Текст книги "Людовик XIV"

Автор книги: Франсуа Блюш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 70 (всего у книги 82 страниц)

Непокоренные в «Пустыне»

У французских реформатов был свой напев. Песнопения каторжных и сосланных на галеры Его Величества напоминают стоны избранного народа, изгнанного на берега реки Вавилонской.

«Каторжниками на галерах за веру» были протестанты, которые явно нарушили положения эдикта Фонтенбло: неэмигрировавшие пасторы, проповедники, участники тайного отправления культа, желающие эмигрировать, но схваченные на границе. Их насчитывалось в период между 1685 и 1715 годами 1450 человек, но долго думали, что их в десять или двадцать раз больше: так их горькая судьба обострила чувства всех реформатов. В Марселе, в порту приписки галер, за ними следят зорче, чем за другими осужденными, но обращаются с ними лучше, за исключением лишь тех случаев, когда корабельным священникам или офицерам приходит в голову заставлять протестантов стоять на коленях во время всей мессы. Каторжники на галерах находят сообщников, помогающих держать связь с заграницей, даже с Голландией. Некоторые, как Давид Серр, создали тайную организацию, обеспечивающую перевоз корреспонденции, переправку Библии, распространение злых пасквилей пастора Жюрьё, привезенных из Соединенных Провинций. Эта организация занимается обучением грамоте, катехизису, оказанием помощи и, наконец, тем, что переправляет за границу тексты и свидетельства о «церкви исповедников», то есть о каторжниках-реформатах, «которые страдают за истинность Евангельского Писания».

Но Марсель – это еще не все королевство. По всей Франции со времени отмены Нантского эдикта началось пробуждение протестантской религии вследствие возобновившихся гонений. «До самого конца царствования действуют полицейские меры, позволявшие нам обнаруживать протестантов, которые продолжали исповедовать свою религию и никогда от нее не отрекались»^{222}. «Переход через Пустыню» начинается для самых бесстрашных и самых упорных: Библейский исход длился сорок лет, их же исход будет протяженностью в сто два года, до эдикта о веротерпимости, изданного Людовиком XVI. О тайных ассамблеях есть сведения уже в конце 1685 года – сначала в Лангедоке, затем в Нормандии, Дофине, Сентонже и даже в Париже. Поскольку нет пасторов – их осталось очень мало, небольшое число вернулось из-за границы, – службы совершаются импровизированными проповедниками. Королю об этом сообщают с запозданием и представляют картину не в полном объеме. И после десяти лет такого сопротивления Людовик чувствует, что большая часть «обращенных в католичество людей» зрелого возраста так и не поддалась его влиянию. Этим и объясняется «школьный» эдикт 1695 года и королевская декларация от 13 декабря 1698 года, предписывающие открытие в каждом приходе начальной школы: из-за того, что им не удается добиться достаточного количества искренних самоотречений, король и его духовенство решили переключиться на детей новообращенных. Однако эти меры, принятые в области школьного образования, если и способствуют всемерному распространению начального образования, то не приводят к реальному усилению католицизма. Дети же новообращенных, возвратившись в отчий дом после школы, обычно подвергаются контркатехизисизации, еще больше приобщающей их к Библии и учащей полемизировать. Эти протестанты, упорно придерживающиеся своего учения и ложно выдающие себя за обращенных в католичество, обрекают, как и их собратья-каторжники, на неудачу политику монарха, считающегося непобедимым. И надо сделать всего лишь шаг, чтобы увидеть суд Божий, знамение Провидения. Проповедники протестантов его сделают.

Деятельность проповедников, которая расцветает пышным цветом в 1688 и в 1689 годах, подкрепленная апокалиптическими аргументами, извлеченными из пасквилей Жюрьё, начинается с объявления Рима Новым Вавилоном. Отмену Нантского эдикта можно сравнить с Вавилонским пленением, а Людовика XIV – с Навуходоносором. Протестантские проповедники – эти новые Даниилы – говорят лишь о восстании праведников, триумфе святых, которых желает и которым покровительствует Господь. Правоверные протестанты, доведенные до крайности, не страшатся драгунов и тесно объединяются вокруг тайных ассамблей. В Севеннах, в этом бедном краю, где снова прокатятся волнения в 1701 году из-за возобновления подушного налога, в этих горах, где протестантизм является синонимом образованности, конфессиональный надлом 1685 года нарушает ритм повседневной жизни, серьезно ранит коллективную душу верующих: прекратилось народное пение и повсюду раздавались только громко звучащие псалмы, укреплявшие веру гонимых. Не все здесь проходит мирно: в 1689 году можно наблюдать начало восстания, а в 1692 году прокатились волнения. Эти потрясения связаны с Десятилетней войной и попыткой англо-протестантской высадки на побережье Средиземного моря.

Вторым этапом усиления деятельности проповедников протестантизма можно считать лето 1700 года, когда с севера на юг в том же Севеннском краю прокатилась волна протеста. Проповедники протестантов на этот раз настроены менее миролюбиво. В июле 1702 года убийство аббата Дюшейла, жестокого преследователя гугенотов, развязывает войну в Севеннах, названную войной камизаров. Эти волнения, как и предыдущие, совпадают, как нарочно, с внешней войной. Как в первом случае, так и во втором, наблюдается связь с протестантской эмиграцией; возлагается надежда на то, что протестантские державы, одержав победу, окажут влияние на Людовика XIV и заставят его вернуться к режиму Нантского эдикта. Жан Кавалье, Роллан, Мазель – это искусные камизарские полководцы. В 1703 году они наносят поражение армиям Его Величества и вынуждают маршала Монтревеля прибегнуть к жестоким репрессиям, которые совсем не умиротворяют восставших, а, наоборот, подстегивают их к еще большему сопротивлению. Ибо восстание – это священная война. Ибо дело восставших может быть, и они в этом убеждены, только делом Всевышнего – Бога Авраама, Моисея, Иисуса Навина, Гедеона, Маккавеев. Они сделали своим военным гимном псалом Давида 68, «псалом битв»:

 
Да явится лишь Бог,
И увидим тогда,
Как побегут враги,
И поредеют ряды их,
И все, ненавидящие его,
Падут ниц перед ликом Его…
 

Дух сомнения их не посещает. Если они сжигают папскую церковь, они разрушают ее, веря, что это очаг суеверий. А когда они топчут облатку, то считают, что уничтожают культ идола. Если они разбивают распятие Господа, это делалось для того, чтобы напомнить католикам слова Всевышнего: «Не делай себе идолов и никаких изображений». Восставшие Севенны считают, что защищают от короля, несправедливого Цезаря, честь Всевышнего, что действуют ради вящей славы Господа. Когда все население, охваченное таким чувством, вас поддерживает, вы можете обречь на неудачу целую армию.

Надо отдать Людовику XIV должное: он видит, что стал на ложный путь, навязав тотальную войну непокоренным, и что теперь надо будет заменить Монтревеля более дипломатичным полководцем. В марте 1704 года маркиз де Виллар назначается командующим всеми королевскими войсками в Лангедоке. Его твердые, но гибкие действия приносят быстрые и хорошие результаты. Отец Ансельм характеризует его действия словами «Veni, vidi, vici» («Пришел, увидел, победил»): «Он их успокоил и вернул провинции свободу торговли»^{2}. Эспри Флешье, Нимский епископ, дает более развернутую характеристику: «Трудно быть уверенным в будущем с такими испорченными и ожесточенными людьми, как эти; однако, кажется, они успокоились, больше не убивают и не сжигают, опять возвратились к труду и, кажется, рады спать в своих домах и мирно есть хлеб, который был заработан в течение трудового дня. Здесь пред нами предстали все их вожаки, во всем их безумии и плутовстве, которые называли себя евангелистами, предсказателями и пророками и которые теперь уехали в другие страны распространять свое сумасбродство. Маршал де Виллар действовал очень осторожно, не проливая крови, и это было для нас очень приятно»^{39}. Так говорит Флешье в начале 1705 года. А в 1708 году он скажет: «Ярость прошла, а ересь осталась и улетучится из большинства этих воспаленных умов только тогда, когда прекращение войны положит конец надежде вновь укрепиться»^{39}. То, что Нимский епископ называет ересью, не умрет ив 1715 году, настолько эта ожесточенная борьба наложила отпечаток на Севенны. После полу амнистии 1705 года правительство пытается никак не проявлять себя в этой опасной зоне. В ней воцаряется терпимость де-факто, которая не удовлетворяет ни тех, для кого она устанавливается (протестантов, слишком фанатизированных, возбужденных войной, чтобы так скоро бросить оружие), ни кюре, ни простой католический люд. Во всем этом проявляется политический ум Людовика XIV, но отмечается провал или полупровал политики религиозного единства.

Разгром Пор-Рояля

Король не находит по отношению к августинцам правильного стратегического и тактического решения. Печальная операция полиции, происшедшая на заре 29 августа 1709 года, достаточно это проиллюстрировала. В то утро лейтенант полиции д'Аржансон подошел к воротам Пор-Рояль-де-Шан и попросил именем короля их открыть. Они были ему открыты, и когда была оглашена воля короля настоятельнице монастыря, она собрала капитул, чтобы объявить эту волю всем; так продолжалось до полудня, не было ни шума, ни слез, приказам подчинились молча и с почтением. Настоятельница спросила д'Аржансона, может ли он дать им возможность собрать личные вещи; он ей ответил, что, поскольку на этот счет не получил никаких указаний, он возьмет все это на себя. Она его поблагодарила, сказав, что, раз нет приказа, они не возьмут ничего, кроме посоха и молитвенника. Все обитательницы монастыря разместились в восьми каретах»^{26}. Все это записано со слов маркизы д'Юкселль, которая точно назвала города и монастыри, в которые были властью короля отосланы монашки. Даже сестра Анна-Сесиль в возрасте 87 лет была отправлена в Амьен, а бедная сестра Эфрази Робер была отправлена в Мант в монастырь ордена святой Урсулы, а ей исполнилось «уже 86 лет и она была парализована»^{26}. Все эти дамы отказались подписаться под буллой Vineam Domini, которая была разослана в 1705 году и запрещала «демонстрировать уважительное молчание» вместо того, чтобы открыто одобрять осуждение навеки Пяти положений книги Янсения «Августин».

Это было ошибкой, так как каждый знает, что молния предпочтительно избирает для удара самое высокое место. А самым высоким местом в религии считается то, где царит духовность. Без сомнения, самое большое испытание выпало на долю монастыря Пор-Рояль-де-Шан, лишенного причастия и возможности набирать монашек, заброшенного и обесчещенного. Король, получивший плохой совет и не по-доброму настроенный лично, начал преследование этого монастыря в год его столетнего образования. «День закрытой двери» (день, когда мать Анжелика Арно, используя свою власть, потребовала возврата к строгим правилам), являющийся символом реформы аббатства, в самом деле, имел место в сентябре 1609 года. Может быть, даже не зная сам, необузданный отец Летелье, новый исповедник короля, заставил Людовика XIV не посчитаться с аксиомой: мученичество дает бессмертие.

Со времен нарушения Церковного мира (1679) и изгнания пансионеров, послушниц и духовников Пор-Рояля монастырь был обречен на угасание. С другой стороны, изгнание таких августинских вожаков, как Арно или отец Кенель, имело печальные последствия для янсенизма.

Из-за границы руководить трудно: в королевстве могут неправильно понять послания или доставляемые инструкции. Исчезновение людей, воодушевлявших движение, казалось, оказало пагубное воздействие на отряды сторонников янсенизма, потерявших управление. И янсенизм «часто претерпевает резкие и драматические изменения в своем развитии». И однако, даже преследуемая, группа августинцев была сильна и так распространилась по провинциям, что до сих пор мы обнаруживаем ее следы, несмотря на такое количество революций. Людовика XIV раздражало именно то, что от них невозможно было избавиться.

Однако к августинцам нельзя было применить санкции, которые до сих пор предназначались для кальвинистов. Августинцы, хотя с ними и были разногласия из-за Пяти положений, принадлежали к Римско-католической церкви; они часто были ее украшением; их было много, и их поддерживали; наконец, они присоединили свои усилия к усилиям молинистов, чтобы помочь обратить протестантов в католичество, и ратовали за отмену Нантского эдикта. И король стал наносить удары избирательно по местам-символам, по людям-символам, по произведениям-символам.

На эти действия его подталкивает мадам де Ментенон, а ее побуждает к этому епископ Шартрский Годе де Маре. Зато отец де Лашез к старости успокоился. Уже с 1695 года у него бывали не только моменты бездействия физического и духовного, но он старался иногда удерживать своего царственного кающегося грешника от крайностей, побуждая его придерживаться золотой середины. Письмо мадам де Ментенон к кардиналу де Ноайю (18 июня 1706 года) свидетельствует о разнице во мнениях по поводу тактического подхода к янсенизму. Считая, что старый духовник короля скоро удалится, супруга Его Величества писала: «Отец де Лашез просит у короля так долго ожидаемой отставки. Таким образом, вы сможете построить Пор-Рояль в Париже и уничтожить тот, другой»^{196}. Но отец де Лашез не был отпущен своим господином и другом и оставался на этом посту до самой смерти (20 января 1709 года). Этот случай показывает, как опасны поверхностные суждения, ибо для историографии отец де Лашез является большим врагом янсенистов, в то время как Ноай слывет человеком, симпатизирующим янсенистам. Маркиза в 1695 году, в связи со смертью Арле де Шанваллона, плела интриги – и в этом тоже парадокс, – чтобы Ноай занял архиепископское кресло в Париже, а не Боссюэ и не другие достойные кандидаты.

Луи-Антуан де Ноай, сын герцога, епископ Шалонский, имел не только поддержку короля и мадам де Ментенон, но и верующих. Он начал свои полномочия с «реформ; он усердствовал не только по отношению к духовенству, но и по отношению к народу»^{54}: были приняты меры против комедиантов, введен моральный шпионаж, строгий надзор за белым и черным духовенством. Вскоре показалось, что он «стал великим инквизитором благодаря своему усердию и влиянию». В теологическом плане Ноай ценил мнение Летелье, архиепископа Реймсского, своего бывшего архиепископа, но, по высказываниям аббата Лежандра, советовался с таким количеством людей (с Боссюэ, отцом де Латуром, ораторианцем, с Годе де Маре и со многими другими), что находился в ситуации пациента, разрывающегося между противоположными мнениями большого количества врачей. Фактически в течение семи лет он заставляет каноника Жан-Жака Буало, августинца и янсениста, писать для себя послания. Это двойное влияние – св. Карло Барромео и аббата Буало, которому позволено писать его послания, – делает из Ноайя невольного янсениста. Когда в своем послании 1696 года де Ноай осудил произведение Мартена де Баркоса (племянника и наследника Сен-Сирана) «Изложение Символа веры Римско-католической церкви, относительно благодати и предопределения», он нашел способ изобличить «все зло учения Янсения»^{54}, а затем изложить свою собственную доктрину о благодати, не отмежевываясь от того, что он заклеймил в первой части текста. Большинство янсенистов сказали, что де Ноай «принял облик Исава лишь для того, чтобы говорить языком Иакова»^{54}.

Ноай не убежденный янсенист, но довольно большой приверженец галликанства, чтобы тормозить инициативы Рима, когда он их считает несвоевременными. Это видно по его отношению к отцу Кенелю и по тому, какое он принимает решение относительно «вопроса совести».

Де Ноай восхищается Кенелем и, когда он был епископом Шалонским, одобрил его произведение, озаглавленное «Краткое изложение морали Евангелия, или Христианские мысли о тексте четырех Евангелий» (том I, 1671; т. II, 1679; т. III, 1687; т. IV и окончательный текст, 1695). Иезуиты заклеймили произведение, желая, чтобы оно было осуждено. Кенель, нашедший убежище в Нидерландах в 1684 году, с 1696 по 1703 год сидит в тюрьме по доносу архиепископа Мехеленского. (Из тюрьмы он убегает, агенты Людовика XIV его ищут, он находит убежище в Соединенных Провинциях.) Де Ноай не присоединяется к врагам ораторианца и делает все, чтобы его защитить. Он его попросил переделать свое «Краткое изложение», и Кенель послушался и опубликовал в 1699 году «Новый завет на французском языке с нравственными рассуждениями по каждому стиху». И когда Климент XI приказал 13 июля 1708 года сжечь янсенистское произведение, кардинал – он получил кардинальскую шляпу в 1700 году – присоединился к членам совета, сторонником галликанства (Торси, канцлеру Поншартрену, д'Агессо) с целью помешать, чтобы в королевство было доставлено папское бреве.

По делу «вопроса совести» Ноай и Боссюэ искали умиротворения. Иезуиты и Фенелон, напротив, подлили масла в огонь, оказывая давление на Климента XI, чтобы он поскорее высказался; они снова разожгли незатухающий, длящийся с 1653 года конфликт. В начале 1702 года мадам де Ментенон, перепуганная «смелостью» своего протеже, предупреждает кардинала-архиепископа, что он потерял доверие короля; Людовик XIV обвиняет его в «любви к янсенистам»^{216}. Людовик XIV считает в это время, что янсенизм – политизированная доктрина, и рассматривает Кенеля как главаря партии и непокорного вожака. Он хочет заключить мир с Римом. Он сумел обнаружить, даже в своем совете министров, иногда нарушающееся, но явное соглашение между галликанами и августинцами. Он боится, и не без оснований, как бы оно не стало постоянным явлением. Вот почему не нужно вмешательство отца де Лашеза, чтобы объяснить жесткость короля. С 1703 года он постоянно требует от Климента XI буллу, в которой была бы прямолинейно осуждена привязанность к янсенизму и которая вновь придала бы силу «Формуляру». Папа опубликует буллу «Vineam Domini» (15 июля 1705 года). Этот текст должен был бы, по мнению Его Святейшества и короля Франции, положить конец ссоре по поводу благодати. На самом деле булла придаст окончательно политическую окраску янсенизму. Кенель и Буало (вожди августинцев), Шарль-Жоакен Кольбер, епископ Монпелье (достойный защитников августинцев) резко прекращают выступать в защиту Пяти положений, прилагают все усилия, чтобы восстановить общественное мнение против Рима во имя религиозной свободы Церкви Франции. И кардинал де Ноай не единственный, кто следует этой тактике.

Ассамблея духовенства в 1705 году, через несколько месяцев после папской буллы «Vineam Domini», предоставляет этому прелату лучшую трибуну. Король пишет епископам, призывая их отнестись с уважением к папскому уложению и найти «самую приемлемую единую форму для всех епархий королевства»^{216}. Ноай приводит огромное количество доводов, вводящих в заблуждение. По словам кардинала, Папа, отказываясь от своего требования о «непогрешимости в утверждении реальности фактов, даже догматических, которые не были обнаружены», не сказал, является достаточным или нет «уважительное молчание». Он приглашает затем своих собратьев из галликанского епископата «не выходить за рамки того решения, которое булла содержит, ничего не добавляя и не убавляя, так как там все точно сказано»^{216}. Но это видимое принятие буллы аннулируется, потому что епископы сопроводят публикацию этого текста объяснительным посланием. Ассамблея духовенства показывает Папе, что его власти противопоставляется власть Церкви Франции. Ноай и большинство прелатов на деле соглашаются с галликанской доктриной будущего канцлера д'Агессо (в настоящее время королевского прокурора), по которой папское решение, даже торжественное, имеет у нас силу закона «лишь при единодушном принятии и согласии всей Церкви». Пусть только архиепископ Парижский или епископ Монпелье сделают какие-нибудь важные оговорки, и уже согласие не может считаться «единодушным».

Бросив вызов королю, кардинал де Ноай вынужден был всетаки сделать уступки по некоторым пунктам: по краткому высказыванию Эрнеста Лависса, «за все поплатится Пор-Рояль».

Последний духовник

Даже Сен-Симон, близкий к янсенистам, защищал отца де Лашеза, «духовника, который был по натуре добрым человеком»^{94}. Даже Расин, друг Пор-Рояля, по отношению к которому в 1696 году духовник короля проявлял «всегда большую доброту»^{90}, ценил его вежливость, относительную открытость его натуры, его гибкость, его способность воспринимать малейшее движение души. Мадам де Ментенон, напротив, невзлюбила духовника, с одной стороны, слишком поддающегося влияниям, а с другой – слишком независимого. Эта независимость проявилась в выборе епископов, не всегда сторонников Молины, и в поведении духовника по отношению к диссидентам. Несмотря на испытываемую неприязнь к Кенелю, Лашез по отношению к янсенистам занимал довольно терпимую позицию. Но по отношению к протестантской религии была полная непримиримость. На следующий же день после его смерти (январь 1709 года) Мадам Елизавета-Шарлотта написала не задумываясь: «Протестанты избавились от самого заклятого своего врага, духовника короля, отца Лашеза»^{87}. Сен-Симон отметит на полях манускрипта Данжо: «Этот отец де Лашез был всеми оплакиваем. Он никому не причинил зла, за исключением тех редких случаев, когда ему приходилось сделать такое против своей воли, делал добро, когда мог, всем подряд»^{26}. Можно поверить, что потомки очернили его образ не только под давлением протестантов, но и часто смешивая его с последним духовником Людовика XIV.

Последний не придворный, а безжалостный, «слишком резкий» (скажет о нем Вольтер) сторонник контроверзы, – по «натуре жестокий и непримиримый человек» (напишет о нем Сен-Симон). Человек «невысокого происхождения», сначала «весь отдался науке»^{65} и достиг для провинциала высокого положения в Париже, когда король вместо отца Вейяра^{26} выбрал его, отца Летелье. Он цельный человек только по создаваемой видимости и вполне оправдывает свою репутацию упрямого. Он, например, парадоксально принял сторону Конфуция в больших дебатах миссионеров Китая (проповедуемое христианство в империи Востока может или не может включать элементы местной традиционной морали?). К несчастью, отец Летелье не подходит с такой либеральностью к французскому Пор-Роялю. Он, безусловно, в большей мере неумелый, чем злой человек, поскольку «всегда был очень замкнутым»^{65}, несмотря на достижение таких высот, был совершенно лишен гибкости в отношениях с людьми, абсолютно не способен к лавированию.

Исходя из своих ультрамонтанских настроений, он очень скоро оказывает негативное влияние на короля в отношении янсенистов. Уже в марте 1709 года имеют место так называемые «советы совести», обсуждения утром по пятницам Людовиком XIV и его духовником вопросов, касающихся бенефициев духовенства. Во время обсуждений не соблюдается тот принцип благоразумной осторожности, о которой Ришелье писал когда-то отцу Сюффрену, назначенному в 1625 году духовником Людовика XIII: «Пусть у вас никогда не будет амбиций властелина, вмешивающегося в дела епископств и аббатств, поскольку все такие вопросы непосредственно зависят от короля, как все другие милости»^{269}. С этого момента Летелье оказывает влияние также на «то, что является личным» для монарха. Но даже после полутора лет с виду довольно близких отношений он «не считает для себя возможным касаться некоторых вопросов, поскольку они не входят в его компетенцию, и по этой причине ему сразу дали бы это понять»^{224}. Так писал Фенелону герцог де Шеврез (13 ноября 1710 года). Это свидетельствует о том, что Летелье поддерживает связь с Бовилье и его родственником де Шеврезом, – которые и подтолкнули Людовика XIV выбрать его, – но избегает говорить с королем о политике, так как это запрещенная тема. Зачем ему это? Он довольно ловко придает теологическую окраску своим политическим намекам, по схеме, которая противоположна схеме янсенистов. Кто сможет узнать, как велико было его реальное влияние? Хотя король сожалеет об отце де Лашезе, придворном, нумизмате, приятном человеке, но в общем-то он стал более жестким. В течение четверти века монарх подвергается влиянию своей ханжи-жены. Король во всем видит карающую руку Господа – и в постигших его несчастьях во время войны, и в стихийных бедствиях жестокой зимы 1709 года, а позже и в смертях большого количества очень близких, дорогих ему людей. И еще судьбе было угодно отдать его в руки столь мало любезного иезуита.

В общем, зло было сделано. Как бы Летелье ни вел себя, общее мнение о нем не меняется в лучшую сторону. Среди стишков шансонье 1715 года, высмеивающих его, процитируем это двустишие:

 
Этот монарх умер как герой, как христианин,
Хотя и на руках иезуита^{91}.
 

Непопулярность отца Летелье, которая все возрастала, накладывала отпечаток на короля. Одним из первых актов регента, хорошего политика, было удаление такого неудобного и позорящего память покойного короля духовника.

Одним из первых актов отца Летелье была его атака на монастырь-символ Пор-Рояль-де-Шан. Его монашки, оставшиеся непримиримыми, отказываются признать уложение буллы «Vineam Domini». Если бы они последовали совету Его Преосвященства де Ноайя и нашли бы лазейку, оставаясь в душе при своем мнении, чтобы осудить своими устами Янсения и остаться верными Сен-Сир ану, кардинал смог бы оказать им большую поддержку. Но они отказываются от того, что Жан Расин называет «снисходительностью и умеренностью». Это упрямство, которое наслаивается на их прошлое упрямство, напоминает о многочисленных спорах и отказах, и Его Величество в своем раздражении против них доходит до наивысшей точки. И теперь Его Преосвященство де Ноай вынужден отказаться от этих старых бунтовщиц. «Он соглашается на слияние монастыря Пор-Рояль-де-Шан с парижским монастырем Пор-Рояль. Монастырь Пор-Рояль-де-Шан был упразднен постановлением от 9 февраля 1707 года, буллой от 27 марта 1708 года, королевскими грамотами от 14 ноября 1708 года при содействии архиепископа, а «дипломаты» (янсенистской) партии и не протестовали»^{216}.

Полицейская операция 29 октября, которую де Ноай внешне одобряет, кажется, нисколько не волнует отца Летелье. Люди, кажется, тоже относятся к ней с безразличием. И только те, у кого добрая душа, как маркиза д'Юкселль, оплакивают судьбу монашек. Эта дама пишет 15 ноября 1709 года: «Одна из этих святых монашек, которой, как говорят, было 87 лет и которую сослали в Амьен, скончалась на руках у епископа»^{26}. Но вскоре несколько друзей, не принадлежащих к монастырю, направляются в Пор-Рояль-де-Шан: это начало паломничества. Выведенный из равновесия этой реакцией, король решает в согласии со своим духовником искоренить это молчаливое неповиновение. В 1710 году совет выносит решение о разрушении монастыря. В следующем году власти эксгумируют останки монашек, захороненные в соседних храмах и те, которые покоились в общей могиле кладбища Сен-Ламбер. С церковью Пор-Рояль-де-Шан обходятся не лучше, чем с храмом в Шарантоне; останки святых монашек так же потревожены, как католические кладбища в Магрибе, разоренные по приказу турецкого султана. В «коротком времени» король выиграл: даже это насилие соответствует так называемому «среднему пути» тогдашней теологии. В «среднем времени» действия короля вызовут неодобрение: в середине века Просвещения уже не только августинцы, но и философы, в большей или меньшей мере неверующие, используют эти ужасные факты, чтобы опорочить память короля. В «долгом времени» Людовик XIV потеряет еще больше: как будто привидения монашек из этого монастыря будут вплоть до наших дней смущать память о нем.

Однако люди плохо себе представляют будущее. Никто не знает в 1710 году, что монастырь Пор-Рояль, срытый с лица земли, где не осталось «камня на камне» (Сен-Симон), который Людовик XIV хотел предать забвению, станет местом паломничества. Но каждый видит, что этот же король подвергается таким жестоким испытаниям, что они могут показаться наказанием Господа. После отмены Нантского эдикта протестанты усматривали наказание королю в том, что у него появилась фистула. А то, что Провидение уготовило наихристианнейшему королю после разрушения монастыря Пор-Рояля, было в сотню раз более жестоким.