Текст книги "Людовик XIV"

Автор книги: Франсуа Блюш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 82 страниц)

Большие надежды

За сто лет до выхода в свет труда «Богатства наций» Адама Смита (1776) один экономист написал: «Свобода – душа торговли» (1 сентября 1671 года) и «Все, направленное на ограничение свободы… ничего не стоит» (15 сентября 1673 года)^{251}. Так вот, представьте себе, что подобные либеральные изречения встречаются и в переписке Жан-Батиста Кольбера! Их наличие говорит о том, что творения, начинания и реформы Кольбера, направленные на благо государства, никогда не были систематически государственно-управленческими, дирижистскими, даже в шестилетний период между 1664 и 1670 годами, в течение которого правительство Людовика XIV особенно сильно проявляет свою власть. И если государство находится в центре их внимания, государство является лишь одним из средств, которыми они пользуются, чтобы разработать амбициозную программу и приступить к ее осуществлению.

Создание мануфактур, наделенных особыми привилегиями, и организация широкомасштабной коммерции на суше и на море – главные составные части проекта Кольбера. В течение целых шести лет королевские грамоты и постановления совета следуют одни за другими, свидетельствуя о твердом и неизменном намерении правительства выровнять торговый баланс королевства. В мае 1664 года эдиктом правительства «учреждается Вест-Индская компания, призванная вести всю торговлю на Американском материке, островах, а также в других странах»^{201}. В августе того же года дополнительно создается Ост-Индская компания с девизом «Florebo quocumque ferar»^{129} («Буду процветать везде») и с непомерными амбициями. Людовик XIV предоставит ей территорию, где появится впоследствии, в 1666 году, Лориан, который, по замыслу короля, должен будет стать портом и штаб-квартирой ее коммерческих операций. Другой эдикт был издан в августе 1664 года, предписывающий «создание королевских мануфактур по изготовлению гобеленовых тканей на станках с вертикально, а также горизонтально натянутой основой в Бове и в других городах Пикардии». Наибольшую пользу от этого мероприятия извлек некий Луи Инар, продавец ковров, связанный с многими лицами, входящими в окружение министра (в частности, с Филиппом Покленом). Мануфактура Бове получает определенные преимущества сроком на тридцать лет. Государство может покрывать расходы на строительство зданий до 30 000 франков. «Остальная часть субсидий должна быть пропорциональна количеству рабочих, по двадцать ливров на человека при условии, что сто из них будут набраны в течение первого года и такое же количество в течение пяти следующих лет».

Восемнадцатого сентября того же, 1664 года постановлением совета был установлен умеренно протекционистский основной таможенный тариф Франции. В феврале 1665 года был опубликован эдикт «О создании королевских мануфактур по производству жести и всяких других сортов луженого железа». В июле того же года королевской грамотой положено начало восстановлению производства ковров в Обюссоне. В августе появляется королевская декларация «О создании мануфактуры французского кружева». В октябре другие грамоты короля, предписывающие создание «зеркальной, хрустальной и стекольной мануфактуры» в Рейи (Людовик XIV посетит ее 29 апреля 1966 года. Рабочие, нанятые в Венеции, будут в его присутствии дуть стекло, шлифовать его и амальгамировать). Эта мануфактура, которая здравствует и процветает и поныне, станет потом компанией Сен-Гобен.

В том же октябре 1665 года король, по предложению Кольбера, предоставляет привилегию господину Ван Робе-отцу для создания в Абвиле мануфактуры по производству тонких сукон типа испанских и голландских^{201}. 11 марта появляется королевская декларация «О предоставлении привилегии и строительстве мыльных фабрик»^{201}. 16 сентября того же года особой привилегией закрепляется «устав и предписания для суконных фабрик и мануфактур» Никола Кадо, торговца из Седана^{161}. В октябре были обнародованы, одновременно с эдиктом «о строительстве Южного канала», «устав и предписания для суконной мануфактуры Каркассонна».

Восемнадцатого апреля 1667 года появляется, взамен сентябрьского текста 1664 года, декларация «в виде нового тарифа об увеличении пошлин, при ввозе и вывозе из королевства, на указанные в ней товары»^{201}. В ноябре появляется новый эдикт, подтверждающий и обосновывающий создание в Гобеленах «мебельной мануфактуры Короны». В марте 1669 года публикуется еще эдикт о даровании Марселю права порто-франко. В том же месяце королевские письма одобряют устав саржевых мануфактур в селах Трико и Пьен. В июне появляется декларация об образовании Северной компании (с капиталом в 600 000 ливров), призванной вести торговлю в течение двадцати лет в Зеландии, Голландии, в местах причала в Германии, в Балтийском море, в Дании, Норвегии, Швеции, Московии «и в других странах, расположенных на материках и на северных островах»^{139}. Августовский королевский акт направлен на улаживание спорных вопросов, возникающих между мануфактурами; декларация от 6 августа устанавливает юрисдикцию «судей-блюстителей привилегий лионских ярмарок»^{20}. Это еще далеко не полное перечисление королевских актов: приведи мы их здесь целиком, получилась бы целая глава.

К тому же эти общие и частные меры представляют всего лишь какой-то аспект политики Кольбера и короля. Другие королевские грамоты поощряют изобретения или более ограниченные производственные начинания. Так, например, грамоты от 18 декабря 1664 года поощряют «производство, продажу и сбыт свечей из искусственного воска… четырех разных величин и цен»; господин Эли Бонне получает 1 марта 1665 года привилегию на «создание новой кожевенной фабрики»^{201}. Обширно законодательство, касающееся создания гильдий. Оно имеет в общем отношение к главам ремесленных гильдий и к строго контролируемым ремеслам: жестянщикам Лиона (март 1662 года), мясникам города Труа (март), парижским торговцам кожи (июль), оптовикам Шалона (август), парижским жестянщикам (декабрь 1663 года), старьевщикам столицы (сентябрь 1664 года), кожевникам Парижа (ноябрь), парижским стекольщикам (февраль 1666 года), оптовикам Меца (август), ремесленникам, производителям шерстяной саржи, Амьена (август), производителям золотой парчи Тура (март 1667 года), портным Лиона (также в марте), производителям нагрудников-апостольников Лиона (июль 1669 года), слесарям-производителям замков и всяких запоров Труа (август)^{201}. Огромное количество этих предписаний, одобрений уставов, привилегий долго заставляло думать, что Кольбер терял уйму времени на контролирование ремесел и для наведения в них дисциплины. И министр действительно об этом много заботился, но он это делал, не давая никаких поблажек главам ремесленных гильдий. Королевские грамоты от мая 1661 года «Об освобождении от налогов ремесленников города Лиона и глав ремесленных гильдий»^{201} не были единичными мерами. В Париже, например, у свободных ремесленников торговый оборот был выше, чем у цеховиков и гильдия оптовиков, у которой было неограниченное поле деятельности, была как бы троянским конем свободного труда, введенного в святая святых шести знаменитых корпораций^{251}.

Под напористым влиянием Кольбера король стал больше, чем цеховым организациям, уделять внимания законодательству и регламентации, имеющим целью повысить елико возможно качество французской индустриальной продукции, предназначенной для экспорта. Многие нередко упрекают XVII век за такую политику, считая ее принудительной, слишком государственной, глупой и мелочной. Однако: 1. И мы до сих пор не отбросили этот способ действия – Французская ассоциация стандартизации поощряет качество, раздает прямо или косвенно государственную марку, в частности, знаменитый знак ФС (французский стандарт), который (создается впечатление) исходит непосредственно из кабинета господина Кольбера. 2. У нас меньше оснований, чем у наших предков, навязывать столь точные стандарты. Дело в том, что Кольбер задался целью в своей политике одновременно «восстановить качество производства» в мастерских и поощрить создание и деятельность новых мануфактур. Можно ли успешно конкурировать с Венецией, Фландрией, Голландией, располагая лишь посредственными тканями? Можно ли помешать придворным и богатым людям делать покупки за границей, если Франция не в состоянии им предложить конкурентоспособную продукцию? Вот чем вызвана необходимость появления эдиктов о строгой регламентации национального производства.

Стало быть, эдикт от августа 1669 года «О правилах и общих положениях, касающихся длины, ширины, качества и покраски сукна, саржи и других шерстяных и хлопчатобумажных тканей» ни в коей мере не является выражением навязчивого канцелярского метода управления, внедренного генеральным контролером, это просто призыв к профессиональной совести в интересах страны. Речь идет не о ниспровержении структур, а о коренном изменении привычек, мешающих победить в борьбе за положительный торговый баланс.

Неоднозначные результаты

Такие огромные усилия должны бы были, казалось, дать хороший результат. Но слишком много не поддающихся контролю факторов помешали Кольберу проводить свою политику или исказили ее. Длительная Голландская война заставила, как мы знаем, французское правительство отойти от курса на выздоровление финансов и опять прибегнуть к крайним средствам. Если Кольбер и пытается выправить положение после Нимвегенского мира (1679), то уже с меньшим рвением и не так результативно.

Подданные короля, которых сравнительно легко поднять на защиту страны и вообще на войну, не очень хотят участвовать в экономических битвах, а если и хотят, то на свой лад, а не так, как им это пытается навязать Кольбер. Марсельские негоцианты очень деятельные люди, но их мало интересуют кольберовские компании. Купцы Нанта, Сен-Мало, Ла-Рошели также держатся в стороне. Многие предпочитают заниматься поставкой кораблей для участия в военных действиях, нежели вступать в компании, где действует устав. Эдикт 1669 года не способствовал созданию торгового дворянства; он всего лишь помог негоциантам, возведенным королем в дворянство, без помех продолжать заниматься торговлей. В то время частные капиталы заставляют себя долго ждать: королю придется прибегнуть 17 января 1669 года к специальному приказу, чтобы добиться поступления в кассу Ост-Индской компании второй трети капитала акционерного общества^{201}. Министр хотел, чтобы, как в колониальных компаниях, так и в мануфактурах, капиталы частных лиц постепенно заменили государственные ссуды и свободная торговля обрела бы равномерные темпы развития. Колебания торговцев тормозят «разгосударствление» и вместе с тем подрывают многие важные начинания.

В самой Левантийской компании (1670) были заложены причины ее провала. Вместо того чтобы основать эту компанию в Провансе, ее основали в Париже. Она должна была стать торговой и портовой, а в нее включили шестнадцать парижан, имеющих кое-какое отношение к финансам и близких к министру, и только двух марсельцев^{129}. Вест-Индская компания, которая была не в состоянии прокормить колонистов американских островов и обеспечить им достаточное количество африканской рабочей силы, утратила свою монополию (1666) уже через два года после основания. Северная компания, которую негоцианты так же бойкотировали, как и другие компании, и которая тоже находилась в подчинении финансистов, никогда не приносила хороших доходов и дожила всего лишь до 1684 года. Но в ее актив все же можно вписать две большие заслуги: она обеспечила присутствие в Балтийском море нашего торгового флага и дала возможность снабжать наши арсеналы множеством материалов, необходимых для кораблестроения. Но в этом деле участвовали и королевские деньги – торговые суда компании, в большой мере субсидировались государством, заинтересованным в усилении своей военной мощи, из-за отсутствия поддержки со стороны частного капитала пришлось долго ждать рентабельности; а ввиду отсутствия должной рентабельности капиталы улетучились еще быстрее. Не скажешь о государстве, которое временно лишили поддержки свои собственные капиталисты, что в нем процветает управленческий метод!

Французская Ост-Индская компания, хотя и оставленная далеко позади своими английскими (1601) и голландскими (1602) соперницами, располагала всем необходимым, чтобы стать одной из главных составных частей нашей экономической и колониальной структуры. Конечно, голландцы, которые опередили нас на шестьдесят лет и которые отличались замечательными предпринимательскими способностями, уже сумели обосноваться на островах Малайского и Филиппинского архипелагов, на мысе Доброй Надежды и на Цейлоне, не говоря уже о том, что они создали конторы в Индии. У них было в Индийском океане 80 000 моряков или агентов, 15 000 солдат^{129}, что соответствовало мощи большого европейского королевства. А англичане владели Бомбеем, Мадрасом и побережьем Бенгала. Но в этих далеких краях, где призрачные сокровища Голконды никогда по-настоящему не затмевали осязаемые богатства (голландская компания обеспечивала своим акционерам пятидесятипроцентные дивиденды, а англичане – стопроцентные), было еще место для предприимчивой нации, для смелых моряков, для ловких торговцев и даже, может быть, еще и для колонистов. Отдаленность этих мест колонизации, высокая стоимость экспедиций почти полностью исключали возможность участия в этом деле частных предпринимателей. В этих далеких морях регулируемые уставом компании полностью оправдывали свое существование. Но, увы, нам никогда не удавалось найти такое же количество капиталов, таких же хороших администраторов, колонистов, негоциантов, моряков, как нашим соперникам. Королю пришлось и в этом деле почти полностью брать на себя необходимое обеспечение и делать это за свой счет. Между тем просчеты, допущенные при повторных попытках колонизировать Мадагаскар (1665–1674), подтачивали терпение и волю Людовика и Кольбера. Устройство колонии на острове Бурбон (1665), создание торговых отделений Сурата (1667) и Пондишери (1670), казавшихся столь многообещающими вначале, далеко не соответствовали затраченным усилиям и средствам. Это был политический успех, но экономический провал.

Если французы – жители портов не вошли по-настоящему в игру, предложенную королем (рост населения в Канаде обеспечивается лишь невероятно высокой рождаемостью в самой колонии, а вовсе не притоком людей из метрополии), то и их соотечественники – торговцы, ремесленники, мануфактурщики и рабочие, – выполняли директивы Кольбера без энтузиазма. Если бы частный капитал принял в этом деле участие, Людовику XIV не пришлось бы вкладывать (вернее, вливать, как в бездонную бочку) от 500 000 до 2 000 000 ливров в год в мануфактуры между 1660 и 1690 годами^{251}. Государственные мануфактуры работали отлично (арсеналы и их поставщики леса, смолы, железа, полотна, снастей, гобелены). То же можно сказать и о компании зеркал (правда, с переменным успехом), компании Ван Робе, текстильных фабриках Лангедока. Все остальное оказалось и нерентабельным и недолговечным. Историографы удивляются этому, хотя причины неуспеха очевидны; они драматизируют неудачи; между тем успехи, хотя и ограниченные, были достаточно яркими и затмевали неудачи. Историографы с легкостью утверждают, что, не будь потребностей в роскоши и нужд, вызванных войной, ничего не осталось бы от трудов Кольбера. Даже если бы это было и так, деятельность Кольбера нельзя охарактеризовать иначе как успешной. Все было сделано для того, чтобы приумножать славу государства, хорошее снабжение крепостей, армейских и флотских арсеналов было непременным условием такой славы. Поскольку война была в то время нашей главной индустрией, нельзя было легкомысленно относиться к количеству и к качеству технических средств, которые отдавались в распоряжение этой «пожирательницы». Все должно было быть использовано, чтобы остановить утечку наличных денег, чтобы помешать знати и богачам покупать заграничные готовые изделия. Отсюда следует, что если траты двора и Парижа, обогащение множества буржуазных слоев в провинции, в частности в портах, способствовали производству изделий роскоши теперь уже в самой Франции, то битва за торговое равновесие была частично выиграна.

Но нельзя сказать то же самое о борьбе, которую Кольбер вел за французское качество. Знаменитый эдикт от августа 1669 года, регламентирующий текстильное производство, опрокидывал множество привычек, ломал рутину и совершенно напрасно заставлял прибегать к драконовским мерам: «Через четыре месяца после опубликования уставов все прежние станки должны были быть уничтожены и перестроены в соответствии с указанными габаритами. Продолжительность промышленно-технического обучения, присуждение звания мастера были строго определены. Реализация этих мер и контроль за их выполнением были поручены мэрам и городским старшинам или, за отсутствием оных, полицейским судьям. В следующем году Кольбер приказал составить общую инструкцию, опубликованную 30 апреля 1670 года, для инспекторов мануфактур, призванных следить за выполнением регламентаций во всем королевстве. Эта инструкция, строгая и полная, давала им обширные полномочия, позволяющие вести расследования, контролировать и применять соответствующие санкции, диапазон которых был широк: от конфискации до безусловного уничтожения товара»^{161}. Двенадцать лет спустя, в 1682 году, корреспонденция Кольбера, который неустанно бил все время в одну и ту же точку, показывает, что регламенты очень слабо соблюдались даже в пятидесяти лье от Парижа, даже в предприимчивых городах, проявляющих большую активность. Но такое ли уж это имело значение?

Сделать из этих колебаний, из этих сопротивлений или из этой инерции, очень объяснимых и совершенно неизбежных, вывод, что кольбертизм потерпел неудачу уже при жизни Кольбера, было бы неверно и походило бы на стремление подменить реальность жизни обманчивой легковесностью утопий.

Парижская полиция

Реорганизация парижской полиции была одним из плодотворнейших мероприятий Кольбера. Ее результаты оказались настолько долголетними, что дожили до наших дней. Полумиллионный город Париж был в то время, в течение тридцати лет, «столицей республики изящных искусств»^{254}. Он в этом отношении стоял выше Рима, Антверпена, Оксфорда, превосходил их своей «интеллектуальной жизнеспособностью, множественностью предприятий, силой поддержки, которую оказывали ему государство и духовенство». Но этот огромный город отличался, со времен Фронды, разгулом преступности и антисанитарией, недостойными его репутации. «Общий приют» не мог впитать в себя в один день всех бродяг и нищих. Целые кварталы оставались без надежной охраны, где кишмя кишели всякие бездельники, мошенники, бродяги, хулиганы, распутники, шлюхи, грабители, раздевающие ночью прохожих, не говоря уже о страшном царстве Двора чудес. И никто не боролся с этим злом, кроме перегруженного сторожевого дозора – кучки полицейских, находящихся в ведении Шатле. Дело в том, что в то время парижская администрация представляла собой нечто вроде многоголового монстра. Купеческий старшина (предшественник сегодняшнего мэра) царствовал над берегами и набережными Сены, над портами, укреплениями и бульварами. Остальную же часть полиции делили между собой парламент (у него были большие притязания, но ему не хватало светской власти) и Шатле. Этот Шатле, то есть суд бальи и резиденция прево, был самым большим трибуналом после парламента. Номинальным начальником в Шатле был прево Парижа, человек, не имеющий реальной власти, а реальным начальником (или первым президентом) был важный «судейский крючок», именуемый господином гражданским лейтенантом. Последний, с помощью лейтенанта по уголовным делам, реально руководил Шатле (это было не легкое дело), осуществлял в Париже полицейскую власть при содействии комиссаров и жандармов в тех местах, которые благосклонно ему уступили купеческий старшина (и его городское бюро) и парламент Парижа. Понятно, что он плохо справлялся со своей работой; но не всегда по своей вине.

Однако уже с 1665 года Кольбер подвигает короля произвести муниципальную перестройку. Он сказал Его Величеству, что «политические должностные лица» (мэры, кооптированные эшевены, непрофессиональные должностные лица) не проводят никакой другой политики, кроме «политики отсутствия» полиции. Осенью 1666 года Кольбер учредил полицейский совет, состоящий из членов совета по гражданским делам, Эта комиссия собиралась раз в неделю до следующего февраля месяца под председательством Кольбера. В марте 1667 года был издан эдикт, провозгласивший создание парижского полицейского наместничества. И судьба наградила это творение Кольбера долгой жизнью: новый институт не только отлично проработал в течение ста двадцати лет, вплоть до 1789 года, но еще и воскрес, почти не измененный, в VIII году (по республиканскому календарю: 1799 г. – Примеч. перев.), в виде префектуры полиции, то есть приблизительно в той же форме, в которой мы его видим сегодня.

Современники Людовика XIV не могли предвидеть такой перспективы; многие из них не почувствовали сразу всей важности появления лейтенанта полиции (в существующей иерархии его втиснули между гражданским лейтенантом и лейтенантом по уголовным делам); но учреждение этой функции не могло пройти незамеченным. В преамбуле мартовского эдикта отмечалось, что часто не представляется возможным соединить функции юстиции (гражданский лейтенант был первоначально судьей) с функциями полицейскими (лейтенант полиции был сначала комиссаром, назначенным королем, и администратором): так чиновники пришли на смену судейским. Происходил переход от государства юстиции к современному государству. Впрочем, выбор короля пал на сильную личность – докладчика в государственном совете Никола де Ларейни. Такого человека и надо было назначить, чтобы привести институт в действие: с 1667 по 1674 год – срок действия полномочий лейтенанта полиции – ему пришлось бороться не только против бродяг и хулиганов, но и против гражданского лейтенанта, своего номинального начальника, самолюбие которого было задето. Ларейни провел в Париже очень полезную работу как в области городского управления, так и в области безопасности. Позиция Ларейни была вскоре укреплена предоставлением ему привилегии работы в «связке», то есть возможности участвовать, как министры, в работе с королем. Длительность его пребывания на этом посту, на котором король его продержал тридцать лет, очень сильно способствовала укреплению его влияния. Получив очень быстро доступ к политической разведке и к общей полиции, он стал почти незаменимым.

Ларейни был не так тонок и ловок, как верен: это покажет дело отравителей[37]37
  Смотреть главу XIV.


[Закрыть]. Ларейни не был так могуществен, как многие думают. Он зависел от министра Парижа (Кольбера, который сначала выполнял некоторые его функции, а в 1669 году занял этот пост). Ему приходилось делать вид, будто он получает приказы непосредственно от первого президента парламента и королевского прокурора. Поскольку его полномочия оспаривались в области юрисдикции городской ратушей, а в вопросах городского управления и дорожного надзора – финансовым бюро (трибунал казначеев Франции), он порой был вынужден лавировать. К тому же наличие в Париже нескольких юрисдикций, подвластных разным вельможам, стесняли его действия. Вплоть до самой революции территории, зависящие от архиепископства, от капитула Нотр-Дам, от аббатств Сен-Жермен-де-Пре, Сен-Марселя, Сент-Женевьевы, Монмартра, Сен-Мантен-де Шан, церковных общин Тампля и Сен-Жан-де-Латран, не подпадали под юридическую и полицейскую власть господина генерального лейтенанта. Эти владения, которые вклинивались в территорию, подвластную лейтенанту полиции, становились убежищем различных контрабандистов, дезертиров, мошенников, беглецов, короче говоря, всех тех, кто предпочитал иметь дело со снисходительным правосудием местного бальи, нежели с комиссарами, жандармами, инспекторами и полицейскими господина Ларейни.

С этими оговорками лейтенант полиции обладал огромными полномочиями. Он контролировал книгопечатание, книготорговлю, распространение печатной продукции; он отвечал за общую безопасность, вершил суд над «незаконными собраниями, над лицами, виновными в организации волнений, мятежей и беспорядков». Два раза в неделю он сам лично в Шатле судил и выносил приговоры по делам, имеющим отношение к ремеслам, но в основном приговаривал к различным наказаниям преступников, застигнутых на месте преступления. Что касается его управленческой деятельности, то он следил за снабжением, наводил порядок на рынках, контролировал деятельность гильдий и цехов, следил за офицерами и солдатами, временно пребывающими в Париже, вел наблюдение за карьерами, дорожной службой, ведал в большой мере вопросами урбанизма, следил за нравами, иностранцами, заведовал тюрьмами. Вся промышленность Парижа и большая часть его торговли зависели от него. Как и интенданты провинций, но намного чаще, чем они, он указывал королю на лиц, которых следовало – то ли по просьбе их близких, то ли потому, что они были участниками каких-либо скандальных случаев, – направить, по королевскому указу о заточении без суда и следствия, в королевские форты (если это были мужчины) или в монастыри (если это были женщины). Даже беглое и упрощенное перечисление полномочий лейтенанта полиции, которое мы здесь сделали, показывает, что деятельность его не сводилась к выполнению трех функций, шутливо выраженных тремя словами:

«Помет, фонари, шлюхи». Ларейни (1667–1697) и его преемник Аржансон (1697–1718) были отличными администраторами[38]38
  Смотреть главу XVII.


[Закрыть]. Ларейни покончил с бездельниками и Двором чудес. При его правлении стало не так опасно ходить ночью по Парижу и город стал немного чище. Во времена Аржансона авторитет полицейского наместничества сильно возрос благодаря семейному и социальному престижу, которым пользовался сам Аржансон: семья Вуайе д'Аржансон принадлежала к старинному дворянскому роду. Согласно королевской декларации устанавливалось новое деление: двадцать кварталов Шатле, вместо традиционных шестнадцати кварталов городского бюро. Сорок восемь комиссаров полиции (двое или трое в каждом квартале) и двенадцать инспекторов наблюдали за городом и за его пригородами. В 1715 году общественное освещение столицы осуществлялось в расчете на 22 000 домов 5522 фонарями.

Фонтенель так восхищался Марком-Рене де Вуайе д'Аржансоном, что написал текст, специально прославляющий его, а Феррьер посчитал его настолько удачным, что включил в свой «Юридический словарь», как мог бы быть помещен королевский акт или постановление совета: «Постоянно поддерживать на должном высочайшем уровне в таком городе, как Париж, огромное потребление, источники которого могут вдруг иссякнуть вследствие тысячи непредвиденных обстоятельств; пресекать тиранию торговцев по отношению к населению и вместе с тем поощрять их коммерческую деятельность; мешать естественному стремлению одних людей производить присвоения за счет других, в которых часто трудно разобраться; различать, выявлять среди бесконечного множества лиц тех, кто может легко скрывать свою вредную деятельность, очищать от них общество или терпеть их присутствие лишь постольку, поскольку их можно использовать на работах, за которые далеко не каждый охотно берется; допускать необходимые злоупотребления, но лишь в четких пределах необходимости, которую они всегда готовы перейти, держать их в безвестности, к которой их приговорили, и не извлекать их из нее чрезмерно зрелищными наказаниями: не знать того, что предпочтительнее не знать, чем. наказывать, а наказывать лучше редко и только пользы ради; проникать скрытыми ходами в семьи и не разглашать тайны, которые они не поведали, пока воспользоваться ими нет необходимости; невидимо присутствовать везде; наконец, двигать или останавливать по своей воле огромные и бурные потоки людей и быть всегда душой этого большого тела: таковы в общем функции начальника полиции»^{37}. Ни одна страна не имела подобного института. И здесь еще Кольбер пошел на риск и выиграл.