За нас – необычное спокойствие Людовика XIV, гибкость де Торси, талант и патриотизм герцогов Вандомского и де Виллара, наконец, та солидарность, которая поддерживает силу армии и возвращает королю доверие народа. Кто смог бы в начале 1710 года сказать, как будут разворачиваться события следующих лет? Судьба Испании, которая, казалось, зависит от Франции, в действительности будет решаться в самой Испании. Судьба Франции, которая могла казаться тесно связанной с Испанией, будет зависеть от событий в Гааге, Вене и Лондоне. В течение этих трех лет появится столько непредвиденных факторов, что маркиз де Торси увидит во всем этом волю Провидения. Однако нужно еще вспомнить и здесь отдать должное неисчерпаемым возможностям национального гения.

Несмотря на трудность предварительных переговоров в Гааге и несмотря на относительное улучшение военного положения Франции, переговоры никогда не прерывались. Итак, 19 сентября 1709 года Торси неофициально принял Петтекума. По его словам, Хайнсиус склонен к примирению больше, чем Евгений и чем герцог Мальборо; по его же словам, пункты 4 и 37 (лишение прав Филиппа V на престол и открытие мирной конференции, при условии, если король Испании будет изгнан по истечении двух месяцев) могут быть пересмотрены. Желая избежать полного устранения Филиппа V, французская дипломатия вновь прибегает к идее раздела. Желая оградить себя от подвоха, де Торси не соглашается с тем, чтобы рассматриваемое перемирие было ограничено двумя месяцами. В течение многих недель происходит обмен мнениями – предполагается держать это в секрете – между Версалем и Гаагой, так как Баварский курфюрст (ставший «генеральным викарем» Испанских Нидерландов с конца 1709 года) и граф Бержик осложняют своими противоречивыми поступками диалог, ставший и без того почти невозможным.

В январе 1710 года Бержик еще надеется заключить своеобразный мир-компромисс между Мадридом и союзниками. А Петтекум, ссылаясь на то, что уважаемые жители Амстердама выказывают желание жить в мире, не принимает во внимание воинственное настроение Мальборо и имперцев. Он считает, что подошел момент для официальной конференции, на которой де Торси может добиться важной компенсации для Филиппа V, например, получить Сицилию. Его письмо, которое посчитали основополагающим, 27 января прочитано министрам. Двумя днями позже совет решит: послать, если будет необходимо, герцога Вандомского в Испанию командовать армиями Филиппа V, а пока[116]116
  Это осуществится только в августе.


[Закрыть] отправить двух полномочных представителен, маршала д'Юкселля и аббата Полиньяка, в Соединенные Провинции. Эти посланники короля отправляются в Гертрейденберг в надежде добиться пересмотра жестких пунктов 4 и 37, чтобы проводить переговоры.

Вскоре они избавляются от своих иллюзий. 14 марта де Торси приносит депеши маршала д'Юкселля к церемониалу утреннего туалета Его Величества: голландцы повторяют слово в слово то, что они сказали на предварительной конференции в Гааге в прошлом году и отвергают «всякий пересмотр пункта 37»^{103}. И речи нет о том, чтобы компенсировать Филиппу V его потери. Никогда «не было большего высокомерия» у врага; никогда «не было у него меньше желания договориться о мире». Через 12 дней после этого, 26 марта вечером, король информирует своих министров о последних новостях, полученных из Гертрейденберга. Голландцы могут отдать Сицилию Филиппу V, но при условии, если Людовик присоединится к своим прежним врагам, «чтобы принудить католического короля подписать мир». Кроме того, они требуют, чтобы к «Барьеру», который уже отторг часть Северной Франции, присоединили еще Дуэ, Валансьенн и Кассель. Это требование союзников Голландии стоит особняком: Франция должна приготовиться отдать Карлу III территорию, равную территории Сицилии, которую этот принц присоединит к своим испанским владениям (уже ему обеспеченных).

Торси высказывается, правда без всякого энтузиазма, но учитывая реальное положение вещей, за то, чтобы принятие таких предложений было смягчено следующим: Филипп должен будет получить не только Сицилию, но и Неаполь. Людовик XIV должен будет присоединить свои силы к силам коалиции, чтобы принудить своего внука принять подобное решение, как только истечет срок общего ультиматума. Если враги принимают условия, престиж спасен – или почти – в отношении короля Испании, и Франция, которая стремится к миру, получает то, что хочет. Если коалиция отказывается (потому что она уже много раз отказывалась отдать обе Сицилии), король «оправдан перед всеми» – его врагами, его союзниками и его подданными. Если голландцы принимают одно лишь условие – уступить Сицилию, тогда полномочные представители смогут с достоинством отвергнуть это предложение как неприемлемое и отказаться от поддержки французской армией коалиционных войск, чтобы принудить Филиппа V принять ультиматум. Демаре и канцлер Поншартрен поддерживают позицию де Торси. Бовилье, герцог Бургундский и Монсеньор отказываются, по разным соображениям, от перспективы вторжения французских войск на территорию бывшего герцога Анжуйского, ныне – Филиппа V. Торси придется выдумать контрпредложение, чтобы выдвинуть его при переговорах в Гертрейденберге.

Через три дня, 29 марта, министр получает новые письма из Голландии – как и было предвидено, враги не отдают Неаполь и обещают только Сицилию. Если король Франции желает получить мир, пусть вступает в войну со своим внуком, чтобы принудить его согласиться на такой «раздел»^{103}. Ничто не идет на лад, ни в Гертрейденберге, ни на границе. Враги блокируют Дуэ. В начале мая маршал де Виллар, перед тем как уехать, посоветовал королю заключить мир. 11-го состоялся еще один важный совет министров.

Маркиз де Торси сначала прочел два письма, пришедших от наших полномочных представителей, высказавших предположение о «скором разрыве». Бовилье, которого герцог де Шеврез, его родственник, предварительно слегка побранил, также высказался за заключение мира: пусть король, из-за того что он не может сражаться со своим внуком, предложит деньги коалиции, а она принудит его внука оставить испанский трон. Без особого удовольствия, правда, но это предложение было принято, и специальный курьер был послан в Соединенные Провинции.

Тринадцатого мая вечером король подписывает брачный контракт герцога Вандомского и Марии-Анны Бурбон-Конде, которую называют мадемуазель Энгиенская (она на 23 года моложе своего будущего мужа). Примирение, следовательно, произошло накануне отправки герцога Вандомского в Испанию. Его отъезд будет зависеть от переговоров, а они очень плохо продвигаются. Уже 10 мая наши полномочные представители потеряли всякую надежду заключить мир. Полиньяк еще сохраняет терпение, а маршал д'Юкселль только и ждет приказа от Людовика XIV, чтобы возвратиться во Францию. К счастью, король и Торси поняли, что голландцы устроили ловушку, чтобы «свалить на Францию вину за срыв конференции»^{103}. Французским посланникам придется остаться в Голландии еще на два месяца.

Тем временем наша фландрская армия выступила, «чтобы нанести удар врагу и оказать помощь Дуэ». Увы, у этой армии невысокий моральный дух, как об этом говорит Виллар, командующий этой армией. Таков был деморализующий эффект от слишком затянувшихся мирных переговоров. В конце мая появилась опять надежда на возобновление переговоров: голландцы заговорили о присоединении Сардинии к Сицилии, чтобы увеличить владения свергнутого католического короля. В июне дела вновь застопорились: Виллар не осмеливается оказать помощь Дуэ. Совет решает предложить полмиллиона союзникам для финансирования вражеской экспедиции против Филиппа V. Но 28-го депеши, пришедшие из Гертрейденберга, еще раз подтверждают требования врага: Людовик XIV должен лично воевать со своим внуком. Последнее французское контрпредложение было отвергнуто. После голландского ультиматума последовал разрыв; наши полномочные представители прибывают в Марли 30 июля.

Нельзя больше откладывать претворение в жизнь проекта, задуманного в конце января, который состоит в том, чтобы послать Филиппу V человека, которого он все время просит, – герцога Вандомского, этого старого молодожена, способного спонтанно решать самые сложные вопросы, умеющего идти на риск, участвовавшего в многочисленных сражениях. Торси настаивает на том, чтобы переходили к действиям. Людовик XIV решается предложить своему двоюродному племяннику командование армией Испании. 20-го герцог Ванд омский прощается с Его Величеством, «он полон надежды на успех и верит, что оправдает свою репутацию»^{103}. Он уезжает навстречу своей славной судьбе и… смерти.

Каждый будет платить налог

У 1710 года много общего с 1694-м: окончание двух следующих друг за другом очень холодных зим, долгая и жестокая война со всей Европейской коалицией, развал государственных финансов, невозможность прибегать далее к крайним мерам. Голландцы несговорчивы, требуют за мир такую высокую цену, что 1710 год оказывается на пороге таких трагических событий, как ни один год Десятилетней войны. Даже если зимы 1709 и 1710 годов менее смертоносны, чем зимы 1693 и 1694 годов, положение Франции в общем и королевской казны в частности критическое. Король и его министры это болезненно переживают и стараются изо всех сил выйти из этого положения.

В середине предыдущей войны Людовик XIV ввел принцип революционного обложения налогом, заставил колеблющегося генерального контролера де Поншартрена[117]117
  Смотреть главу XXV.


[Закрыть] принять эту систему налогообложения. Этот подушный налог, от которого отказались в 1698 году, был вновь восстановлен в 1701 году. Сегодня, даже присоединенный к таким налогам, как талья, габель, капитация оказалась недостаточной, чтобы наполнить казну. Король решает установить фиксированный налог на доходы. Декларацией от 14 октября 1710 года устанавливается налог: десятая часть дохода. Так как от капитации духовенство было освобождено, Церковь увеличила свои «безвозмездные дары». Но, так же как и капитация, новый сбор налагается на всех: и на простых людей, и на привилегированных. Происходит общая мобилизация всех возможных средств, способных помочь ведению войны.

Король пришел к этому решению после серьезного обдумывания и не без колебаний. Привлечение дворян к необходимым финансовым жертвам было продиктовано не совестливым чувством справедливости, а тем, что король знает, что простые люди находятся на пределе возможного. Поэтому, как и в 1695 году, закон об установлении нового налога по воле монарха включает длинную преамбулу, которая призывает французский народ к выполнению своего общественного и гражданского долга и проявлению патриотизма. Несмотря на то, что этот закон подписан еще и именем Никола Демаре, он выражает в первую очередь чувства и мысли монарха, что и подтверждается его личным стилем изложения. Как и 12 июня 1709 года, Людовик XIV напоминает о своих усилиях, направленных на окончание войны, как и в 1709 году, он показывает, что мир все отдаляется и отдаляется из-за вероломства коалиции.

«Движимые искренним желанием дать Европе надлежащий мир, мы предприняли такие шаги, которые могут доказать, что у нас не было большего стремления, как дать отдых стольким народам, которые его просят… но заинтересованность тех, кто хочет бесконечно вести эту войну и не допустить заключения мира, одержала верх на советах монархов и государств – наших врагов… В этой ситуации мы не можем больше сомневаться в том, что наша забота о мире способствует лишь его отдалению и что у нас нет другого, лучшего средства добиться от врагов мира, как продолжать войну самым серьезным образом»^{68}. Вот почему Его Величество решил ввести эту десятину: начиная с 1 октября 1710 года (декларация была от 14-го) каждый подданный короля будет вносить десятую долю от своих доходов на общее дело. Это касается всех гражданских лиц, «дворян и разночинцев, привилегированных и непривилегированных». Эти десять процентов налога очень больно ударят по доходам землевладельцев, по правам сеньоров, по владельцам городской собственности и должностей, по государственным и личным рентам, по доходам торговцев и т. д. Месяц спустя Демаре будет брать десятую долю сразу при получении жалованья, пенсий и ренты.

В наши дни мы позабыли, как волей короля 14 октября 1710 года был нанесен удар по привилегиям, которые и без того уже были урезаны. Если бы Людовику XVI удалось провести аналогичную с финансовой и психологической точки зрения операцию в 1780 году – в самый разгар американской войны, – капетингская монархия была бы спасена»^{245}. Этой десятиной Великий король успокаивает бедных, показывая им, что он в первую очередь заставляет платить богатых. Он каждого обязывает участвовать в общем национальном деле: лепта малоимущего способствует в моральном и политическом отношении спасению королевства так же, как и огромные налоговые взносы таких, как Кроза, финансист, или Сен-Симон, герцог и пэр.

И малоимущий, даже если он и ворчит про себя (а кто об этом узнает?), не уклоняется от своего участия, а вот герцог де Сен-Симон выказывает недовольство, жалуется и даже взывает к Божьей справедливости!^{238} Не осмеливаясь высказываться открыто о том, что только простые смертные должны нести всю тяжесть налогов, он пытается спрятать свой личный эгоизм, или эгоизм выступающего против десятины привилегированного, за видимостью заботы об общественном благе. «Принимали за пустяк, – запишет он в своих «Мемуарах» (все так же возмущаясь даже через тридцать лет после введения налога), – разорение налогом такого количества людей всех сословий»^{9}. Особенно он ополчается против вредного пункта 11 той же декларации от 14 октября 1710 года, которая ввела в общем нашу современную налоговую декларацию. В этом тексте сказано: «И для того, чтобы установить по справедливости то, что должно быть заплачено в качестве десятой доли от доходов с имущества, подлежащего обложению, приказываем владельцам такого имущества представить в двухнедельный срок, начиная со дня опубликования этого текста, декларации об их имуществе тем, кто будут назначены для сбора таких деклараций, и составить эти декларации в такой форме, в какой им будет предписано сделать это в соответствии с нашими приказами». Для герцога де Сен-Симона прибавляется, к «разорению самим налогом такого большого количества людей всех сословий», «огорчение от того, что вас самих заставляют открыть семейные секреты, постыдные поступки такого большого числа людей (sic – так), нехватку денег, которая покрывается репутацией и кредитом, прекращение которого приведет к неизбежному разорению, пересуды о возможностях каждого, разорение целых семей»; все это якобы является следствием «бесстыдного подсчета в чужом кармане, что всегда так осуждал Создатель, который всегда карал того, кто заставлял это делать, и почти всегда подвергал примерным наказаниям»^{94}. Любопытное толкование, намекающее на эпизод с царем Давидом[118]118
  2 Самуил, 23 (2-я Книга Царств, гл. 24).


[Закрыть], наказанным за то, что он организовал учет. Теолог мог бы противопоставить подобному примеру «эдикт Цезаря Августа… который был издан в то время, когда губернатором Сирии был Квириний»;[119]119
  Лука 2, стихи 1 и 2.


[Закрыть] из этой переписи явствовало, что Иисус Христос родился не в Назарете, а в Вифлееме, согласно пророчеству.

В особенности если вспомнить о событиях, которыми ознаменовался конец старого режима – режима, загубленного теми, кому монархия дала столько привилегий, – бессознательность Сен-Симона покажется просто постыдной. Этот человек, талантливый, высокопоставленный, который должен был бы хорошо все понимать, рожденный явно для того, чтобы служить со всем блеском, и вдруг покидает армию в самом начале наижесточайшей из войн. В то время как придворные его поколения рискуют жизнью шесть месяцев в году в течение восьми лет, находясь на передовой линии, защищая крепости, территории, захваченные врагом, этот герцог живет в Версале и занимается тем, что критикует его пороки и бесполезность. И когда, солидаризуясь со своими подданными, король призывает народ подняться против врага в едином порыве и проявить общее, национальное усилие, герцог придирается к мелочам, когда речь идет о возрождении страны. Именно такие люди, как Фенелон, Буленвилье, Сен-Симон, воспевающие иную форму монархии и которые больше роялисты, чем сам король, и погубят монархию.

Людовик XIV не много говорит, но опала, в которой он держит Фенелона, и вежливое презрение, которое он демонстрирует к Сен-Симону, говорят о его глубокой проницательности. Сен-Симон, взывая к потомству, хотел представить Короля-Солнце как разрушителя прежнего порядка, как отъявленного врага дворянства. Каждый этап его правления, капитация, смелое введение десятины, напротив, указывает на то, что Людовик XIV был хранителем определенного порядка. Он его сохраняет путем реформ, рассчитанных на длительный срок, прагматичных реформ. Его налоговая реформа, проведенная в два этапа (1695 и 1710 гг.), оправданная во время войны, приемлемая и принятая самыми бедными французами, уменьшала привилегии, но и не слишком ранила привилегированных. Если бы Бурбоны поступили так же смело и умно в век Просвещения, разве случилась бы революция в 1789 году?