Текст книги "Реквием (СИ)"

Автор книги: Евгений Единак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 67 (всего у книги 81 страниц)

Особенно остро переживала она перед чужими свадьбами. Узнав, кто женится, кто родители, она оперативно составляла генеалогию с обеих сторон. Иногда от нее можно было услышать:

– Не боятся люди бога. Ведь Макарова Марфа была родной сестрой Юзика. А Юзик с другой стороны, с Максимовой Люнькой двоюродные. Люнька родная племянница Михася (имена вымышленные). Близкая родня оказывается. К концу света все катится.

Село наше маленькое. Старики, приехавшие в конце девятнадцатого века с Подолья не раз останавливали, хотя и дальнее, но все же кровосмешение.

К восьмидесятому году, когда бабе Софии исполнился сто и один год, у нее стало падать зрение. Дальше ворот она уже не выходила. Неоднократные предложения моих родителей перейти жить в дом, чтобы быть всем вместе, баба София отвергала моментально и довольно резко. Ее переход стал бы значительным облегчением для мамы, которая тогда же стала слепнуть от катаракты.

Воскресным днем во второй половине февраля восемьдесят первого, когда бабе Софии без малого было сто два года, родители услышали довольно отчетливый глухой звук удара в комнатке бабы Софии. Вошедший в комнату отец застал бабу лежащей на полу. Родители вдвоем перенесли бабу Софию на кровать. Левая ее нога при этом болталась неестественно свободно.

Родители позвонили мне. В течение получаса я прибыл вместе с травматологом. У бабы Софии случился перелом шейки бедра. Об операции в таком возрасте речь даже не шла. Наложив имобилизационную гипсовую повязку и дав рекомендации, травматолог уехал.

Отец кормил ее с ложки, вдвоем с мамой растирали спину со скипидаром во избежание пролежней. Пролежни не успели образоваться. Началась тяжелая застойная пневмония. В слякотную ночь на пятницу, шестого марта бабы Софии не стало.

Хоронили ее в уже морозное бесснежное воскресенье, восьмого марта. Проводить бабу Софию собралось неожиданно много людей. Из правления колхоза, сельского совета и школы вынесли знамена. Приехал дядя Симон, множество внуков, уже взрослые правнуки и два праправнука. Приехал Витя Унгурян с женой Надей, проживший на Ишиме с бабой Софией в одном доме почти четыре года. Скорбь была тихой, без лишних слез и слов. Лишь на кладбище траурную тишину вдруг разорвали одинокие причитания незнакомой женщины.

– Тетя София! Если бы не вы, я бы на этих похоронах сегодня не была. Сколько раз Ваши руки протягивали через забор мне кусок хлеба, когда у меня от голода пухли ноги и живот!

Массу людей прорвало. Женщины рыдали в голос. Не выдержали и мужчины: тяжело всхлипывая, вытирали скупые слезы.

После похорон Таня спросила:

– Мама! Кто эта женщина, причитавшая на кладбище?

– В голодовку это была еще совсем юная девушка. Отца убили на фронте. Мать умерла сразу после войны. Действительно, выходила ее тогда баба София. Хлеб давала тайком, чтобы не видел Юсько и, особенно, его дети. Потом она вышла замуж в Бельцах. Как она узнала о похоронах? Скорее случайно. В селе об этом уже все забыли. А она вот помнит. – рассказала нам об этой истории моя мама.

После поминок я сразу взял курс на Тернополь. В понедельник предстояла апробация моей диссертационной работы. Машина мерно катила по сухому промороженному асфальту. За Черновицами начало снежить. От Залещиков начался настоящий снегопад. Щетки дворников едва успевали сметать снег.

Глядя на белый асфальт, бьющие в лобовое стекло крупные снежинки, неожиданно, казалось, вне всякой связи подумалось:

– Вот и Сибирь-матушка возвернулась. Не иначе, как попрощаться с бабой Софией.

Послесловие к главе

При написании главы я почти все время чувствовал, что меня начинает сносить на Солженицынский стиль и ритм повествования. Я же старался идти своей дорогой. Но делать это мне было довольно трудно. Солженицын мне постоянно мешал.

Я чувствовал, как за моей спиной стоит Великий Маэстро и следит за каждым моим знаком препинания.

Я не хочу себя ставить рядом и сравнивать с Александром Исаевичем. Мы как две несоизмеримые планеты: Огромный Юпитер и крошечный Меркурий. Так же, как и между планетами, далека и дистанция между нами. Но я шел своим путем. Шел, думая о том, почему я не хочу идти уже проторенной дорогой? Кажется, я нашел ответ.

В своих«…кругах…» и других книгах А.И. Солженицын выписывал, вскрывал и выворачивал ненавистную ему систему. Она выступает четко очерченным горельефом на фоне людских судеб. Я же старался выписать лики и характеры маленьких и простых людей, попавших в мясорубку той же, но служащей мне фоном, системы.

Насколько мне это удалось, судить читателю.

Военно-романтическая трагедия

Жизнь чаще похожа на роман, чем наши романы на жизнь

Жорж Санд

Мне было четырнадцать лет, когда, приехав домой на октябрьские праздники, Алеша, мой старший брат, объявил родителям о предстоящей женитьбе:

– С Жанной мы встречаемся около трех лет. Мы любим друг друга, и оба пришли к тому, что нам надо быть вместе. Родители Жанны выделяют нам комнату.

Свадьба в Черновцах была назначена на субботу тридцать первого декабря шестидесятого. Я был в тревожно-радостном ожидании этого дня. Жанну я знал по фотографиям. Она очень красивая. Я уже знал, что у нее есть младшая сестра Лариса, младше меня на год.

Но настоящим моим изумлением было то, что их отец, Воронков Иван Ефимович, был настоящим боевым офицером, подполковником. Потрясением, граничащим с шоком, явилось то, что будущий сват моих родителей служил в КГБ. Он был заместителем председателя областного комитета госбезопасности по Черновицкой области. Родственников, ловивших вражеских шпионов, у меня ещё не было.

Сначала была небольшая студенческая свадьба в Черновицах, потом в воскресенье тридцатого апреля свадьбу, по «молдо-украинскому» обычаю, играли у нас дома, в Елизаветовке.

Большим моим разочарованием было то, что на свадьбу Иван Ефимович приехал не в форме подполковника с орденами и медалями, а в обычном сером костюме, как у моего отца. Он был довольно общительным, простым в обращении. Иван Ефимович охотно знакомился и подолгу беседовал с нашими родственниками и соседями, что вызывало во мне постоянную ревность.

Следующий приезд Ивана Ефимовича и Ольги Прокоповны – мамы Жанны, совпал с началом моих летних каникул. Я с гордостью сопровождал Ивана Ефимовича в путешествиях по селу, на тракторную бригаду и в колхозный гараж. Мы побывали с ним на озерах Одаи, на Куболте. В отличие от моих родителей Иван Ефимович с интересом выслушивал мои объяснения, истории, связанные с Одаей, Куболтой, каменоломнями и боросянской каплицей.

Побывали мы с ним, по его просьбе, на конюшне, где он с интересом прошел по длинному полу-темному помещению до огромной клети, в которой пытался гарцевать, грациозно перебирая ногами, легендарный жеребец Жираф. Поднимались на горб, где располагалась колхозная ферма. Я с гордостью демонстрировал Ивану Ефимовичу Милого – колхозного племенного быка весом в целую тонну! А один раз, несмотря на протесты отца, Иван Ефимович одел спортивный костюм и пошел на колхозный виноградник. Наравне с простыми колхозниками целый день подвязывал отросшие виноградные побеги!

К вечеру он чаще сидел в саду на узкой скамеечке с вбитыми в землю деревянными кольями, и, положив книгу на некрашеный деревянный столик, надевал очки. Читал он очень внимательно с простым карандашом в руке, иногда делая пометки на полях страниц. Отрываясь от книги или газеты, сдвигал очки на лоб и подолгу смотрел поверх домов противоположной стороны улицы. Потом за шумным вздохом слышалось его негромкое, с лёгким кряхтением, протяжное:

– Да-а-а.

То, что он общался с нашей сельской родней, соседями на равных, к колхозному бригадиру и председателю колхоза Кривогузу относился с уважительным почтением, а также его работа на винограднике в колхозе смешали в моей голове табели о рангах в рядах воевавших в прошлую войну. Меня непрерывно грыз червь неуёмного любопытства.

Это каким храбрым и удачливым бойцом надо быть, чтобы за четыре года войны пройти путь до подполковника? Мой отец званий не имел, да и воевал он только четыре месяца. А званий он не имел, наверняка, потому, что, как сам рассказывал, да и я сам в красноармейской книжке прочитал, что он закончил только два класса. Сначала я полагал, что четыре румынских класса приравнены к двум русским. Позже отец сам рассказал, что многие на переформировании в Муроме записались с образованием в два класса.

– Зачем? – спросил я, крайне удивленный.

– Затем, что имеющих четырехклассное образование сразу же отбирали и направляли на курсы в сержантскую школу. А оттуда некоторых направляли в краткосрочные офицерские школы.

– Почему ты не записался? Ты мог быть офицером! – возмутился я.

– У нас в учебном дивизионе был пожилой, в прошлом тяжело раненый, старшина. Он сказал, что командиры взводов и отделений поднимали людей в атаку и гибли первыми.

Это как рисковал собой Иван Ефимович, пока дослужился до подполковника! Чтобы лейтенант стал старшим, а потом капитаном, сколько раз надо ходить в атаку, какие подвиги надо совершить?

Однажды я задал ему, так донимавший меня, вопрос:

– Иван Ефимович! А у вас сколько классов образования?

За столом стало непривычно тихо. Отец сжал губы, опустил голову и медленно покрутил головой из стороны в сторону. Это означало крайнюю степень его неодобрения. Иван Ефимович долго молчал. Потом спокойно, чуть растягивая слова, промолвил:

– Любой специальности надо учиться долго и серьезно. Но лучше не на офицера. Хватит. Есть много нужных профессий, например врач, учитель, инженер…

Ольга Прокоповна, сама по образованию агроном-селекционер, тут-же вмешалась:

– Ты только в агрономы не иди, Женичка! Всю жизнь будешь ждать подходящей погоды. А подходящей, её никогда не бывает.

Как только начинало темнеть, мама с Ольгой Прокоповной в летней кухне начинали греметь тарелками. Звенели ложки и вилки. Отец включал переноску, женщины накрывали на стол. Я всегда старался сесть так, чтобы оказаться напротив Ивана Ефимовича. Родители, уловив моё стремление, всегда оставляли для меня место за столом напротив свата.

Пил он за ужином не больше одной маленькой рюмки. Ел сдержанно, помалу, но часто. Год назад ему была проведена тяжелая операция на желудке. Оперировавший его профессор Хенкин удаленную часть желудка и огромную язву дал на анализ. Я тогда не понимал всего сказанного взрослыми, но запомнил одно: анализ показал, что что язва переродилась.

Имя профессора Хенкина в нашей семье было на слуху. Сразу после Алешиной свадьбы профессор оперировал маму. Желчный пузырь её был переполнен камнями. Алеша сказал, что у неё был желчный перитонит. Лишь много позже, я понял, насколько было серьезным положение мамы.

В моей груди что-то сжалось и до обеда подташнивало, когда в середине третьей четверти, утром, направляясь в школу в Дондюшанах, у поселкового клуба я встретил отца. Он только что сошел с поезда. Приехал из Черновиц. Обычно всегда розовое, лицо его было бледно-желтым, обтянутым. Но меня поразило другое: мой отец курил! Крайне враждебно относящийся к курению, мой отец в левой руке держал сигарету. Отец, как будто высасывая сигарету, втянул в себя дым, глубоко затянулся, и лишь потом отшвырнул окурок в придорожную канаву:

– Маме вчера сделали операцию…

А сейчас мама, как и Иван Ефимович, ела «диету». Всем она готовила, как обычно, а в отдельных кастрюльках готовила для себя и Ивана Ефимовича. Готовила понемногу, чтобы диета всегда была свежая.

После ужина женщины убирали стол. Иван Ефимович каждый раз порывался помочь женщинам, но мама начинала энергично протестовать. Иван Ефимович с неудовольствием усаживался и вздыхал:

– Анна Михайловна! Вы сами только недавно после операции.

После ужина продолжались разговоры, продолжающиеся иногда до полуночи. Меня не отправляли спать. Иван Ефимович с отцом обсуждали многое, но больше политику. Уже тогда я осознавал, что к Хрущеву Иван Ефимович относился с немногословным, но с плохо скрываемым раздражением. Я сам слышал, как он говорил:

– Да-а-а… Несерьёзно все это. Ни к чему хорошему это не приведёт…

Говорили и о войне. В такие минуты я усаживался поудобнее и внимательно слушал. Я все время ждал, что, наконец, они начнут обсуждать военные действия. А они – всё о том же. О том, что войну все ждали, хотя о ней не принято было говорить. Говорили, что война застала страну врасплох, что в первые дни были невосполнимые потери, что война велась бездарно, как было холодно и голодно на фронте и в тылу.

– Гибли напрасно целые дивизии, армии. Погибали и отдельные живые обыкновенные люди. Это была одна нескончаемая трагедия всех людей и каждого человека. А сколько людей гибло по стечению обстоятельств, случайно, глупо и нелепо. Они должны были жить…

Однажды вечером Иван Ефимович рассказал отцу историю военных лет. С тех пор прошло пятьдесят пять лет. Я не ручаюсь за дословные подробности рассказа подполковника в отставке Воронкова Ивана Ефимовича. Постараюсь с максимальной достоверностью донести то, что сохранила моя, тогда подростковая, память.

– Я был в должности командира роты, когда нам была поставлена задача отвлечь внимание немца по двум направлениям. Через лежащий между ними узкий сектор отделение разведчиков должно было вывести с той стороны какого-то важного человека. То ли перебежчика, то ли возвращающегося из немецкого тыла важного разведчика.

Операции придавалось очень важное значение. Отделению разведки, переправлявшему разведчика, придали радиста с портативной рацией. Руководили строго секретной операцией из разведотдела армии. Командующий неоднократно звонил по ВЧ-связи полковнику Воронцову Николаю Игнатьевичу, недавно назначенному командиру дивизии. Под личную ответственность приказал обеспечить переход с, тяжело раненым при прорыве группы, разведчиком. Выехать лично с медиками, которые смогли бы оказать помощь на месте и лишь потом переправить в тыл дивизии. Раненый в бедро с повреждением бедренной артерии, человек истекал кровью. Срок снятия жгута истёк еще два часа назад.

К нам в роту приехал полковник Воронцов, с которым мы были знакомы по довоенной службе в Дальневосточном военном округе. По окончании училища я был направлен на службу в Хабаровский военный гарнизон. Познакомились и сблизились вначале благодаря сходству фамилий. Он Воронцов, а я – Воронков. Мне, молодому лейтенанту, майор Воронцов не раз говорил, напутствуя на выполнение задания:

– Не подведи фамилию!

Потом наши пути разошлись. Майора Воронцова направили в Академию, меня перевели в Белоруссию. И вот, совсем недавно вместо генерал-майора Иванова, переведенного заместителем начальника штаба фронта, командиром дивизии назначен тридцатитрехлетний полковник Воронцов.

Выслушав доклад командира полка, комдив подошел ко мне и тепло поздоровался:

– Здравствуй, Ваня! Завтра в девять ноль ноль быть в штабе дивизии.

– Есть, товарищ полковник!

Вместе с полковником из машины вышла лейтенант медслужбы, хирург медсанбата, миловидная, совсем еще юная женщина. Её отношения с комдивом ни для кого не были секретом. О Лидии Духановой всегда говорили с большим уважением. Никто в мыслях не допускал присвоить ей распространенное «звание» ППЖ (Походно-полевая жена).

Шел тревожный тридцать седьмой. Молодой двадцатисемилетний майор Воронцов, слушатель первого курса военной Академии Генштаба возвращался в общежитие от старшей сестры, доцента медицинского института, занимавшей одну комнату в коммунальной квартире по Бородинской. Встреча с единственной сестрой не могла поднять его подавленного настроения. Накануне он получил письмо. Жена, оставшаяся в Куйбышеве у родителей, писала, что их отношения были ошибкой. В Куйбышеве она встретила одноклассника, свою первую любовь. В конверт была вложена выписка из решения суда о разводе. Развод, был оформлен без его участия и явился для него неожиданно болезненным ударом.

При переходе к станции метро пересек глухой сквер, примыкающий к Киевскому вокзалу. Его невеселые мысли прервал шум и женский крик. Из-за кустов внезапно выскочил оборванец с небольшим деревянным чемоданом. За ним бежала, отчаянно крича, девочка. Наработанный годами рефлекс сработал мгновенно. Как только оборванец поравнялся с ним, майор в прыжке подставил подножку. Оборванец, выпустив из рук чемодан, с криком покатился по траве.

Бежавшая за оборванцем девушка, споткнувшись о чемодан, упала. Майор бросился к девушке. Оборванец стремительно исчез. Майор собрал вещи в, раскрывшийся от удара об землю, чемодан. Выпрямился. Девушка стояла наклонившись, обхватив руками колено. При падении она серьезно ушибла ногу. Майор помог девушке дойти до ближайшей скамейки. Присели.

Свою историю девушка повествовала неохотно, часто прерывая рассказ тягостным молчанием. Девушка приехала в Москву из Брянска. После выпускного бала всем классом встречали рассвет. Вернувшись домой, позвонила. На звонок никто не ответил. Постучала соседке старушке, которая у них убирала. У той были ключи от квартиры. Соседка сообщила, что ночью родителей арестовали. Отец работал начальником брянского отделения Московской железной дороги. По тем временам это была высокая должность. Мама преподавала в техникуме, была секретарем парторганизации.

Старушка провела девушку к себе. Сама же, открыв квартиру, наспех собрала платья, обувь и документы девушки в небольшой чемодан. Квартиру закрыла. Заставив девушку выпить чаю, сказала, что ей на время необходимо уехать. Когда они вышли на лестничную площадку, девушка увидела, что дверь их квартиры успели опечатать сургучом. Неделю прожила у одноклассницы в пригороде. Решила ехать в Москву, к тёте, маминой сестре. Она была уверена, что дядя, работавший в органах, поможет узнать о родителях. Происшедшее казалось ей страшным сном. Она была уверена, что родители скоро будут на свободе.

Открывшая дверь, тётя понуро опустила голову. Вышедший в коридор, дядя сказал:

– Тебе надо скрыться. Мы не можем тебя приютить. Тебя будут искать, как дочь врагов народа. Я не могу рисковать своей семьёй. Извини.

Дверь захлопнулась, дважды щелкнул замок.

– И вот я здесь. Переночую на вокзале. А утром… посмотрим. – неопределенно сказала девушка.

Майор Воронцов встал. Решения он принимал стремительно. Взял чемодан, протянул девушке руку:

– Пошли!

– Куда?!

Майор вел хромавшую девушку обратно, на Бородинскую. Открыв двери, сестра округлила глаза.

– Завтра поговорим. А сегодня покорми и пусть отдохнет….

Неловко повернувшись к девушке, спросил:

– Как тебя… вас зовут?

– Лида. Духанова моя фамилия.

Старшая сестра, улыбнувшись, покачала головой:

– Ясно… Коля! Беги, опоздаешь в общежитие.

На следующий день, едва закончив после занятий самоподготовку, сдал рабочие тетради, карты и поспешил к сестре. Дверь открыла Лида. Она была в халатике, в руках была тряпка. Лида убирала в комнате. Поздоровавшись, Николай в смущении присел на табурет. При дневном освещении девушка казалась другой, совсем не похожей на ту, вчерашнюю – растерянную и подавленную.

Выручила, пришедшая из клиники, сестра. За чаем сестра, с присущей ей напористостью, без вступления, объявила:

– Лида будет поступать к нам в мединститут. Завтра отнесем документы. Аттестат отличный, экзамены должна сдать.

Николай, до сих пор бывавший у сестры от случая к случаю, зачастил. Молча сидел на узеньком диванчике, смотрел на Лиду, склонившую голову над огромным анатомическим атласом. А чуть позже, сестра, накормив, чем бог послал и напоив чаем, безжалостно гнала в общежитие:

– Не отвлекай ребёнка! У нас сегодня ещё физиология и биохимия!

Исподволь прошлое стало уходить куда-то далеко, на задний план, представлялось нереальным. Всё чаще казалось, что прошлого не было никогда. Его мысли и чувства постепенно заполняла невысокая, худенькая стройная Лида, с необычной своей усидчивостью и очень серьёзным отношением к учебе.

В редкие свободные часы Николай с Лидой гуляли по Москве. Николай, потомственный москвич, любил свой город. Он знал историю Москвы, её уникальную архитектуру. В школе его разрывали желание учиться на историческом и стремление стать военным. А сейчас он показывал Лиде Москву, её улицы, бульвары, памятники, старинные особняки и новые здания. Ему казалось, что с Лидой он сам постигает родной город заново, открывает для себя ещё вчера незнакомые ему улочки, Москву-реку, Яузу, Сходню, Чистые и Патриаршие пруды, Лосиный остров…

Окончив курс академии, в тридцать девятом Николай вернулся в свой гарнизон. Через месяц их полк перебросили на Халхин-Гол. Первое ранение. Отпуск для долечивания провел в Москве. Долго не заживающая рана левой руки заставляла часто менять повязки. С нетерпением и душевным трепетом ждал, когда нежные тонкие и прохладные пальчики студентки Лиды прикоснутся к его руке.

Николай не раз предлагал узаконить их отношения. Но Лида регистрировать брак категорически не хотела.

– Ты офицер. Закончил Академию. А я дочь «врагов народа». Боюсь тебе в чем-то помешать. Я тебя и без ЗАГСа больше жизни люблю. Разве тебе этого недостаточно?

Потом Западная Украина, Белоруссия. Затем Уральский военный округ. Там в Челябинске встретил двадцать второе июня сорок первого. А Лида продолжала учиться и жить у сестры. В сорок третьем Воронцов командовал полком. Однажды вошел адъютант и доложил:

– Товарищ подполковник! Прибыл новый начальник полкового медицинского пункта. Хирург.

– Пусть войдет! Познакомимся.

Адъютант открыл дверь и сдержанным жестом пригласил сидящего на скамейке в коридоре. Подполковник снова углубился в чтение бумаг.

– Товарищ подполковник!…

Комполка оторвал взгляд от бумаг и поднял голову:

– Лида?!

– Коля!

Адъютант аккуратно прикрыл за собой дверь снаружи…

Оценив обстановку, комдив помрачнел. Чтобы добраться до раненого, группе предстояло преодолеть сеть нескольких продольных овражков, соединяющихся внизу, почти у самой речки. Под прикрытием отвлекающего огня группе необходимо было совершить бросок к ближайшему оврагу. По нему спуститься в долину, где с вражеской стороны местность не простреливалась. На крутом берегу речки предстояло перейти в крайний овражек и по нему добраться до группы с раненым. Он уже пожалел, что взял с собой Лиду. Но обстановка и время не оставляли вариантов.

Сначала всё шло по плану. Группа скрылась в ближнем овражке, по нему вышла на берег речки. Скрытно пробрались в крайний овраг и по нему больше ползком поднимались по склону наверх. Пока всё было спокойно. Немцы не засекли передвижения группы. Комдив по траншее перебрался в пункт связи, где находился командир полка. Воронцова связали с артиллеристами. Через несколько минут им предстояло нанести удар для отвлечения внимания от группы, сопровождающей хирурга.

Случилось непредвиденное. Поднимающаяся по склону группа в самом начале пропустила ответвление оврага, в котором находились бойцы и сопровождаемый человек с той стороны. Сейчас овражки разделяла полоса непаханного поля шириной не более десяти-двенадцати метров. Возвращаться было далеко, да и время теряли. Решено было преодолеть узкую полоску земли броском, не дожидаясь отвлекающего артиллерийского удара. Первым бросился сержант, командир группы. Пули защелкали, взвизгивая, по земле, поднимая фонтанчики пыли, когда сержант уже исчез в соседнем овраге

За сержантом совершила рывок хирург. Выскочив из овражка, женщина тут же уткнулась в землю. Невзирая на каску, пуля снайпера попала ей в голову. Со стороны неприятеля начался шквальный пулеметный и автоматный обстрел. Несколько пуль попали в уже неподвижное тело женщины.

Гибель женщины наблюдал в бинокль командир батальона. Потом он передал бинокль мне. Было отчетливо видно тело лежащей женщины с неестественно подвёрнутой ногой и откинутой рукой, в которой был зажат клок пожухлой прошлогодней травы.

В это время, пригнувшись, по траншее прибежал полковник Воронцов. Никто из нас не осмеливался сообщить ему страшную правду. А надо было. Полковник вырвал у меня из рук бинокль и приблизил к глазам. Комбат насильно резко пригнул комдива и, сняв с него фуражку, надел на его голову каску. Полковник грязно выругался и поднес бинокль к глазам. Мы замерли в ожидании. Воронцов стал всматриваться в сторону лощины.

Медленно поводя биноклем по краю берега, комдив пристально вглядывался в окуляры бинокля. Мы с тревогой наблюдали, как сектор обзора бинокля медленно приближается к месту, где лежала, застреленная снайпером, хирург. Бинокль в руках полковника замер. Голова его приподнялась над бруствером окопа и подалась вперед. В тот же момент раздался характерный звучный шлепок. Голова полковника Воронцова резко откинулась назад и, бездыханный, он свалился на дно окопа. Пуля снайпера попала ниже каски, чуть выше переносицы.

Через считанные минуты началась мощная артподготовка. Снаряды с воем и каким-то страшным громким шорохом перелетали через наши головы. К закату высотка с прилегающей к ней сетью оврагов и находящейся за ней небольшой прусской деревенькой была взята. Ранним утром стали эвакуировать раненых и хоронить погибших. Раненый разведчик погиб в овражке от потери крови. Из всей группы его сопровождения в живых остался раненый радист.

Полковника Воронцова и хирурга Духанову похоронили вместе в углу той самой траншеи, где стояли мы и был убит сам Николай Игнатьевич. Ставить памятник или крест было некогда. В угол траншеи стоя опустили толстое бревно с бруствера. Могилу засыпали влажным суглинком, насыпав сверху высокий холмик. Пожилой угрюмый уралец с раскосыми глазами плоским немецким штыком добела соскоблил в верхней части бревна посеревшую древесину. Недавно прибывший из пополнения боец, лица которого еще не касалась бритва, старательно слюнявя химический карандаш, написал фамилии, имена и дату смерти.

Дат рождения погибших он не знал…

Иван Ефимович, помолчав, тихо сказал:

– И командиров дивизий, бывало, хоронили так. А случалось, и не хоронили. Оставив на поле боя непогребенных, войска двигались дальше, на запад… А похоронные команды, не успевающие в наступлении за войсками, часто хоронили убитых через несколько дней. Быстрее работали трофейные команды, собиравшие оружие, боеприпасы, каски, документы…

– На второй день в штаб дивизии я не пошел. Считал, что незачем. В десять утра позвонили. Через полчаса я был в приемной. Начальник штаба, временно исполняющий должность командира дивизии, дал прочитать приказ и велел расписаться. Приказом от вчерашнего дня я был назначен заместителем командира разведывательной роты дивизии. Приказ был подписан командиром дивизии полковником Воронцовым.