Текст книги "Людовик XIV"

Автор книги: Франсуа Блюш

Гробница Кольбера

Смерть Кольбера была встречена безразличием, а кое-где народным ликованием, как всегда бывает, когда уходят из жизни искусные личные секретари королей и великие государственные деятели. Даже сам король не выразил чувства скорби, соразмерной услугам, оказанным покойным министром. Отношение короля будет точно таким же, когда скончается в 1691 году Лувуа. Не показать зависимость от незаменимого сотрудника – один из элементов королевской игры; и тот, кто сумеет определить соотношение в данном случае между простым эгоистом и государственными соображениями, будет очень проницательным человеком. Нужно еще принять во внимание, что сотрудничество Людовика XIV и Жан-Батиста Кольбера, которое продолжалось в течение четверти века, очень сильно сблизило этих двух людей, между ними сложились очень тесные отношения; у короля не было или почти не было секретов от министра, а у министра – от своего хозяина. Подобная верность разъедает дружбу, подобное сообщничество (например, жестокое наказание Фуке) в конце концов вызывает раздражение у чувствительных натур.

Потомки окажутся чуть менее неблагодарными. «Век Людовика XIV» тем не менее прославит администратора, законодателя и особенно нового Мецената нового Августа. «Мне не так важно, – напишет Вольтер, – что у Кольбера были широкие сдвинутые брови, грубые, словно рубленные топором черты лица, неприступно-холодный вид… Я смотрю на то, что этот человек сделал существенного, а не на то, как он носил брыжи, не на его (по выражению короля) буржуазный облик, который так и не изменился за долгие годы жизни при дворе, а на то, за что ему будут благодарны будущие поколения». Вольтер возвышает Кольбера, не принижая Людовика XIV. Вольтер возвеличивает Кольбера и в какой-то мере это делает, чтобы раздавить Лувуа.

Ибо историография всегда чередует хвалу и хулу. XIX и начало XX века создадут миф Кольбера, миф, имеющий скорее назидательный, чем невинный характер. Появляется стремление убедить взрослых, – а учебники Эрнеста Лависса будут неустанно внушать это детям, – что в то время, как Людовик забавляется, сорит деньгами и воюет, Кольбер трудится, силится умерить мотовство и жаждет мира; что в то время, как придворные, прибегая к лести, легко обманывают короля, Кольбер, выходец из слоев буржуазии, воплощает честность и искренность.

Затем появятся разрушители мифов. Теперь нам повторяют уже в течение нескольких лет, что усилия генерального контролера в области экономики были в лучшем случае тщетны, а то и просто губительны. Погрязший в меркантилизме, который был уже чрезмерным в его время, человек системы, преимущественно законодатель, а не творческая личность, и гораздо больше составитель уставов, чем законодатель, Кольбер, как утверждают его критики, сковал производство и торговлю королевства, надев на них железный, сугубо дирижистский ошейник, подчинил их одновременно государству и гильдиям; действуя в период дефляции, Кольбер как министр промышленности строил, утверждают они, на песке. Что же касается меценатства Кольбера, то оно просто игнорируется или искажается так же, как и меценатство короля. Однако, поскольку нет ничего более изменчивого, нежели историография, критика в дальнейшем приспособилась и изменила ориентацию. В последнее время утверждают, что Кольбер, который сам вышел из среды финансистов и всегда зависел от финансистов, как и Фуке, никакой революции в государственной казне не произвел и был даже менее ловок, чем его горделивый предшественник^{170}.

Триста лет прошло после смерти великого министра. Трехсотлетний юбилей не был забыт; он парадоксально объединил тех, кто старается умалить заслуги Кольбера, и тех, кто в недавно вышедших трудах^{236} его реабилитировал^{251}. Но парадокс этот – кажущийся. У великого человека есть не только слава, но и слабости. Сооружение, являющееся плодом двадцатилетних усилий и рассчитанное на долгие сроки, не может быть исключительно хорошим или полностью плохим. Личность Кольбера, кажущаяся монолитной, скрывала ум и чувствительность, тайны которых пока еще не раскрыты. Очень трудно подвести итог результатам его удивительно разнообразной деятельности. Поэтому каждый находит в них то, что ему надо, то, что ему подходит, то, что он ожидает в них найти.

Празднование трехсотлетия было нацелено на то, по замыслу его организаторов, чтобы представить Кольбера в виде министра, якобы проводившего политику огосударствления и национализации (анахронизмы их, видимо, мало в данном случае смущали). В то же самое время мы видим, как «комитет имени Кольбера» ежедневно воспевает качество, разнообразие, конкуренцию, подспудную экономическую свободу[39]39
  «Комитет имени Кольбера» – картель крупных французских фирм-экспортеров. – Примеч. ред.


[Закрыть]. Подобный контраст должен удерживать от попытки приводить все к общему знаменателю. Столь различные отклики позволяют увидеть, какую важную роль играли министерство и министр: вклад министра и его министерства неотделим от итога всего правления Людовика XIV.

Но в рамках абсолютной монархии, – учитывая деятельность Людовика XIV: его участие в советах, работу в «связке», аудиенции, неожиданные встречи, – то, что зачисляется в актив Кольбера, следует также приписывать и его хозяину; то же надо сказать и о пассиве. Следует принять еще одну меру предосторожности: нам нужно избавиться – так же, как и по отношению к королю, – от симпатий и антипатий. Вольтер был прав: нельзя судить о Кольбере по его неприветливому выражению лица, а надо судить «по тому, что он сделал существенного, памятного» под руководством монарха, и по тому, что последний награждал его своим доверием в течение двадцати двух лет. Господин Кольбер не был симпатичным человеком и почти не старался понравиться. Он не был придворным, и ему не хватало гибкости. Но он умел, как наглядно показывает вся его карьера, маневрировать исключительно ловко. Чтобы стать и остаться незаменимым подручным кардинала Мазарини, чтобы потом стать еще необходимым королю, которому Кольбера особенно никто не рекомендовал, мало было быть одаренным человеком, нужно было еще обладать недюжинным талантом. И редчайший случай – сын господина де Вандьера обладал всеми этими качествами. Они ему позволили разбогатеть больше, чем Фуке, – как и Мазарини, с благословения короля – крепко поставить на ноги свою семью, достичь вершины всех земных чаяний. Если Людовик XIV и не возвел землю Сеньеле в герцогство, то он все же помог своему министру выдать его трех дочерей за герцогов[40]40
  Старшая из троих в 1667 году выходит замуж за герцога де Шеврез, вторая в 1671-м – за герцога де Бовилье, третья в 1679 году – за герцога де Мортемар.


[Закрыть].

Эти же качества позволили Жан-Батисту Кольберу управлять четырьмя ведомствами, что равняется по объему десяти современным министерствам, – финансами, экономикой, бюджетом, промышленностью, торговлей, снабжением, внутренними делами, культурой, военным флотом, торговым флотом, колониями, – и отличиться там двумя необыкновенными качествами: умением обобщать и учитывать малейшие подробности. Это последнее качество ему обычно вменяют в вину, как будто кропотливость – синоним административной близорукости. Его критики забывают, что умение легко переходить от общего к частному является одной из важных характерных черт государственного деятеля. Нельзя бесконечно упрекать Людовика XIV, Кольбера, Лувуа в том, что историография ставит в заслугу Цезарю, Фридриху Великому или Бонапарту.

Если относительная рационализация государственного бюджета, усилия, проявленные в области промышленности, поощрение торговли оказались менее положительными и долговечными, чем это предполагал Вольтер, в заслугу Кольберу можно, безусловно, поставить законодательную деятельность, успешное развитие королевского флота, закладку фундамента огромной колониальной империи и, наконец, почти уникальное в мировой истории меценатство[41]41
  Смотреть главу IX.


[Закрыть].

Глава IX.
КОРОЛЬ-СОЛНЦЕ

Разве он человек? Ведь он без слабостей.

Разве он Бог? Ведь он смертен.

Назвать его Богом было бы слишком сильно,

Назвать человеком – слишком слабо.

Апофеоз Нового Геракла

Надо добиваться расположения писателей, которые увековечивают великие подвиги.

Бальтазар Грасиан

Продолжай, о, великий Кольбер, доводить во Франции до совершенства искусства, которыми ты ведаешь.

Мольер

Когда, за двадцать лет до переезда двора в Версаль, двадцатитрехлетний король выбрал своей эмблемой Солнце, он, конечно, не думал, что за ним навсегда закрепится прозвище «Король-Солнце», за которое его будут осыпать упреками и которое к нему прилипнет, как отравленная туника кентавра Несса.

Все началось в Тюильри во время «довольно грандиозного и красивого конного турнира, который удивил публику количеством упражнений на этих состязаниях, новыми костюмами и эмблемами». Так писал король в своих «Мемуарах». И дальше продолжал: «Я выбрал эту эмблему для турнира, с тех пор ее использую, и теперь ее можно видеть в самых разных местах. Я подумал, что, если не обращать внимания на некоторые мелочи, она должна была символизировать в какой-то мере обязанности короля и постоянно побуждать меня самого их выполнять. За основу выбирается Солнце, которое по правилам эмблематики считается самым благородным и по совокупности присущих ему признаков уникальным светилом, оно сияет ярким светом, передает его другим небесным светилам, образующим как бы его двор, распределяет свой свет ровно и справедливо по разным частям земли; творит добро повсюду, порождая беспрестанно жизнь, радость, движение; бесконечно перемещается, двигаясь плавно и спокойно по своей постоянной и неизменной орбите, от которой никогда не отклоняется и никогда не отклонится, – является, безусловно, самым живым и прекрасным подобием великого монарха. Те, кто наблюдали, как я достаточно легко управляю, не чувствую себя в затруднительном положении из-за множества забот, падающих на долю короля, уговорили меня включить в центр эмблемы земной шар – державу и для души надпись «Neс pluribus impar» («Выше всех людей на свете»[42]42
  Здесь использовано традиционное толкование девиза, основанное на переводе, опубликованном во французском «Малом Ларуссе»: «Не неравное (или “не неравный”: во французском языке “солнце” мужского рода) и многим [солнцам]», откуда выводится: «Выше всех на свете». Напомним, что в латинском языке два отрицания равны одному утверждению. В девизе имеются два отрицания: частица «пес» и приставка «im-» в слове «impar» (мы переводим это слово как «неравный» и не используем значение, на которое опирается переводчик настоящего издания, – «стоящий ниже»). После их «взаимного сокращения» получаем «pluribus par», т. е. «и для многих равное (равный)». Не «многим равный» (Солнце одно, и сравнивать его не с чем), а «для многих равный», – одинаково благодетельный, одинаково справедливый. Девиз имеет в виду не вышестоящее положение, а справедливость монарха. Это подтверждается и первоисточником, «Мемуарами» Людовика XIV («…смог бы даже управлять другими империями, как Солнце смогло бы освещать и другие миры, если бы они подпадали под его лучи»). Итак, более точный, по нашему мнению, перевод девиза: «И для многих равный». – Примеч. ред.


[Закрыть]); считая, что мило польстили амбициям молодого монарха; что раз я один в состоянии справиться с таким количеством дел, то смог бы даже управлять другими империями, как Солнце смогло бы освещать и другие миры, если бы они подпадали под его лучи»^{63}.

Настоящий король – всегда Солнце

Символ дневного светила – не плод простой лести, которой потчуют придворные монарха. Людовик XIV выбрал его не случайно. «Он прекрасно знает историю, – как свидетельствует Мадемуазель, – рассуждает на исторические темы, всегда кстати хвалит то, что надо хвалить в своих предшественниках, и берет на вооружение то, что необходимо использовать при подходящем случае». А ведь миф о короле создается и оттачивается на протяжении веков. Король предстает либо лоцманом, управляющим кораблем-государством, либо врачом, который перевязывает раны и лечит болезни, либо Солнцем, которое светит и греет. Этот последний образ, наиболее яркий и универсальный, получает наибольшее развитие. Он часто встречается в памфлетах, появляющихся в период регентства Марии Медичи. Образ короля занимает несколько страниц – сам сюжет и многочисленные его вариации – в брошюре, воспевающей Луденский мир (1616)^{175}, появляется снова в самый разгар Фронды. В «Королевском триумфе» (памфлете, написанном по случаю возвращения в Париж 18 августа 1649 года короля и двора), Людовик – «это яркое светило, лучезарное Солнце, это день без ночи, это центр круга, откуда растекаются лучи»^{70}.

Королевское Солнце – совсем не языческий символ, а в первую очередь образ божественного права, божественной передачи власти. Так это понимает, например, в 1622 году будущий кардинал де Берюль. В своем знаменитом произведении «О состоянии и величии Иисуса» он обращается со следующими словами к восставшим гугенотам: «Когда вы взираете в своем краю на короля, который несет в себе образ Божий и на свет божественных лучей, отраженных на лице его, разве вы не можете позабыть ваши намерения и умиротвориться? Король – это Солнце (и обратите внимание, что речь идет в данном случае не о блистательном Людовике XIV, а о Людовике XIII!), на которое вы должны смотреть… Это Солнце находится в зените, и вы должны его опасаться… И даже если оно вас немного беспокоит, вы не можете не признавать, что его тепло и влияние его лучей вам необходимы. Это светило Франции. Это помазанник Божий, как говорится в Священном Писании. Это настоящий образ Божий, воплощение авторитета и величия Господа. Воздайте ему должное и повинуйтесь ему. Откройте ему ваши сердца и ваши города»^{9}.

Идея монархического устройства по принципу Солнечной системы, связанная крепкими узами с идеологией католицизма периода контрреформации, имеющей уже иммунитет против всяких языческих отклонений, предвещает, как и «Мемуары» Людовика XIV, эпоху, которую назовут через сто лет «просвещенным деспотизмом». В самом деле, Солнце освещает так же, как разум просвещает, Солнце греет, символизируя заботу о благосостоянии, заботу о счастье народов, «порождая беспрерывно и везде жизнь, радость и движение», как об этом говорит Король-Солнце вместе с Пеллиссоном. Было бы слишком просто сказать, что Людовик XIV всего лишь догадался использовать старые метафоры, приспособив их к своему времени, увеличив систематически число написанных, высеченных, нарисованных или выгравированных символов. Используя эмблему Солнца, монарх, опираясь на мощное воздействие пропаганды, утверждает символику современного государства.

К тому же в эпоху благочестивого гуманизма, когда посетители Лувра или (будущие) гости Версаля знакомятся с произведениями искусства, окружающими Людовика XIV, и прославляют его, они сливаются воедино с окружающей мифологией. Если сам король и не считает себя богом, художники изображают его в одеяниях и в позах античных героев или богов древнего Пантеона. То он Тезей, Геркулес или Персей, то изображен Аполлоном. Но он не всегда Аполлон. Те, кто будут рассматривать в 1723 году и в дальнейшем последние серии медалей, отчеканенных во славу царствования Людовика XIV, смогут удостовериться в этом, сделав простой подсчет. Триста восемнадцать медалей прославляют Людовика XIV, Только семнадцать медалей связывают его с Аполлоном, двести восемнадцать – с Марсом, восемьдесят восемь – с Юпитером и пять – с Меркурием. Вот почему, несмотря на десятки мелких сооружений (охотничьих домиков), украшенных эмблемами, изображающими бога Аполлона, Версаль, любимая резиденция Короля-Солнце, не будет храмом Солнца, даже если его боскеты привлекают нимф, а хозяин Версаля покровительствует музам.

Солнце, Аполлон – всего лишь средства для восхваления.

Почитание, пропаганда и патриотизм

Пусть эти дифирамбы не удивляют. Двадцатый век был свидетелем гораздо более странных и непомерных восхвалений, адресованных главам государств, которые не стоили Людовика XIV. Кстати, наши предки не возводили это в некую философию. Диккенс как-то хорошо сказал, что большинство из них были еще наделены «органом почитания». С точки зрения того, кого восхваляют, последующие поколения слишком часто ошибочно думали, что непомерное восхваление монарха связано с непомерным его тщеславием. Мадам (Елизавета-Шарлотта Пфальцская), интересовавшаяся этим вопросом, подтверждает – как бы обращаясь к нам – то, что умные люди всегда умели это распознать. Фимиам в данном случае – чисто пропагандистское средство, его задача – поддерживать лояльность подданных, стимулировать их рвение. «Я спросила однажды у одного умного человека, – писала в 1701 году эта принцесса, – почему во всех этих писаниях всегда хвалят короля. Мне ответили, что печатникам был специально дан приказ, чтобы они печатали только те книги, в которых возносили хвалу монарху, и это делалось не для него, а для воспитания его подданных. Французы обычно много читают, а поскольку в провинции читают все, что приходит из Парижа, восхваление короля внушает им уважение к нему. Вот почему это делается, и не из-за короля, который об этом ничего и не знает, и не слышит с тех пор, как не ходит в оперу»^{87}.

Фимиам – средство национальной, а не только королевской пропаганды. Восхвалять правление Людовика XIV – это одновременно и возвеличивать государство. Воспевать победы Марса – это славить армию Его Величества и всех его храбрых воинов. Аплодировать монарху-законодателю – это поднимать закон на высший пьедестал. Курить фимиам новому Аполлону – то же, что возносить хвалу Гюйгенсу и Кассини, Перро и Мансару, Ленотру и Жану Расину. Вот почему новые члены Французской академии могли без зазрения совести написать и произнести похвальное слово королю, которое стало с 1672 года обязательной составной частью всякой вступительной речи.

Поскольку Людовик XIV был большим знатоком, состязания в произнесении хвалебных речей, как и состязания в церковном красноречии, интересуют и подзадоривают любителей, как и состязания в церковном красноречии. Похвальное слово королю должно всегда оставаться, каким бы льстивым оно ни показалось, в определенных разумных рамках. В XVII веке настоящая риторика – это не заранее подготовленное выступление в духе барокко, как мы порой воображаем. У нее есть свои нормы и законы. Но в 1686 году большинство авторов забыли это золотое правило: они хотели перещеголять друг друга, обыгрывая тему хирургической операции, которой подвергли короля, чтоб избавить его от фистулы. Вот почему Расин, человек тонкий, тактичный, пришпиливает эпиграммой самых посредственных из этих подхалимов. Они виновны – даже перед королем – в том, что похвала не удалась.

 
О поздравлениях, полученных королем по поводу его выздоровления
Великий Боже! Спаси и сохрани нашего славного короля,
Которого вернул ты нам, вняв нашим жалобным мольбам.
Навеки продли его бесценные дни:
И избавь его от горя черного,
От слабостей и неприятностей,
От злых болезней и бездельников,
А главное – от стихов академиков^{90}.
 

Но даже тактичная манера возносить хвалу, свойственная Расину (он проявил себя в этой области теоретиком и практиком), показалась Людовику XIV чрезмерной. Об этом весь двор был поставлен в известность в начале 1675 года. На следующий же день после Нового года автор «Федры» – снова он – принимал в академию Тома Корнеля. Для него это был превосходный случай, чтобы произнести похвальное слово в адрес Пьера Корнеля. Но, как нас уверяет Луи Расин, сын великого поэта, «ему удалось это успешно сделать потому, что пришлось хвалить то, чем он действительно восхищался, по этой же причине он успешно произнес и похвальное слово в адрес Людовика XIV». Он показал, каким легким искусством становится дипломатия, когда министрам короля остается только «думать о том, как передать достойно иностранным дворам то, что король им мудро продиктовал». Затем Расин описал, как монарх за несколько часов до своего отъезда в армию написал в своем кабинете шесть сжатых строк, в результате чего иностранные государства «не смогли отступить ни на шаг от узкого круга, который был обозначен этими шестью строками», попав в то же положение, что и царь Антиох, запертый в круг, который нарисовал вокруг него посол Рима. Эту речь так хвалили, что Людовик попросил Расина ему ее почитать. Король прослушал одно и другое похвальные слова – старому Корнелю и его королевским дипломатическим талантам, – а затем сказал своему верному историографу: «Я очень доволен; но я вас похвалил бы еще больше, если бы вы меня хвалили меньше»^{90}.

Эти слова быстро распространились среди всего добропорядочного люда, дошли до провинций и вселили надежду в Бюсси-Рабютена, находящегося в то время в своей бургундской ссылке. Каждый подумал, как и граф де Бюсси, что, выступая против излишней похвалы, настоящий герой показывает, что он этой похвалы достоин^{96}. И хотя говорят, ссылаясь на поговорку, что неблагодарность – свойство, необходимое королям, эта поговорка здесь полностью опровергается: Король-Солнце не только награждает поэтов, воспевающих его, но и заранее осыпает их благодеяниями.

Вознаграждение литераторам

Первого января 1664 года Жан-Батист Кольбер, государственный министр, отныне суперинтендант строительства Его Величества, утверждает от имени короля систему выплаты пенсий и вознаграждений, предназначенных «литераторам» – поэтам, прозаикам или ученым, – которая удивляет Европу. Правда, этого и добивались. Шарль Перро, будущий автор сказок, правая рука министра, Жан Шаплен, поэт, которого из учтивости или иронически прозвали «регентом Парнаса», и еще кое-кто из ближайшего окружения Кольбера помогли составить список счастливых избранников. В 1664 году их уже пятьдесят восемь (среди них одиннадцать иностранцев), и стоят они министерству финансов 77 500 ливров. На следующий год эта цифра достигает 82 000 ливров, получатели пенсий образуют группу в шестьдесят пять человек (из которых четырнадцать – иностранцы). В 1666 году их семьдесят два, и получают они из бюджета 95 000 франков^{45}.

В наше время считается хорошим тоном относиться с пренебрежением к заботе, проявленной Людовиком XIV о поэтах, писателях и деятелях науки, которых он стремился поддержать своими пособиями. Ни одно правительство, разумеется, ни разу не создало ни одного шедевра и даже не умело отличить гениальных писателей от посредственных, пользовавшихся эфемерной славой. Очевидно также, что король, даже если и разыгрывает из себя Аполлона – покровителя искусств, делает это не ради искусства, а из чисто политических соображений. Но три века спустя, когда уже все подытожено, нельзя не восхищаться такой политикой. Она превратила суперинтендантство строительства (которым Кольбер фактически заведует уже в 1663 году) в департамент культуры на современный манер. И здесь Людовик строил не на пустом месте: он переделал и усовершенствовал обыкновенный институт, влияние которого теперь огромно. Переделка такого типа равносильна творческому созиданию.

Вскоре была создана медаль, призванная увековечить фонд культурных вознаграждений. «Щедрость короля на ней представлена в виде женщины, держащей рог изобилия. Четверо маленьких деток изображают гениев четырех разных искусств. Гений красноречия держит лиру, гений поэзии – трубу и лавровый венок, третий гений, измеряющий небосвод, символизирует астрономию, а четвертый, который пишет, сидя на книгах, изображает историю»^{71}.

И раньше, конечно, главы государств содержали писателей и ученых, но ни один из них до сих пор не раздавал такого количества наград так долго и с такой регулярностью. До самого конца 1690 года в течение более четверти века свыше сорока литераторов и деятелей науки будут получать ежегодно королевскую пенсию. Ко всеобщему удивлению народов и несмотря на раздражение монархов Европы, различные иностранные знаменитости (в среднем десяток в год) фигурируют в списках короля Франции – специалисты гуманитарных наук, эрудиты, грамматисты, знатоки риторики, поэты, историографы, математики, географы, астрономы или физики. Среди них есть и протестанты, как, например, Николас Хайнсиус или Исаак Воссиус, граждане Соединенных Провинций. Голландская война положит конец вознаграждениям именно такого типа. Но вплоть до войны против Аугсбургской лиги король будет продолжать платить пенсии жителям королевства.

В обмен на какое-то количество льстивых од, хвалебных предисловий люди, получающие королевские пенсии, могут избежать паразитического образа жизни, даже зависимости, без хлопот заниматься науками или литературным творчеством. Там, где мы видим сегодня порабощение («Вы привязаны!» – говорит волк. – Значит, вы не можете пойти куда хотите?»), современники, особенно те, кому дарована была королевская пенсия, видели освобождение: чего стоят пять или шесть маленьких льстивых фраз, написанных прекрасным стилем, взамен реальной и каждодневной независимости?

Очень рано наши предки начинают петь дифирамбы Людовику XIV, надежному покровителю поэтов и ученых. Но уже в 1666 году Буало-Депрео демонстративно «забывает» о том, какую активную роль играл во всем этом деле Кольбер. В Сатире №1 мы читаем:

 
Верно, что спасительная доброта короля
Бросает на Музу благосклонный взгляд,
И исправляя судьбы фатальное ослепление,
Освободит теперь Феба из заточенья.
Можно всего ожидать от такого монарха справедливого.
Но зачем нужен Август без Мецаната радивого?
 

Однако вскоре стало ясно, что система пенсий прочна. И тогда поэт полностью приобщит министра к королю. В девятом послании (1675) автор сравнивает Кольбера со знаменитым наперсником императора Августа:

 
И, сравнив его совершенно справедливо с Меценатом…
[Буало] описывает его благородную деятельность,
Неприступную добродетель, большой ум.
Ревностное служение королю, его пыл, бдительность,
Его постоянную справедливость, его любовь к искусствам…
 

Лесть приносит свои плоды. С 1676 года Депрео получает пенсию в 2000 ливров «за свою деятельность на поприще искусства»^{45}. Но если отбросить подхалимство, нетрудно провести параллель между Меценатом и Жан-Батистом Кольбером. Первый – римский всадник, второй – разночинец. Первый восходит корнями к «царскому» дому древней Этрурии, второй придумал себе генеалогию, по которой он ведет свое происхождение от шотландских королей. Оба были практически советниками своих государей в вопросах искусства, каждый из них был другом монарха. И тот и другой покровительствовали поэтам, создавали академии, подталкивали писателей восхвалять главу государства. Разница лишь в том, что Меценат оказывал поддержку музам, черпая средства из собственного кармана, в то время как Кольбер это делал в основном за счет государственных средств. Короче, Меценат был скорее неофициальным меценатом, в то время как Кольбер был меценатом официальным^{132}.

Самые щедрые вознаграждения предназначались, по приказу короля, иностранным ученым, которых Франция хотела привлечь или удержать в Париже. Так, было выделено 6000 ливров голландскому физику Христиану Гюйгенсу, члену Академии наук, 9000 ливров – великому итальянскому астроному Кассини. Из числа жителей королевства самым щедро награжденным был Эд де Мезре, чьей монументальной «Историей Франции» в то время все восхищались. Эрудиты Балюз и Дюканж получают каждый пенсию в 2000 ливров. Если Шаплен получает 3000 франков, то следует иметь в виду, что это вознаграждение и как советнику суперинтенданта, и как автору «Девственницы». Шаплен (это как-то теперь забыли), которого затмили великие «классики» и над которым насмехался Буало, был в 1667 году тем же, кем станет Поль Валери в 1937 году, – символом поэтического ума.

Некоторые пансионеры короля получают всегда одну и ту же сумму. Старый Корнель, позже Буало получают 2000 франков, Мольер – 1000 франков, Флешье – 800. В других случаях счета министерства строительства показывают, как сильно возрастают щедроты. Пенсия Кино возрастает с 800 ливров до 1200 в 1672 году и до 1500 ливров в 1674 году. В 1667 году пенсии Шарля Перро и математика Каркави размером в 1500 франков доходят до 2000 франков. Сильнее всего растут вознаграждения Жана Расина. Пример Расина показывает, как сильно чувствуется прямое влияние Людовика XIV, насколько его администрация – как бы она ни обюрократилась на современный лад – остается еще очень человечной. В 1664 и 1665 годах начинающему автору «Фиваиды» назначают пенсию в 600 ливров. В 1666 году автор «Александра» получает 700 ливров. В 1668 и 1669 годах пенсия знаменитого создателя «Андромахи» возрастает до 1200 франков. В 1668 и 1678 годах автор прославивших его «Береники» и «Федры», член академии в 1673 году, историограф, в 1677 году получает не менее 1500 ливров. С 1679 года будущему автору «Эсфири», будущему камергеру Его Величества назначается такого же размера пенсия, как его сопернику, старому Корнелю: 2000 франков.

Ни одна страна не знала такого меценатства. Император, Папа Римский, король Испании очень скупы на пенсии, они их раздают нерегулярно и не руководствуются никакой логикой. Лондонское королевское общество, некоторые итальянские университеты или академии пытаются блистать, оживить поэзию и поощрить научные изыскания. Но эти монархи, как и эти институты, не обладают ни средствами, ни твердой волей Людовика XIV и его суперинтенданта. Король, влюбленный в Государство, ревностно относящийся к этому Государству, испытывающий большую враждебность ко всем республиканским формам правления, связанным с кальвинизмом, выказывает уважение к мощной республике Словесности. Вольтер подразумевает даже в своем труде «Век Людовика XIV», что он был ее «покровителем»: в то время еще не употребляли слово «президент».

В то время как император Август привел Древний Рим от республики к Империи, Людовик XIV, влекомый чувством гуманности и универсальностью почти безупречного вкуса, идет на риск, покровительствуя республике Словесности, вскормленной меценатством его сотрудника Кольбера и которой покровительствует его личный принципат, его «августат» (да будет признан сей неологизм). Вот почему лести в двустишии Шарля Перро:

 
И можно сравнить, не боясь ошибиться,
Век Людовика с прекрасным веком Августа —
 

все равно недостаточно, чтобы измерить реальное величие царствования Людовика XIV^{132}.