Текст книги "Людовик XIV"

Автор книги: Франсуа Блюш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 82 страниц)

Укрощение дворянства

Во вторник, 28 сентября 1665 года, Дени Талон, королевский адвокат в парламенте Парижа, произнес в Клермоне (Овернь) торжественную и исключительно выразительную речь по случаю открытия выездной сессии в Оверни. Начав с похвального слова в адрес Его Величества, «он сделал краткий обзор жизни короля и сказал в завершение, что королю остается сотворить еще одно доброе дело: положить конец актам насилия, которые совершаются в его королевстве, и освободить народы от гнета сильных мира сего»^{38}. Немного позже аббат Флешье, приехавший на эту сессию, продолжил эту тему: «Все думали, что выездная сессия была организована только для того, чтобы положить конец притеснениям и наказать дворян, виновных в насилии». Многочисленные показательные аресты должны будут убедить Францию в серьезности этого намерения. 23 января 1666 года суд города Клермон приговорил к смертной казни Гаспара, графа д'Эпеншаля. Секретарь суда Донгуа заявил по этому поводу следующее: «Можно было бы составить целую книгу из описаний преступлений, совершенных этим человеком, одним из самых жестоких, которых когда-либо носила земля». Через два дня те же судейские приговорили к той же каре Жака Тимолеона маркиза де Канияка. А ведь надо сказать, что господа д'Эпеншаль и де Канияк не были первыми встречными, они были из числа наиважнейших представителей знати Центральной Франции.

Во время выездной сессии в Клермоне было вынесено восемьдесят семь приговоров (из шестисот девяноста двух) против дворян. Даже если эти приговоры выносились заочно (в частности, в отношении двух первых вышеназванных преступников), даже если казнили только двадцать три человека, даже если «сессия клермонского суда имела целью не столько покарать, сколько привести к послушанию»^{38}, эффект, произведенный вынесенными приговорами, во всей Франции превзошел все ожидания. Была отчеканена медаль, провозглашающая: «Действия короля, предпринятые в 1665 и 1666 годах, чтобы положить конец несправедливостям и насилиям, причиненным знатью, были спасительными для провинций»^{71}.

На самом деле сессия в Клермоне в 1665 году и в Пюи в 1666 году носили одновременно политический и юридический, психологический и показательный характер. Овернь, которую объезжали стороной, – провинция, и парижанам она представлялась чем-то вроде конца света. Овернь, расположенная в центре королевства, делала все, чтобы не пропускать судей из провинции в провинцию. Король, канцлер Сегье и Кольбер считали, что проведение операции должно было означать, что времена волнений прошли. Речь шла не только о Фронде – ибо провинция Овернь оставалась лояльной, – но и обо всех восстаниях, которые возникали в провинциях с 1639 года по мере того, как увеличивалось (и особенно давило на крестьян) бремя государства. Теперь же это государство, используя мирное время и всеобщее желание жить в спокойствии и согласии, завершило процесс своего становления и приступило к укреплению своей стабильности. Стабилизируется и налоговая система. Теперь от судейских, которые находятся под наблюдением интендантов, требуется, чтобы они перестали потворствовать знати, которая грубо обращалась с обездоленными. Финансистов призывали не душить произвольно налогами население. Религиозным общинам напоминали, что их привилегии не безграничны. Наконец, в то время, как правительство было занято систематизацией всего и вся, проведение Оверньской сессии помогло синхронизировать рассмотрение закона и его применение без всякого потворства.

Но заседания суда, состоявшегося в Клермоне, являются hic et пипс (здесь и теперь) важнейшим элементом дворянской политики Людовика XIV. В середине решающего 1664 года, – ибо это год «Забав волшебного острова», расследований Кольбера, организованного меценатства, борьбы против Пор-Рояля, – кажется, что король серьезно обдумывает план обуздания дворянства. Приведение дворянства к повиновению началось сразу после смерти Мазарини, верховная магистратура и придворная знать были также взяты под прицел. Теперь и «второе сословие» в полном составе становится объектом строгого королевского надзора. В самом деле, именно зимой 1664 года рождается идея организации сессии в Оверни, в декабре произносится приговор против Фуке, в июне принимается решение относительно проверки дворянства.

Эта мера, предпринятая параллельно с мерой, касающейся чрезвычайных юрисдикций, следует почти непосредственно за предыдущей. Сессия в Оверни закончилась 30 января 1666 года; проверка началась 22 марта того же года. Суд в Клермоне зависел во многом от Сегье; Кольбер был главным вдохновителем проведения проверки дворянства; для этого есть две причины. Проведение этой операции преследует в основном налоговую цель: интересует эта операция в первую очередь главного контролера финансов. Но дело еще в том, что с начала 1666 года Сегье неуклонно слабеет, и Кольбер, пользуясь этим, присваивает себе часть его канцлерских функций; в этом ему помогает его дядюшка Пюссор, главная пружина совета, вдохновитель подготовки основных постановлений.

Интендантам поручается выявить узурпаторов дворянского титула в каждом финансовом округе. Им вменяется в обязанность вызывать в суд дворян и тех, кто выдает себя за носителей этого звания, чтобы в суде они представили документы, свидетельствующие о столетней принадлежности их семьи к дворянству по отцовской линии. Король не будет принимать в расчет сомнительные удостоверения, выданные английскими или германскими герольдмейстерами, Франция – страна юристов. Принадлежность к дворянству в ней доказывается предъявлением достоверных актов. Итак, постановлением совета от 22 марта 1666 года будут мобилизованы юристы всего королевства: нотариусы, секретари суда должны будут представить книги записей и подлинники документов, которые потребуются. Дворяне, которые предъявят фальшивые документы, будут отданы под суд, и дело их будет рассмотрено в трибунале докладчиков Королевского совета. Кроме того, Его Величество отдает приказ интендантам проверить, насколько выставленное напоказ дворянство сопровождалось истинно дворянским образом жизни; иными словами, не отступало ли от него данное лицо или его предки, занимаясь делами, несовместимыми с достоинством второго сословия – ручным трудом, лавочной торговлей или находясь на низших должностях судейского ведомства и судопроизводства.

Тем, кто не отвечает этим требованиям, будет отказано в притязаниях на дворянство, их запишут, по постановлению суда, в разряд подданных, облагаемых тальей, и в довершение всего оштрафуют как узурпаторов. Им тогда предоставят шесть месяцев (и ни одной недели больше), чтобы подать апелляцию чрезвычайным комиссарам совета. Количество узурпаторов было и остается очень большим. Некоторые из них, не только исходя из финансовых интересов, но и из чистого самолюбия, а также из разных социальных и психологических соображений, так страстно желают избежать тальи или сохранить вписанный в акты гражданского состояния титул экюйе, что даже некоторые осужденные в 1667 году лица попытаются снова приобщиться к дворянству в 1669 и 1670 годах. По решению, принятому 19 июля 1672 года, подобные рецидивисты будут заново подвергнуты штрафу. Голландская война приостановит эту расширенную проверку в 1674 году, но она опять возобновится в 1696 году и продлится до 1727 года.

Вышеназванные даты дают представление о протяженности во времени этого обширного мероприятия. Несмотря на свое всемогущество, Людовик XIV не превратит дворянство в закрытое сословие. Кстати, он и не преследовал подобной цели. До конца его правления возведение в дворянство (проявление его королевских прав) будет замечательным политическим рычагом. Кольбер хотел упразднить чрезмерные привилегии и ослабить вредное предубеждение, будто есть такие занятия, предаваясь которым дворяне унижают свое достоинство. Генеральный контролер принял решение обложить тальей лиц, пытающихся уклониться от нее под тем предлогом, что они, мол, ведут «благородный образ жизни». Король, как всегда, поддержал своего министра. Если бы «благородный образ жизни» этих лиц совпадал со службой в армии или с исполнением какой-либо должности, Людовик XIV допустил бы и даже, может быть, поддержал бы такой образ жизни; но, как правило, тот «благородный образ жизни» в большинстве случаев был предлогом для безделья.

Однако грандиозная проверка, которая вызвала немалые опасения у помещика (титулы могли несколько полинять со временем, и дворянство могло оказаться на зыбкой грани, отделяющей интеграцию от узурпации), если и не превратила аристократию в касту, то все же затруднила вхождение во второе сословие.

Что бы ни думал об этом герцог де Сен-Симон, в этой политике нельзя усмотреть никакой принципиальной вражды. Король, первый дворянин королевства, король, primus inter pares (первый среди равных), любит свое дворянство, оно ему необходимо, даже если его представление об элите уже, чем у других монархов. Но он хочет, чтобы служилое дворянство стало действительно служить общественному делу – в армиях и во флоте, в крайнем случае в судебном ведомстве. Проверка не касается дворян, служащих в данное время в армии. Только служба, считает король, может оправдать наследственные привилегии. Понятие «благородного образа жизни» снова наполнится прежним нормальным содержанием, если провинциальное дворянство, вместо того чтобы сажать капусту и предаваться ностальгии по поводу неоправдавшихся честолюбивых замыслов, снова посвятит себя военному делу. Уже через месяц после сессии в Клермоне интендант Оверни писал: «Я не сомневаюсь, что когда дворяне немного успокоятся, мне удастся уговорить многих из них отдать своих детей в мушкетеры»^{38}. Урок был понят не всеми. Маршал де Креки говорил о призыве ополчения 1674 года (года, когда кончилась первая проверка), что она представляла собой «неспособный к действию корпус, который скорее создавал беспорядок, чем способствовал улучшению положения»^{136}.

Мы увидим далее, приводя воспоминания слуг Его Величества и двора, что Людовик XIV не будет более притеснять свое высокородное дворянство. Он постарается всего лишь немного его приструнить. Дело в том, что официальная аристократия, несмотря на свои пороки, недостатки и мятежи, остается традиционной, естественной и логической опорой королевства. Действительно, надо было, чтобы стерлось из памяти воспоминание о Фронде, об этом причудливо-странном и разнузданном периоде междуцарствия, вклинившегося между двумя периодами королевского правления, когда дворяне верно служили.

Глава VII.
МОНАРХИЯ БЕЗ УЗ

Короли – живые образы Божества.

Фюретьер

Как должно повиноваться правителю, если в приказах, которые он отдает, нет ничего противоречащего приказам короля, так должно повиноваться и приказам короля, если в них нет ничего противоречащего повелениям Господа.

Боссюэ

Правление Людовика XIV, начавшееся с таким блеском, приобрело с 1 ноября 1661 года дополнительную значимость: королевское наследование было – или, по крайней мере, казалось – обеспечено, это вызвало большую радость при дворе и в Париже, среди людей знатных и самых простых. Наследник трона, Людовик Французский, тотчас становится объектом самого пристального внимания и забот. В гувернантки ему назначают замечательную женщину – маркизу (будущую герцогиню) де Монтозье, урожденную Жюли д'Анжен. Его не называют «Месье Дофин» или «Монсеньор Дофин», как называли маленьких принцев когда-то или совсем недавно; для него придумано новое обращение: «Монсеньор». Для исключительного короля надо приготовить не менее необычного наследника. Эта озабоченность явно проступает со дня рождения Монсеньора; все было совсем не так, как в той легенде о Великом Дофине, которому отводилась роль покорного сына или фигуранта при дворе. Никогда Король-Солнце не захочет сделать из своего ребенка «безвольного человека», размазню, как тогда говорили[30]30
  Читаем во «Всеобщем словаре» Фюретьера: «Это январское солнце, которое не обладает ни силой, ни свойствами, о человеке так говорят, чтобы сказать, что он не в состоянии ничего сделать».


[Закрыть], незначительную личность. Пока наследник не получит решающий голос в совете финансов и совете депеш (июль 1688 года), пока ему не доверят армию (сентябрь 1688 года) и пока он не войдет в государственный совет (июль 1691 года), его отец будет заботиться о том, чтобы сыну дали блестящее образование.

«Никогда еще принц, – уверяет Вольтер, – не имел подобных учителей». Одним из них был сам король: «Мемуары» Людовика XIV, краткое изложение его политического мировоззрения были записаны для того, чтобы дать Монсеньору определенное образование и нужную ориентацию. Другой учитель Монсеньора – епископ Кондомский, Бенинь Боссюэ, который запишет свой урок наставника в «Речах о всемирной истории» (1681) и в «Политике, написанной на основе слов, взятых из Священного Писания» (1709); он стал теоретиком абсолютной монархии, чтобы показать своему ученику величие наследования.

Обучение великого наследника

Людовик XIV, которым руководил очень ловкий придворный, первый маршал де Вильруа, назначил воспитателем своего сына важного вельможу при дворе, герцога (бывшего маркиза) де Монтозье, бывшего протестанта, оставшегося верным гугенотской суровости: считают, что Монтозье послужил Мольеру прообразом Альцеста. Римские добродетели Монтозье признаны, всем хорошо известна его искренность, и в религиозном отношении он испытанный человек. Король любит его честные свободные высказывания. Когда однажды в 1676 году монарх заявил: «Мы, думаю, не сможем помочь Филипсбургу, но ведь я не перестану без этого быть королем Франции», Монтозье тотчас же ответил: «Конечно, Сир, вы будете, безусловно, королем Франции, даже если бы у вас отобрали Мец, Туль и Верден, и Франш-Конте, и многие другие провинции, без которых прекрасно обходились ваши предшественники»^{96}. Он очень серьезно относится к своей роли воспитателя Монсеньора. Будучи ответственным за формирование его характера и его начального военного обучения, Монтозье считает необходимым контролировать сменяющихся наставников наследника и направлять его образование. Он пишет «Христианские и политические размышления о поведении принца», заказывает Жеро де Кордемуа «Историю Франции со времен галлов», аббату Флешье – «Историю Феодосия Великого», а Пьеру-Даниэлю Гюэ поручает подготовить знаменитое издание античных авторов, – выбросив наиболее неприличные описания, – ad usum Delphini (для использования наследником).

Президент де Периньи, чтец Его Величества, воспитатель Монсеньора с 1668 по 1670 год, составил, согласовал с Монтозье план обучения, которому Боссюэ следует с 1670 по 1679 год, комментируя отдельные эпизоды истории. Периньи хотел воспитать наследника добропорядочным дворянином и сформировать его как государственного деятеля. Как принцу, ему надо было познакомиться с юриспруденцией, старинной и современной, с положениями государственного права, с каноническими правилами, с наукой общения с людьми, с законами политики и управления. Как дворянину высшей пробы, Монсеньору необходимо было хорошо знать Священное Писание и катехизис, латынь, познакомиться с некоторыми основами греческого языка, выучить итальянский и испанский языки. К этому багажу должны добавляться древняя и современная история (с генеалогическими картами, хронологией и географией), философия (логика, мораль, физика и метафизика), риторика (общие положения); наконец, в достаточном объеме математика, чтобы обучиться военному искусству, в том числе искусству оборонных сооружений^{39}.

Считается необходимым дать наследнику, под предлогом простых и ясных знаний обо всем, громадные знания, достойные гигантов Рабле. Двор с почтением произносит каждое его детское слово, вокруг принца вращается плеяда великих людей: гуманист Пьер Дане, который для него составляет латинские словари, отец Делярю, член ордена иезуитов, адаптирующий для него Вергилия, аббат Гюэ, помощник Делярю, «ученый-универсал»^{112}.

Чтобы выдержать эту лавину знаний, которые преподносит де Монтозье, постукивая тросточкой педагога, надо иметь крепкую голову (наследственную), каковой и обладает Монсеньор. Он слушает уроки Боссюэ, не напрягая особенно внимание, вежливо, хотя немного нахмурившись. Прелат по этому поводу жалуется маршалу де Бельфону: «Приходится переживать из-за отсутствия прилежания в характере: не ощущаешь никакого утешения»^{106}. Но все же юный принц читает наизусть весь катехизис и большую часть Священного Писания. Ибо Боссюэ и его сотрудники не идут ни на какие компромиссы относительно религиозного образования. «По мере многократного повторения, – пишет Боссюэ папе Иннокентию XI, – мы добились того, что эти три слова – набожность, доброта, справедливость – закрепились в его памяти со всей той связью, которая существует между ними»^{106}.

К тому же наследник превосходно ездит верхом, танцует, занимается военными упражнениями и станет лучшим псовым охотником Франции. Монсеньор очень похож на своего отца. Он мало читает книг, как и его отец, но более образован. Елизавета Шарлотта Пфальцская, его тетя, скажет о нем: «Он многому научился, но ни о чем не хочет говорить, и он изо всех сил старается забыть то, чему научился, ибо такова его прихоть»^{87}. Он унаследует от Людовика XIV любовь к искусствам, к коллекционированию, к театру, величавость, смелость, политическое чутье. Здесь трудно отличить наследственное от благоприобретенного.

«Секреты королевской власти»

Выступая с речью перед академией 3 февраля 1671 года, Поль Пеллиссон воскресил в памяти «Наставления, или Мемуары», написанные Людовиком XIV в воспитательных целях для наследника, – эти тексты содержали, по его высказыванию, «секреты королевской власти и вечные советы: чего надо избегать, а чему следовать»^{63}. В течение нескольких лет король вел «записи» и «дневник»: таким образом, были составлены в сотрудничестве с президентом Периньи мемуары 1666, 1667 и 1668 годов. В 1671 году Людовик XIV, теперь с помощью Пеллиссона, доводит до совершенства тексты, в которых описаны первые годы личного правления (1661, 1662). Он использует с этой целью памятные записки совета, которые были сделаны в свое время президентом Розом, личным секретарем, а также многие записи, сделанные рукой Кольбера. «Мемуары за 1661 год», правдивость которых подтверждается целым десятилетием после их написания post eventum, по справедливости пользуются очень большой известностью. И хотя их трудно сравнить с размышлениями Марка Аврелия или Фридриха II, тем не менее они заключают в себе основу основ политического послания короля, написанного прекрасным стилем: теорию французской абсолютной монархии и ее практику.

Наследнику не преподается урок скромности: юный принц увидит, что отцовский текст написан языком гордого человека. Людовик XIV преисполнен сознанием того, что он абсолютный монарх. С его точки зрения, царствовать не управляя – не имеет смысла: надо любой ценой обходиться без первого министра. Управлять не царствуя – это, пожалуй, дело государственных чиновников и удел министерской власти. Король царствует и управляет. Здесь глагол «царствовать» означает в какой-то степени «царить»! Возможно, есть политические деятели, более способные, чем Его Величество; но им не дано быть незаменимыми в царствовании. Один только Людовик царствует, и царствует во Франции.

Поэтому король должен заботиться о славе, чести, репутации – это ключевая тема для размышлений, которая должна заинтересовать молодого монарха. Она волнует и Людовика, это чувствуется в тексте и между его строк, что король заботится о чести и славе (особенно военной), которые связывают воедино внутренние дела и войну. Кажется, что слава и честь, как кони, впряженные в оглобли королевской кареты, готовы пуститься вскачь.

Король не сидит сложа руки, он действует. Настоящий монарх начинает действовать не тогда, когда ему видится стопроцентный успех. Он идет вперед, действуя на пользу государства и его славы, не ожидая, пока у него в руках появятся все козыри; он использует благоприятные случаи, ждет, когда ему улыбнется Провидение. В своих действиях он не должен никому отдавать отчет – только будущее поколение будет его судьей. А пока тот, кто царствует во Франции, есть первый государь Вселенной. Рядом с ним германский император является только монархом второго плана: «Я не вижу, мой сын, по какой причине короли Франции, являющиеся наследными королями[31]31
  На самом деле короли Франции скорее «могущие наследовать», чем наследные.


[Закрыть], у которых есть возможность с гордостью сказать, что сегодня нет в целом мире ни лучшего королевского дома, чем их дом, ни такой же древней монархии, ни большей державы, ни более абсолютной власти, были бы ниже, чем эти избранные монархи».

Это искушение гордостью, к счастью, смягчено христианством. Божественное право налагает действительно на монарха обязанности. «Небо, – пишет Людовик, – поручает нам народы и государства» – и тотчас ограничивает власть королей. Монарх, особенно наихристианнейший король, должен следовать лучше, чем его подданные, заповедям Господа и Церкви. Королю надлежит быть скромным: «Если есть гордость, законная в нашем положении, то есть и скромность и смирение, которые не менее похвальны». Король должен каяться, а это является залогом политической трезвости, противоядием от придворной лести. Наконец, монархи должны больше, чем другие люди, «воспитывать своих детей словом и делом». Для тех, кто увидел бы во всем этом простую формальность, Людовик XIV дал пример своего повиновения Церкви. В 1661 году его первыми советниками были отец Анн&, исповедник; Марка, архиепископ Тулузский; Ламот-Уданкур, епископ Реннский; Ардуэн де Перефикс, епископ Родезский, его бывший воспитатель.

До сих пор все провозглашенные принципы традиционны. То же самое могли бы написать или сказать (отличие было бы только стилистическое) и Франциск I, и Генрих II, и Генрих IV. Но эти «Мемуары Людовика XIV за 1661 год» написаны удивительно современно. Они наверняка предвещают просвещенный деспотизм. Монархи-реформаторы века Просвещения преследовали двойную цель: развивать разум (доминирующий параметр у Фридриха Прусского) и приносить счастье народам (навязчивая идея Иосифа II); эти же мысли полностью излагаются в Поучении Людовика XIV.

Король говорит о разуме: «Я лишь хотел бы, чтобы вся цепь моих действий показала, что, хотя я никому не отдавал отчета, я тем не менее всегда поступал по велению разума». И также о счастье, то есть об общем благе и о благосостоянии подданных: «Способствовать росту достоинства и поднимать достоинство, одним словом, делать добро – должно быть не только самой большой заботой, а еще и самым большим удовольствием для короля». В другом месте Людовик пишет еще яснее: «Мы должны думать о благосостоянии подданных больше, чем о нашем собственном. Кажется, они составляют часть нас самих, потому что мы голова целого тела, а они члены его. Только исходя из их собственных выгод, мы должны дать им законы; и та власть, которую мы имеем над ними, должна нам служить лишь для того, чтобы работать все эффективнее для их счастья».

Эта программа слово в слово вновь будет представлена у Фридриха II, и все будут считать, что у него нашли гениальное и оригинальное.

Определив монархию, ее цели, Людовик XIV затем дает понять своему сыну, что у принца два оружия: его личный труд и гармоничное и эффективное сотрудничество с той командой, которой поручено ему помогать. С 1661 года он взвалил на себя «большую работу». Такой труд – основа основ: «Царствование – это всегда большой труд, и только трудясь можно царствовать». Ремесло короля можно исполнять прилежно трудясь. Труд – это деятельность короля, которую видит общество: «Король – какими бы ловкими и просвещенными ни были его министры – участвует в создании, и это не остается незамеченным». После смерти Мазарини Людовик берется за работу. Два пятилетия спустя, к удивлению наблюдавших его людей, он нисколько не изменяет ни своих взглядов, ни своего темпа: «Вот уже десятый год я следую, как мне кажется, все время той же дорогой: прислушиваюсь к моим самым простым подданным; знаю в любой час, где, сколько и какие у меня войска, в каком состоянии мои крепости; отдаю беспрестанно нужные приказы; немедленно вступаю в контакт с иностранными министрами; получаю и читаю депеши, на одни из них лично отвечаю, а на другие поручаю своим секретарям дать ответ; регулирую приходы и расходы своего государства; заставляю отдавать себе отчет именно тех, кого я назначил на важные посты; соблюдаю в делах секретность, как никто до меня; раздаю милости по своему собственному выбору и, если я не ошибаюсь, держу тех, кто мне служит, – хотя они и их близкие чувствуют себя облагодетельствованными, – в скромности, стремлюсь сохранять дистанцию между ними и первыми министрами». Такая работа требует четкого распределения времени, двух заседаний в день, каждое по два-три часа, с разными людьми: либо совет, либо работа в «связке» (или разговор с глазу на глаз короля с каким-нибудь министром), не считая, добавляет Людовик XIV, «часов, которые я проводил бы наедине, и времени, которое я мог бы потратить, занимаясь необычными делами».

Министры ничего не подписывают без предварительного согласования с монархом. Но если они и контролируются королем, важность министров не уменьшается и соответствует той роли, которую они играют. В действительности, кроме самого короля, работает целый государственный механизм, состоящий из «специально подобранного значительного количества лиц, способных помогать» монарху. Не допускается включение в число этих лиц фаворитов и существование первого министра; отсюда необходимость и полезность коллективной работы. «Было необходимо, – говорит Людовик своему сыну, – проводить грань между теми, кому я доверяю и кому могу поручить исполнение приказов. Нельзя поручать исполнение лишь одному человеку, надо разделять разные дела между разными лицами, исходя из их различных талантов. Уметь это делать и является самым большим талантом королей».

Личное правление не означает одиночное правление («я хочу сказать: самолично управлять и не слушать никаких советов»). Каким бы ни было «обдумывание в одиночку и про себя», оно всегда недостаточно. Ум нуждается в «поддержке, которая его заставляет работать и стимулирует мышление». Король должен тщательно выбирать своих министров: именно здесь проявляется трудное «искусство распознавать людей». Министры – при своих талантах и ограничении их власти – будут играть незаменимую роль. Они ближе к народу, чем их повелитель. У них в основном в три раза больше житейский опыт из-за возраста, знаний и практики. Они являются необходимой основой для высшей власти. Однако они не могут определять политику. Решать надлежит одному королю. «Никто другой не сделает это лучше нас; ибо только разум властителя может принять нужное решение; и, конечно, гораздо легче быть тем, кто ты есть, чем тем, кем ты не являешься»^{63}.