Текст книги "Людовик XIV"

Автор книги: Франсуа Блюш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 53 (всего у книги 82 страниц)

Сан-Доминго и Эльзас

«Благословенный момент примирения наций наступил; Европа спокойна; ратификация договора, который мои послы заключили недавно с послами императора и империи, завершает установление повсюду столь желанного спокойствия»^{59}. Так пишет Людовик XIV в одном из писем, датированном 5 января 1698 года, архиепископу Парижскому.

Наши дипломаты действительно проявили большую гибкость: каждая из сторон может считать себя выигравшей. После десяти лет жестокой войны наступил триумф разума. Однако договоры 1697 года невысоко оцениваются французскими историками. Нам хотят представить Францию обессиленной, измотанной королевскими амбициями, разрывающейся между своими фронтами на суше и на море. Короля упрекают в том, что он отказался от своих недавних завоеваний и возвратился к условиям Нимвегенского мира (1678) после долгой и, как считают, бесполезной войны. Наименее строгие историки говорят о войне, закончившейся «вничью». Тут все как один замечают начало упадка. Эти утверждения несправедливы, но почти никого не удивляют. Если бы Рисвикский мир был для нас более выгодным, если бы де Торси и де Помпонн, по совету короля, не пошли бы на уступки, если бы мы не возвратили Лотарингию герцогам, то обсуждались бы, без сомнения, «бесстыдные приобретения проводимой политики присоединений» или мегаломания Людовика XIV, так как монарху труднее было удовлетворить будущих историков, чем управлять, бороться и побеждать.

Факты находятся в противоречии с этими печальными комментариями. Трудно было говорить в 1697 году об амбициях монарха, так как они состояли только в том, чтобы сохранить Страсбург и Турне. Король Франции уже в течение четырех лет страстно желает мирного урегулирования конфликта. Он никогда не был, кроме как в фантазиях, человеком, жаждущим войны любой ценой (и в этом его отличие от Вильгельма Оранского). Все сведущие люди об этом знают. Весной 1697 года Эспри Флешье писал: «Мы, по-видимому, будем наслаждаться миром, так как король, по религиозному убеждению и величию души, хочет отдать каждому то, что, как он считает, ему принадлежит. Я не сомневаюсь, что он, желая облегчить судьбу своих народов, пошел на уступки врагу, в то время как он мог бы измотать его силы. Вот красивый поступок в истории»^{39}.

В 1697 году чувствуется, что Франция устала. Тяжелые зимы 1693 и 1694 годов отразились на ней, как с возрастом морщины на лице; но союзники Аугсбургской лиги тоже очень устали. Кроме того, они еще обескуражены блестящими победами, которые с весны одерживают французы. 25 апреля Картахена в Вест-Индии[95]95
  Сегодня Картахена (Колумбия, департамент Боливар).


[Закрыть], самый укрепленный и самый богатый форт Испанской Америки, была осаждена эскадрой барона де Пуэнтиса и флибустьерами капитана первого ранга Дюкаса и капитулировала после пятидневной осады. 5 июня де Катинй взял Ат. В течение всего лета наши три северные армии жили за счет врага, а армия маршала де Шуазеля оккупировала большую часть немецкой территории.

10 августа герцог Ванд омский принял капитуляцию Барселоны. 5 сентября Пьер Лемуан д'Ибервилль овладел фортом Нельсон в Канаде. Еще раз, таким образом, полномочные представители Версаля могли действовать с позиции силы благодаря победам, одержанным Францией на суше и на море, в Европе и в колониях, подписывая статьи Рисвикского мира. Восхваление короля во Франции за умеренность его требований не было продиктовано обычной льстивостью.

Некоторые из наших противников желали бы возвратиться к положениям Мюнстерского или Пиренейского договоров; но им пришлось удовлетвориться возвратом к положениям Нимвегенского мира. Людовик XIV отдает империи свои плацдармы: Филипсбург, Кель и Брейзах. Он отказывается от тех присоединений, которые не относятся к территории Эльзаса, как Трир или Монбельяр. Он возвращает Лотарингию ее законному владельцу, но сохраняет за собой форты Лонгви и Саарлуи плюс к этому – право прохода для своих войск. Соединенные Провинции, удовлетворившись возвращением к таможенному тарифу 1664 года, отдают нам Пондишери.

Щадя права короля Франции или его потомков, претендующих на наследие Карла II, полномочные представители Людовика XIV обращаются с Испанией чрезвычайно мягко: мы только обмениваемся оккупированными крепостями. Мы, в частности, возвращаем Жерону и Барселону, Люксембург, Шарлеруа, Ат, Моне и Куртре, сохраняя за собой все 82 города, поселка и деревни, которые отныне объединены во «Французское Эно». Англичанам мы возвращаем недавно захваченную бухту Гудзона. А тот, кто был до сих пор всего лишь «принцем Оранским», то есть тот, кто был кем-то вроде Антихриста, официально для Франции становится «Его Величеством Вильгельмом Ш, королем Великобритании».

Таким образом, Людовик XIV сделал уступки, но баланс 1697 года остается положительным. Договоры разъединяют коалицию, а точнее, разрывают ее на части. Они открывают Франции путь к наследованию испанского престола. В них еще раз записано или подтверждено право на владение общим, неразделенным «имуществом» в результате заключения брака. Первым приобретением, признанным Англией и Испанией, является Сан-Доминго (pars occiaentalis – западная часть), сегодня – Гаити, объявленный французской территорией. Эта стратегическая и тактическая база на Больших Антальских островах, владение морских разбойников и флибустьеров, становится той замечательной колонией с плантациями, которая сделает из Франции в XVIII веке первого мирового поставщика сахара.

Второе выдающееся приобретение – Нижний Эльзас (Декаполис, различные присоединения, ланд графств и Страсбург). «Страсбург, – пишет Людовик XIV, – один из основных оплотов империи и ереси, присоединенный навсегда к Церкви и к моей короне; Рейн снова служит барьером, разделяющим Францию и Германию; закрепленное торжественным договором разрешение исповедовать истинную веру – что особенно дорого моему сердцу – на территориях монархов, исповедующих другие религии, является достижением последнего договора»^{59}.

Этот текст является основополагающим. Он подтверждает, между прочим, национальный и прагматический характер религиозной политики короля. Нантский эдикт, в общем, нас не устраивал, но в интересах Франции и католицизма пришлось требовать принятия религиозного плюрализма и гражданской терпимости (Нантский эдикт наоборот) за пределами Франции. Если присоединение Страсбурга, упомянутое в королевском письме и венчающее работу многих предшествующих месяцев, восходит к 1681 году, настоящее приобретение города относится лишь к 1697 году (30 октября), именно к тому дню, когда император отказывается по договору от одного из «оплотов империи». Эта аннексия, отныне окончательно закрепленная, обеспечивает Эльзасу все условия для пока еще не существующего единства и кладет конец двусмысленности положений Вестфальского мира.

Французы, у которых границы еще не стабильны, сразу не понимают важности приобретения Нижнего Эльзаса. Но немецкая элита тяжело переживает эту «ампутацию». Немецкий философ Лейбниц, настроенный достаточно франкофильски, который даже называет Людовика XIV «христианским Марсом», гневно осуждает уступку Страсбурга, считает это посягательством на «неотъемлемые права империи»^{221}. Сегодня французы ошибочно считают, что пять шестых Эльзаса были аннексированы в 1648 году и что присоединение северной части этой богатой провинции ограничилось присоединением Страсбурга. Лучшей памятью обладают наши зарейнские соседи, которые иначе интерпретируют положения Вестфальского договора. На их исторических атласах 1648 года лишь четверть Эльзаса относится к Франции, а отторжение большей части оставшейся территории произошло в 1697 году (his zum Frieden von Rijswijk – по Рисвикскому миру)^{267}.

Если рассматривать Рисвикский мир под этим углом, он не только принес спокойствие герцогу Лотарингскому и королю Испании, облегчение голландскому буржуа, но и явился еще более решающей победой Франции, чем победа при Стенкерке или при Марсале: солдаты и моряки Его Величества умирали не только ради чести и славы.

Новость о подписании первых договоров приводит в восторг мадам де Ментенон: «С особой радостью воспринимаются новости о свершениях настоящего момента, потому что виден конец бесконечным несчастьям, принесенным войной». Такое же удовлетворение выказывают воспитанницы школы Сен-Сир. Дамы из Сен-Луи рассказывают в письмах к своей покровительнице, как они отпраздновали мир: этот день в монастыре и в пансионате начался большим молебном, затем последовал прекрасный торжественный обед, а после обеда был устроен сбор персиков. «Праздник мира произвел здесь неизгладимое впечатление. «Нашлась лишь одна монашка, сестра Вейан, большая патриотка с сильно развитым боевым духом, которая сожалела, что война окончилась. Она напишет маркизе де Ментенон: «Я так поглупела с тех пор, как кончилась война и установился мир, что и не знаю теперь, о чем говорить; тем не менее я тоже участвую в общем празднике и нахожусь со всеми вместе и буду присутствовать, конечно, на сегодняшнем обеде». За это письмо ее пожурили: «Как же вам не стыдно, дочь моя, неужели вас может воодушевлять зрелище полумиллиона убивающих друг друга людей, а заключение мира кажется вам глупостью! По возвращении я постараюсь вас вылечить от этого недуга»^{66}.

Заключение мира с империей 30 октября вызывает всеобщую народную радость; и народ радуется еще больше, чем король. Уже с 9 октября Людовик XIV беспокоится о том, насколько велики шансы принца де Конти стать королем Польши. А 15 октября в Версаль приходит обнадеживающее послание, и 5 ноября оно подтверждается другим таким же посланием. 7 ноября опять возобновляются опасения. А 9-го они еще больше усиливаются. Через два дня Людовик совсем теряет надежду. 12-го его информируют обо всех деталях неудачной попытки. И тогда король мобилизует все свое хладнокровие и талант пропагандиста, чтобы скрыть разочарование, устраивая торжественные церемонии по поводу заключения мира. В тот же день, 12 ноября, он заказывает молебен в соборе Парижской Богоматери; молебен служат 16 ноября, в субботу. 25 ноября он принимает в Версале депутатов парламента, других верховных палат и города Парижа, приехавших его поздравить с заключением мира. 26 ноября Большой совет и университет поздравляют его. 27-го свой комплимент ему зачитывает академия^{26}. А вот по поводу молебна, отслуженного 24-го в домовой королевской церкви по поводу «заключения трех миров», не устраивается никаких торжественных церемоний^{97}.

Рисвикский мир, начиная с самых первых переговоров на конгрессе и кончая большим финальным молебном, является компромиссным миром. Но есть компромиссы навязанные и по стилю напоминающие поражение. Здесь не тот случай. Современники прекрасно это знали или хорошо это чувствовали. «Король, – пишет маркиз де Данжо, – дал Европе мир на тех условиях, которые он хотел ей навязать; он выступает хозяином положения, и все враги соглашаются с этим, умеренность его требований вызывает у них восхищение, за что они ему возносят хвалу»^{26}. Ipsam victoriam vicisse, videris cum ea, quae ilia erat adepta, victis remisistis («Ты показал себя победителем самой победы, отдав ее плоды побежденным». Цицерон. Pro Marcello – В защиту Марцелла).

Глава XXIII.
ПСИХОЛОГИЧЕСКАЯ ВОЙНА

Основные принципы стратегической эффективности следующие:

5) поддержка населения;

6) использование больших моральных сил.

Карл фон Клаузевиц

Подписание всеобщего мира, возможно, открывает новую страницу истории. Но это, однако, не помешает поразмышлять над войной, которая подходит к концу. Десять лет Аугсбургской войны дали богатый материал в этом отношении.

Прежде всего, коалиция 1688–1689 годов была более мощной, чем коалиция 1678 года. Это война была уже другого масштаба. Бюсси-Рабютен, у которого был непосредственный военный опыт шестидесятых годов, сразу понял гигантский размах современного конфликта. Он пишет в апреле 1692 года маркизе де Севинье: «Не смерть маркиза де Лувуа заставила вернуться на службу Бельфона, Шуазеля и Монтревеля, а самая большая война, которую когда-либо придется еще вести королю Франции, вернула этих людей к делу»^{96}. А вот что не говорит Рабютен: война не только расширяет свои масштабы, не только заставляет увеличивать число солдат на поле брани и свои ставки, но и меняет свой характер. В тот момент правления Людовика XIV, когда «французская государственность и ее регулярная армия достигли полного совершенства»^{159}, проницательным наблюдателям стало видно, что военный аспект конфликта – всего лишь один из аспектов войны. Король и де Лувуа поняли то, что для Клаузевица будет аксиомой: «Война – всего лишь продолжение государственной политики другими средствами»^{159}. Голландская война показала это; война Аугсбургской лиги подтвердила это и сделала почти очевидным. Главы двух государств применяют это правило на практике: Вильгельм Оранский, душа Аугсбургской лиги; Людовик XIV, который ведет войну против всех государств, иначе говоря, против всей Европы^{90}.

Все Бурбоны на фронте

Император не отваживается участвовать в войне, король Испании, Карл II, не способен в ней участвовать. Только Вильгельм III и Людовик XIV командуют армиями или группами армий. Это сочетание политической и военной власти уже обеспечило королю Франции победы и славу. Так как Вильгельм Оранский уже обогатился опытом в 1689 и 1690 годах, Людовику XIV пришлось опять отправиться на фронт. Он, не колеблясь, это делает в 1691, 1692 и 1693 годах. В тактическом плане это было выгодно для Франции. В мае и июне 1692 года король командует, таким образом, своей собственной армией и одновременно посылает приказы маршалу Люксембургскому, прикрывающему осаду Намюра, которую «зарезервировал» себе Его Величество. Когда он производит смотр своих полков, он понимает, что стимулирует воинские добродетели и способствует укреплению национального чувства офицеров и солдат.

В Жеври 20 мая он не только посещает несколько частей, но и производит смотр, без малейших признаков усталости, всех 46 батальонов и 90 эскадронов своей армии, всех 66 батальонов и 209 эскадронов маршала Люксембургского. «Это был, безусловно, – говорил Расин, – самый грандиозный спектакль, которого не видели уже много веков», ибо римляне никогда не выстраивали больше 50 000 солдат, а перед королем Франции было 120 000 человек, «выстроенных в четыре ряда»; ему понадобилось восемь часов, чтобы все объехать на коне и осмотреть. Расин, который не очень хорошо ездил верхом и был сугубо штатским человеком, не смог преодолеть и трех четвертей пути этого осмотра и написал Буало: «Никогда еще не было такого количества войск, собранных вместе, и, уверяю вас, никогда не было более красивого зрелища… Я так устал, я был так ослеплен блеском шпаг и мушкетов, у меня так шумело в голове от барабанов, труб, литавр, что, по правде говоря, я уже ехал, куда меня везла моя лошадь»^{90}.

А когда король командует парадом, кавалеристы и пехотинцы уверены, что они его снова увидят почти на передовой линии фронта часто рискующим жизнью. Об этом знают и говорят не только в лагерях и в местах расположения войск, но и в тылу. Из Парижа Буало пишет Жану Расину, что ему было очень приятно прочитать его рассказ об осаде Монса (25 марта 1691 года): «Я вам признаюсь, однако, что мне трудно было бы смотреть на то, как король рискует собой. Это плохая привычка, и хотелось бы, чтобы он от нее избавился… Возможно ли, чтобы монарх, который предпринимает столько разумных мер для осады Монса, так мало думает о сохранении собственной жизни?» Монарх же остается верным этой «своей скверной привычке»: он превратил ее в долг. Если принц Оранский, еретик, узурпатор английского трона, не боится подставлять себя под пули, как же сын Людовика Святого избегал бы подобного риска? 13 июня 1692 года при первом же штурме крепости Намюр – здесь нужно было овладеть редутом и важным оборонительным сооружением «более четырехсот ту азов длиной» – король лично располагает свой полк, отдавая «приказы, находясь на близком расстоянии, меньше мушкетного выстрела, от врага». Его едва прикрывали три плетеные корзины, принесенные сюда и еще более опасные, чем все остальное, потому что они были наполнены камнями. При первом же пушечном попадании тот, кто спрятался бы за ними, был бы изрешечен.

А за этим ненадежным укрытием Людовик был не один. С ним был, пишет его историограф, его сын – Монсеньор, его брат – Месье и его внебрачный сын – граф Тулузский; четыре Бурбона, из которых один король и два потенциальных наследника! И событие показало, впрочем, что риск был реальным: мушкетная пуля, направленная на короля, ударилась о плетеную корзину и отлетела рикошетом; «она попала в руку графу Тулузскому, который стоял перед королем»^{90}. Можно себе представить, какой урон мог бы нанести дому Франции пушечный залп или массированный обстрел, нацеленный в одно и то же место и в одно и то же время. Впрочем, эти принцы были на передовой линии осады не одни. В эту армию входили принц де Конде и герцог Бурбонский. А в нескольких лье от этого места, в армии маршала Люксембургского, находились остальные члены королевской семьи, принцы крови и узаконенные дети: герцог Шартрский, принц де Конти, герцог дю Мен, герцог Ванд омский и его брат, великий приор. В этих двух фландрских армиях недоставало только герцога Бургундского. Ему, правда, было только девять лет.

Сегодня легко пренебрежительно относиться к этой мобилизации всех членов капетингского дома и приписать заслугу осады Монса и Намюра одному Вобану. Наши предки правильнее судили о вещах: они отдавали Вобану то, что принадлежало Вобану, и королю то, что принадлежало королю. Помимо многочисленных первостепенных забот монарх возлагает на себя тяжелую ответственность за то, что он подвергает большей или меньшей опасности членов королевского дома. Он заплакал, когда Монсеньор 25 сентября 1688 года уехал из Версаля на германский фронт. Он с ним отправил, «чтобы сдерживать пыл молодости», герцога де Бовилье^{49}, а в качестве помощников – Вобана и Катинй. Он ему наметил программу. Взятие Филипсбурга и многих других крепостей было лишь военным аспектом данной экспедиции. А самым главным для Франции и для всего мира было показать себя достойным своего отца: «Посылая вас командовать моей армией, я вам предоставляю случай проявить себя; поезжайте и покажите это всей Европе, чтобы, когда я умру, никто не заметил бы, что король умер».

Король был переполнен гордостью, читая 19 октября прекрасное письмо своего сына, в котором он рассказывал детально о каждом моменте осады. «Во Франции не было человека, – пишет маркиз де Сурш, – который мог бы написать на подобную тему таким лаконичным стилем, как он, и рассказать обо всем так точно, так четко и с такой последовательностью». Президент Роз, верный личный секретарь Его Величества, человек огромной культуры, не колеблясь, сравнил «стиль Монсеньора со стилем Цезаря в его ”Комментариях”»^{97}. Через три дня Людовик XIV отослал дофину письмо, в котором запрещал ему так рисковать, «так как храбрость молодого принца давала повод для опасений; Монсеньор день и ночь находился бы без всякого показного хвастовства в самых опасных местах траншеи, если бы ему было позволено действовать по своей склонности». Солдаты и офицеры не скупились на похвалу в отношении доблести Монсеньора, к которой прибавлялась еще «честность, нежность и щедрость, очаровывающие всех»^{97}. 1 ноября – в день рождения Монсеньора – в Версаль пришла новость о взятии Филипсбурга в то время, когда иезуит Гайяр произносил проповедь в праздник Всех Святых. Король так был счастлив, что прервал поток красноречия своего духовника, сообщил эту новость всей королевской семье, заказал благодарственный молебен и предоставил слово преподобному отцу лишь по истечении четверти часа. 28-го, в первое воскресенье рождественского поста, Людовик XIV отложил проповедь того же самого Гайяр а и отправился со всей королевской семьей в Сен-Клу, а оттуда к вратам Майо для того, чтобы особенно торжественно встретить своего сына, увенчанного победой. А то, что он захочет потом держать при себе Монсеньора в других военных походах, было вовсе не ревностью, вопреки бездоказательным инсинуациям, а его желанием следить за тем, чтобы сын не подвергал себя безмерному риску. Скоро вся страна узнает обо всех этих планах, успехах, об опасностях, трудностях и славных подвигах. Каждому видно, от герцога до последнего виллана, что в жилах принцев королевского дома течет по-прежнему благородная кровь Беарнца и что роскошь Версаля их не изнежила. Король не посылает своих солдат на смерть, оставаясь в своем комфортном дворце. Король не щадит ни своих близких, ни себя самого. Служить королю – это быть с ним рядом. Он воодушевляет вас, он старается быть впереди и разделить с вами опасность, он в курсе трудностей каждого волонтера и сапера, артиллериста и инженера, кавалериста и драгуна, военного начальника и подчиненного. У Людовика XIV и талант полководца, и личный авторитет больше, чем у Вильгельма Оранского, его постоянного врага; а присутствие в армиях одиннадцати потомков Генриха IV является наилучшей пропагандой и во Франции, и в Европе. Ибо не во всех двенадцати рыцарях Карла Великого текла королевская кровь. Привлечение королем этой когорты принцев в армию, численность которой достигла своего апогея, не было ни нововведением, ни роскошью, так как европейский конфликт, развязанный Аугсбургской лигой, превращался в психологическую войну. При таком столкновении учитывается каждый фактор: королевский и национальный (во Франции они сливаются друг с другом), военный и политический, гражданский и религиозный, элитарный и народный. Врагами Франции в 1688 году были не только сухопутные армии и флоты разных стран.