Текст книги "Реквием (СИ)"

Автор книги: Евгений Единак

Закончив семилетку, Боря поступил в ремесленное училище. В одно из воскресений он приехал домой, одетый в черную форму, как адмирал. На чердак он уже не поднимался, боясь испачкать форму. В теплую зиму все голуби внезапно погибли. Весной баба Явдоха очистила чердак от остатков голубиных гнезд, чисто подмела. На чердаке стали хранить фасоль, горох, чечевицу и кукурузу.

Я перешел в пятый класс, когда двоюродный брат моей мамы Ваня (с ударением на второй слог) привез из Могилева несколько пар невиданных по размерам голубей. Это была крупная птица, напоминающая чехов. Только они были несколько крупнее и значительно длиннее. У старых голубей клювы и веки украшали небольшие восковицы. Ходили они, слегка опустив голову и вытянув шею. Казалось, они были готовы в любое мгновение стремительно подняться в воздух.

Поскольку Ваня жил в метрах восьмидесяти от нашего дома, все свободное время я проводил на чердачке маленького, как будто игрушечного сарая. Вместе с Ванёвым сыном Васютой мы часами сидели в центре чердачка, наблюдая за голубями. Я был опытнее Васюты и охотно делился с ним моими скромными знаниями по голубеводству. Я уже почти безошибочно определял сроки насиженности яиц и возраст птенцов.

В конце лета Ваня подарил мне пару молодых голубей. Самец был достаточно крупным, вишневого цвета с примесью сивины, особенно в хвосте и под крыльями. Голубка, видимо другой породы, была черного цвета, белоголовая. Маленькая головка на длинной тонкой шее была изящна. Тянутое тело и низкая посадка придавала голубке грациозность.

Я поселил пару на чердаке недавно построенной над погребом времянки. Набросал вдоль стрехи сухую люцерну. Насыпал зерна, постоянно менял воду. Родителей мое приобретение не обрадовало, равно, как и не было резкого неприятия, как это было в недавнем прошлом.

Недели две я держал голубей закрытыми. Двустворчатую дверь оставил открытой, закрыв проем дефицитной в то время сеткой. Голуби часами проводили время у сетки, греясь под осенним солнцем и привыкая к новому месту.

Когда я снял сетку, голуби долго не хотели вылетать. Вылетев, они подолгу сидели на шиферной крыше времянки. Потом стали летать. Летали они, как утки, вытянув шею и часто махая крыльями, большими кругами. От голубей Гусаковых держались обособленно.

Зимой я периодически поднимался на чердак. Согнувшись, сидел, любуясь моими голубями. Весной они стали ухаживать друг за другом, потом стали проводить время на крыше поодиночке. Взобравшись наверх, в волнением и радостью увидел, что голубка сидит на яйцах. Я попытался приблизиться. Голубка вела себя спокойно, лишь слегка поворчала, когда я просунул под нее руку. Там лежали два теплых яичка.

Однажды, решив подняться на чердак, я увидел на земле половину сухой скорлупки. Поднявшись, я обнаружил в гнезде пару голых слепых птенцов. В этот раз голубка вела себя агрессивнее. Защищая гнездо, она ударила меня крылом. Я поспешно убрал руку и спустился вниз. Рядом с банкой, наполненной цельным зерном, я насыпал кукурузную крупу.

Птенцы подрастая, стали покрываться редкими розовыми штурпаками – короткими перьями. Голубка все больше времени проводила на грядках, что-то старательно выискивая. Особенно охотно она копалась на куче гравия, много лет назад ссыпанного под забор после штукатурки погреба. Потом стал вылетать один голубь.

Надеясь, что голубка в очередной раз снесла яйца, я поднялся на чердак. Птенцы были накормлены, но голубки не было. Обыскав чердак, я спустился вниз. Между времянкой и забором в густом бурьяне я обнаружил черные перышки. На листьях подорожника было несколько капелек сухой черной крови.

Настроение стало никудышным. Сев на перевернутое ведро, я задумался. Было ясно, что голубку кто-то съел. В это время я увидел, как соседский кот, поглядывая на дверцу чердака, стал подниматься по лестнице, которую я не убрал. Все стало ясно. Швырнув в кота палкой, я насыпал в старую миску песка с мелким гравием и поставил ее на чердак. Затем убрал лестницу.

Голубь кормил птенцов в одиночку. Потом я увидел его на крыше сарая Гусаковых. Мой голубь старательно ухаживал за темно-серой простячкой. Стало до слез обидно. Потом пара скрылась на чердаке соседского сарая. Видимо, сели на яйца, так как голубь прилетал кормить цыплят только утром и перед закатом.

Вылетевшие птенцы сразу же сели на гребень сарая Гусаковых. Мои попытки согнать их оттуда успеха не имели. Все сидевшие на крыше голуби снимались и подолгу летали. В их числе были и мои молодые. Потом они перестали залетать на чердак, где когда-то вывелись. Вместе с отцом они переселились на чердак сарая Гусаковых. В большой стае, наверное, жизнь казалась им более интересной.

После семи классов я продолжил учебу в Дондюшанах. Жил на квартирах. Заниматься голубями не мог, как говорят, по определению. По дороге в школу и обратно, проходя мимо хлебоприемного пункта, моя голова невольно была постоянно повернута в сторону длинных складов.

На их крышах плотно сидели разномастные голуби. То были простяки. Ни в классе, ни во всей школе голубей никто не водил. В школе царило повальное увлечение фотографией и радиотехникой. Занимался радиоконструированием и я.

В шестьдесят пятом, будучи первокурсником в медицинском институте в одно из воскресений случайно попал вместе с приятелем на небольшой пятачок центрального рынка, где по выходным собирались любители голубей.

И, как говорят, пропала моя головушка. Уже один, почти каждое воскресенье я ездил на птичий рынок. По несколько раз обходил ряды голубеводов, вынесших на продажу, а то и просто напоказ, голубей. Там я впервые увидел множество пород голубей, о которых и не подозревал.

Слушая рассказы, споры я невольно познакомился с популярными в то время породами голубей. Рассматривая голубей, невольно обращал внимание на их владельцев, зрителей, спорщиков. Это было особое племя неравнодушных людей, увлеченных одной общей идеей, но живущих каждый в своем собственном, созданном им самим, мире. И каждый член этого племени, если хотите, клуба считал себя в чем-то непревзойденным в своей области, в той породе голубей, которой он занимался и считал самой лучшей.

Инженеры, педагоги, строители, бухгалтеры и управленцы, пенсионеры и подростки на короткие часы каждого воскресенья становились похожими на детей, которые встретились в большом городском дворе каждый со своей любимой игрушкой. Целую неделю слесарь, работающий под началом начальника цеха, по воскресеньям могли меняться ролями.

Все социальные табели о рангах на птичьем базаре куда-то испарялись. Тут все были равны. И начальник на производстве, делавший на планерке разнос токарю за загубленную деталь, в воскресенье смиренно слушал поучения последнего по оценке экстерьера голубя, выхаживанию птенцов.

Пусть простит меня многочисленная когорта этих неравнодушных, любящих удивительное творение природы и человека – голубя, что я перечислю лишь немногих, запечатленных памятью любителей, которые произвели на меня наибольшее впечатление и с которыми имел счастье общаться.

Вполне обычные, невыразительные на первый взгляд, братья Поляковы – Владимир и Анатолий отличались особой скрупулезностью, граничившей с педантизмом. Они знали, казалось, все породы голубей, стандарты, особенности полета, содержания и лечения птиц. На свою скромную зарплату они много ездили по Союзу, бывали на выставках за границей.

Наряду с медалями и вымпелами они привозили литературу по голубеводству, о которой тогдашние голубеводы имели самое отдаленное представление. Взяв в руки голубя, Владимир Александрович, казалось, одним взглядом охватывал все достоинства и недостатки птицы.

Профессорского вида, вальяжный, в чем-то даже барственный, Виктор Ульянович Слизин. Жил он в многоквартирном доме на углу Бендерской и бывшей Ленина. В глубине двора, почти в самом углу на сваях стояла его голубятня. Несмотря на огромную разницу в возрасте, он всегда находил несколько минут для общения со мной, молодым студентом.

Сдержанный в начале разговора, в процессе обсуждения он, как говорят, разогревался, увлеченно рассказывая детали, которых в книгах и журналах не найдешь. На птичьем рынке он вел неспешные разговоры, деликатные суждения в спорах выдавали его высокую интеллигентность.

Колоритной фигурой птичьего рынка 60-70-х был дед Мойше. К глубокому сожалению, никто из знакомых охотников того времени фамилии его не помнит. Он сохранился в памяти большинства голубеводов как Мойше. Худой, невысокого роста, сутулый, он был достопримечательностью птичьего рынка. Он выносил на продажу в основном голубей под заказ. Мойше, сам напоминавший небольшую горбоносую птицу, выискивающую зерно, находился в постоянном поиске голубей.

Приходя на рынок одним из первых, он присматривался к выставленным на продажу голубям, приценивался. Облюбовав нужного ему голубя, он начинал торговаться, беря продавца измором. Купив, он немедленно относил приобретенную птицу в отдельную пустую клеточку. Старожилы рынка весело и по-доброму посмеивались, незлобно шутили. Порой казалось, что без Мойше и базар не базар.

Жил Мойше в небольшом одноэтажном домишке с семьей сына на узенькой улочке, между ул. Пушкина и тогдашним Проспектом молодежи, нынешним Григоре Виеру. Та улочка осталась только в памяти. Сейчас на том месте высятся многоэтажные элитные дома. Левую половину небольшого двора венчала старая голубятня с небольшим вольером.

В семидесятые я неоднократно покупал у Мойше голубей «под заказ». Много лет подряд у меня жили и размножались архангельские снегири и монахи, приобретенные у старика. По сегодняшним меркам, птица в те годы была баснословно дешевой, несмотря на «комиссионные» Мойше.

Сейчас, когда я сам уже на склоне лет, меня периодически мучает «ностальгия» по тогдашнему патриархальному Кишиневу. Тогда, проходя по пыльной улочке к дому Мойше, я мог сорвать свисающие через забор спелые вишни, а ближе к осени продолговатые терпкие сливы. Вечно неприкрытая, посеревшая от старости калитка из разнокалиберных досок, на конвейерных ремнях вместо петель. Калитка вела во дворик, вымощенный одиночными булыжниками вперемежку с кусками красного кирпича. Всегда открытые летом, на уровне пояса, небольшие окна. Широкие подоконники были густо уставлены горшками с разноцветной геранью.

В метрах восьмидесяти от домика Мойше, ближе к проходной завода технологического оборудования жил Миша Радомышленский. Ненамного старше меня, он был огромного роста. Даже не застегнутый пиджак, казалось, был готов на нем лопнуть по швам. Он водил кишиневских горбоносых голубей, поселив их на чердаке столовой, расположенной по соседству. Фасад чердака выходил во двор Миши. Никаких вольеров, никаких замков. Мишины голуби летали свободно. Миша поднимал голубей в первой половине дня, чтобы налетавшись, птицы могли сесть засветло.

Миша был первым, кто ввел меня в мир одесских голубей. От него я узнал, что кроме горбоносых, к группе одесских турманов относятся конусные, уточки, ананьевские и бердянские. К глубокому сожалению, приобретенные у Миши черно-пегие и черные белокрылые горбоносые не успели дать у меня потомства. Забравшаяся на чердак осенью семьдесят пятого куница уничтожила более тридцати оставленных на племя голубей.

Своей неторопливостью, обстоятельностью и добродушием выделялся дядя Гриша Черногоров, живший в районе Комсомольского озера по Томской недалеко от пересечения с Новосибирской.

По рассказам дяди Гриши, голубями он начал заниматься с шести лет. Более двух веков многочисленная семья казаков староверов Черногоровых жила в Казачьем переулке, примыкающем к Набережной (ныне ул. Албишоара). На берегу Быка стоял приземистый, но большой по площади дом, на просторном чердаке которого жили голуби.

Когда он построил на Томской свой дом, одновременно с сараем в глубине двора возвел голубятню. Когда я приходил к нему, к голубятне дядя Гриша проводил меня через длинные туннели из виноградных лоз. В глубине двора сарай был облеплен целым лабиринтом пристроек. В самом углу высилась большая голубятня с высоким вольером.

Водил Черногоров разную птицу. Тут были аккерманские, тупатые, бокатые двучубые, одесситы. Но в моей памяти отпечатались якобины, которых я тогда увидел впервые, и дутыши. Меня поразили размеры этих удивительных птиц. От 20 – 25 до более чем сорока пяти сантиметров высоты.

На стенах висели многочисленные клетки с перепелками. В загородке жили экзотичного вида куры. От карликовых, размером меньше голубя до гигантской брамы. Где-то в лабиринте клетушек сарая хрюкал поросенок.

Но больше всего меня поразило увиденное в большом помещении сарая, где дядя Гриша оборудовал бондарскую мастерскую. В углу лежали заготовки клепок, а в центре помещения стояла, густо пахнущая дубом, готовая бочка.

Дядя Гриша никогда не отпускал меня просто так. Показав голубей, уводил меня в мастерскую и наливал два стакана светлого ароматного вина с янтарным оттенком. Отхлебывая мелкими, почти незаметными глотками, расспрашивал меня о студенческой жизни. Когда я уходил, дядя Гриша совал в боковое отделение портфеля, завернутый в тетрадный лист, пакет. По возвращении в общежитие я разворачивал пакет и в комнате распространялся аппетитный аромат копченого сала.

Посещая птичий рынок, я с ревнивым любопытством наблюдал за любителями голубей моего возраста. В шестьдесят шестом мое внимание привлек молодой человек спортивного телосложения, подолгу стоящий возле клеток с одесскими. По тому, как он беседовал с завсегдатаями рынка, я понял, что он тут давно свой человек. Лишь спустя много лет я встретился с ним в Страшенах. Это был один из любителей, сохранивших и совершенствовавших породу Кишиневских горбоносых.

Звали его Федор Васильевич Мунтян. До пенсии он работал судоисполнителем в Страшенах. Тонкий ценитель Кишиневских горбоносых, он сам водил исключительную птицу. Уже, будучи больным, он, страдая одышкой, взбирался на чердак и увлеченно рассказывал историю каждой птицы, ее родословную. К глубокому сожалению, тяжелая болезнь прервала жизнь талантливого голубевода, полного творческих планов на будущее.

В начале восьмидесятых на птичьем рынке мое внимание привлекли несколько пар Кишиневских тупатых турманов (Лупачей). В этих птицах, казалось, не было ни одного изъяна. Великолепные линии головы и шеи, широкий и высокий лоб, короткий, толстый, слегка погнутый клюв, широкие веки. Короткий корпус на низких неоперенных ногах заканчивался широким длинным хвостом лопатой, удивительно гармонировавшим с гордой осанкой птицы.

Рассматривая голубей, я не сразу расслышал вопрос владельца:

– Что, понравились?

Я поднял глаза. По ту сторону прилавка стоял худощавый, лет тридцати мужчина в спортивном костюме. Я не мог, да и не хотел скрывать моего восхищения голубями. Особенно хороши были тигрового, разновидности мраморного, окраса.

– Великолепные. Откуда такой окрас? – спросил я, указывая на тигровых.

– От меня. Сам вывел. Восемь лет ушло.

– Тигровых продашь?

– Этих не продаю. Вывез показать. Продам любых, только не этих.

Я облюбовал чистых черных, с блестками зелени по шее. Белые клювы, широкие, словно припудренные веки. Широкой хвост, несмотря на кажущуюся массивность, был приподнят.

– Сколько?

– Сорок рублей.

По тем временам сумма была серьезной. Но ехать домой без таких голубей не хотелось. Бензина на обратный путь хватит. Я порылся по карманам. Наскреб тридцать два рубля.

– Восемь рублей за мной. Дай телефон и адрес.

– Ладно, дай сколько имеешь. Главное, чтобы в хорошие руки попали.

Телефон и адрес владельца тупатых я все-таки взял.

Звали владельца тупатых Изя Урман. Жил он в одном из прилепленных друг к другу домишек по Фрунзе, недалеко от пересечения с Измаильской. Голубей держал на просторном чердаке. Когда я поднимался, длинная ветхая лестница предупредительно потрескивала, качаясь в такт каждому шагу по перекладинам. Пока я поднимался, диафрагма моя, от возможности в любую секунду сорваться, казалось, упиралась в глотку. Поднявшись, я удивился толстому слою сухого помета вперемежку с подсолнечниковой шелухой.

– Почему не убираешь? – спросил я.

– Никогда. Летом помет высыхает от солнца, а зимой, оттого, что топят внизу. Чердак теплый, да и шелуху иногда привожу, расстилаю. И соседи довольны теплоизоляцией – ответил Изя.

– А инфекции бывают?

– Ни разу. У меня работают санитары. Смотри!

Изя разгреб сухой помет, набрал пригоршню и, пересыпая с ладони на ладонь, дул.

– Смотри! – повторил Изя.

На Изиной ладони копошилась куча жужелиц и их разноцветных личинок. Меня передернуло:

– Как заводятся, я тщательно выметаю и насыпаю опилки или шелуху.

– Ни в коем случае. Они перерабатывают всю гниль, микробы и плесень. Даже подохших мышей и случайно разбитые яйца. Жужелиц надо беречь. – поучительно заключил Изя.

– Век живи, век учись. – подумал я.

Спустившись и ступив на твердую землю, я решил, что больше на Изин чердак я не полезу.

В дальнейшем голубей я у Изи не покупал. Привозил ему надежных кормачей, иногда пару-две бельцких двучубых, по просьбе Изи, не самых совершенных. Изя много ездил по Союзу, в Турцию, Румынию и Болгарию. Там он производил выгодный для него обмен.

Зато я имел возможность брать у Изи тупатых на вывод. Через два-три месяца возвращал, брал других. Секрет тигровой масти тупатых Изя открыл мне позже. Оказывается, для прилития свежей крови и улучшения экстерьера, еще восемь лет назад Изя паровал тупатых с аккерманскими двучубыми. Чубы, против ожидания, вывелись довольно быстро. Но от скрещивания желтого тупатого и мраморно-седой с черно-пятнистыми перьями аккерманской голубки получилась довольно устойчивая тигровая масть.

Однажды, будучи в Кишиневе, я позвонил и условился о встрече с Изей. Голос его был вялый, тихий. Когда я подъехал, Изя уже ждал меня во дворе. Грудь и поясница его были перетянуты длинным широким шарфом, из-под которого виднелись полотенца. Лицо Изи было неестественно бледным, с каким-то сероватым оттенком.

– Что случилось? – спросил я Изю.

– Перелом позвоночника.

– Как?!

– Поднимал по лестнице полмешка кукурузы на чердак. Предпоследняя перекладина не выдержала. Вон та. Уже поменял на новую.

Я прикинул. От новой перекладины до асфальтового покрытия двора было не менее четырех метров. Все могло быть гораздо хуже.

– Когда это случилось? Ты почему не в больнице? Кто ремонтировал лестницу? – посыпались мои вопросы.

– Два дня назад. Жена вызвала скорую. Отвезли в нейрохирургию. Но на следующее утро я удрал. Голуби без воды, без корма.

– Ты нормальный? Неужели не нашлось кого-либо из приятелей, чтобы на время лечения кормили и поили голубей?

– Ребята есть, но я должен сам. Тут надо переложить несколько пар яиц и птенцов. – с натугой ответил Изя.

– А лестница? Кто ремонтировал? Неужели сам?

– Сам, – ответил Изя, – Должна выдержать. Я укрепил еще три щебля.

– Изя! Новую надо делать. Это недорого. Разобьешься насмерть на…

– Не успею. Нас сносят. В горисполкоме обещали выделить помещение для голубей на чердаке или в цоколе нового дома, – сказал Изя. – Слушай, в Кишиневе есть какие-то мастерские, где делают пояса. Ты знаешь, где это?

Я промолчал. Год назад, по поводу сформировавшейся межпозвоночной грыжи в мастерских министерства соцобеспечения мне сделали кожаный широкий, добротный пояс, который я постоянно возил в машине на случай необходимости смены колеса. Выйдя за ворота, я тут же вернулся с поясом. У Изи засияли глаза. Размотав шарф и полотенце, я помог Изе одеть и застегнуть пояс. Он как-то сразу стал выше.

– Как хочешь, а пояс я уже не сниму, – бодрым голосом сказал Изя, – бери любую пару.

– Носи на здоровье. Будь осторожен.

Взамен пояса я ничего у Изи не взял. Через две недели мне предстояло уехать в Харьков на четырехмесячные курсы усовершенствования врачей. Надо было на это время пристроить к кому-нибудь собственную птицу.

По возвращении из Харькова я длительное время не имел возможности съездить в Кишинев. Изя позвонил мне сам. Оказывается с местом для голубятни в новом доме ничего не вышло, с женой неурядицы, и Изя обменял полагающуюся ему жилплощадь в новом доме на полдома с огородом и местом для голубятни ниже четвертой горбольницы. Если мне не изменяет память, по Андреевской.

Будучи в Кишиневе, я поехал к Изе. Он как раз был дома. Лицо его казалось почерневшим. Изя был в глубокой депрессии. Нелюди сожгли его голубятню вместе с уникальной коллекцией голубей, результатом его более чем десятилетнего труда. Скорее всего из зависти. Тупая, злобная посредственность в зависти всегда побеждает беззащитную одаренность. Что и произошло с Изей.

Изя сник. Голубятню он отстроил, купил сторожевого пса. Но голуби уже были не те. И Изя уже был не тот. Видимо давала о себе знать полученная травма позвоночника и психотравма в результате поджога.

В девяностые, в одно из воскресений, я попал на «птичку». Знакомый голубевод рассказал мне, что Изя эмигрировал в Израиль. Вскоре после переезда в результате тяжелой болезни Изи не стало.

Вспоминая соплеменников по голубиной охоте, невозможно не вспомнить и не рассказать о самородке, талантливом голубеводе-селекционере дяде Коле, Николае Эммануиловиче Юзефович. Познакомился я с ним летом семьдесят третьего в Тырново, когда уже работал в районной больнице. На своей неизменной «Яве» дядя Коля курсировал между лесом, на опушке которого была колхозная пасека и домом, где была его голубятня. Он был, по известному выражению, по-настоящему счастлив: будучи дома, спешил на работу, а с работы спешил домой, где его ждали голуби.

Родился и вырос Николай Эммануилович в польской семье в селе Унгры на самом берегу Днестра. Из поколения в поколение Юзефовичи исповедовали католичество. На службу ездили в единственный в округе костел в Могилев-Подольске по воскресеньям. Ксендз и служка жили на территории, прилежащей к костелу.

В самом центре двора на четырех массивных сваях высилась просторная голубятня, которую заложил сам ксендз. Он и привез первые пары голубей из Польши. В дальнейшем коллекция костелских голубей пополнялась за счет католиков, которые приезжали молиться с округи Подолья и Бессарабии.

Видя, как шестилетний Миколик часами простаивал возле голубятни, предпочитая голубей нудной и непонятной службе, служка костела подарил ему пару молодых голубей. Поселил Миколик голубей на небольшом чердачке односкатной пристройки к сараю.

Все строения во дворе были крыты соломой. Голуби отлично прижились на новом месте, стали давать потомство. Когда дядя Коля рассказывал о своих первых шагах в голубеводстве, я вспомнил голубей на чердаке под соломенной крышей дома моего деда Михася.

Однажды житель соседнего села Арионешты, расположенного в двух километрах от Унгр, возвращался домой с работы по найму у Унгрского богача Мурина. Увидев голубей, летающих над двором Юзефовичей, он долго стоял, наблюдая полет птиц. Когда голуби сели, он зашел во двор и спросил, откуда голуби.

Услышав, что голуби привезены из Польши, он предложил обмен. На следующее утро он принес две пары голубей с двумя чубами. Вечером Миколик отдал ему две пары своих голубей. Обмененные голуби оказались превосходными вертунами.

Следующим летом сильный ветер принес со стороны Бронницы, что лежит в сотнях метров от Унгр на левом берегу Днестра, трех пестрых голубей. Начавшийся сильный дождь заставил голубей сесть на крышу соседского сарая. Под проливным дождем Миколик по скользкой соломенной крыше добрался до голубей. Уставшие и мокрые, те даже не пытались удрать.

Наутро, когда голуби высохли, оказалось, что ноги их были обуты роскошным оперением в виде колокольчиков. Когда голуби привыкли к новому месту, Миколик с удивлением и радостью увидел удивительный полет приблудных. Их полет был почти вертикальным, сопровождался громкими хлопками и перевертыванием.

Со временем голуби размножились. Часть из них была переведена на чердак сарая с отдельным вылетом. Размножающаяся стая требовала все больше кормов. Приходилось менять молодняк на кукурузу и пшеницу у любителей голубей Каларашовки и Арионешт. Во время уборки урожая помогал соседям, за что те к вечеру насыпали торбу зерна.

Война началась, когда Коле было уже четырнадцать лет. В июле сорок первого немецкая авиация бомбила части советских войск, закрепившихся на левом, противоположном берегу Днестра. От разрывов бомб голуби, сидевшие на крыше, словно обезумили. Они беспорядочно метались в воздухе, потеряв ориентацию. Когда начало темнеть, Коля с младшим братом Сергеем разыскали часть голубей далеко от дома. Два голубя вернулись только на следующий день. Голубей закрыли и выпустили только тогда, когда фронт отодвинулся подальше от Днестра.

– Во время войны голуби, возможно, спасли мне жизнь. – Рассказывал дядя Коля.

В селе разместилась немцы, следующие на фронт. Через Днестр наводили понтон для переправы техники. Жителей Унгр согнали на берег копать спуск к Днестру. По селу пронесся слух, что мужчин и подростков немцы заберут на тот берег на работы. А потом угонят в Германию, как это уже было в некоторых селах.

– При приближении немцев к нашему дому, – продолжал дядя Коля, – я с семилетним братом Сережей забрались на чердачок, где жили голуби и забились в самый угол. Три немца зашли во двор с огорода. Два пошли к дому, а один, увидев голубей на крыше и на дверке сарая, остановился, разглядывая птиц. Я видел только голову и шею немца.

Внезапно немец схватил веник, прислоненный к стене и, стал размахивать им, поднимая голубей. Снявшиеся голуби летали недолго. Часть из них села на крышу, а некоторые стали залетать на чердачок. Привыкнув к тому, что мы раньше подолгу сидели на чердаке, голуби спокойно кружили и ворковали.

Неожиданно немец стал подниматься по лестнице на чердачок. Его голова и плечи закрыли часть неба и соседний сарай. Он стал рассматривать голубей. Видимо, когда глаза его привыкли к темноте, он увидел нас с Сережей, сжавшихся в самом углу. Он смотрел на нас долго, а потом, приложив палец к губам, тихо сказал на немецком:

– Лейзе. Их либе таубн.

Мне стало ясно, что он сказал нам, чтобы мы сидели тихо. Вскоре немцы ушли. Но мы с братом продолжали сидеть на чердаке до вечера.

В пятьдесят четвертом Сережа, приехав зимой с сессии в учительском институте, где он учился, неожиданно спросил меня:

– Коля, а ты помнишь, что сказал немец, когда мы прятались на чердаке?

Я пожал плечами. А Сережа, помолчав, ответил на свой же вопрос:

– Он тогда сказал: – Я тоже люблю голубей.

– А может быть у него дома остались голуби. – Закончил рассказ дядя Коля.

После войны судьба забросила Колю в Бендеры, где он работал в депо кочегаром, а потом помощником машиниста. Жил на квартире у одного из слесарей депо по улице Ткаченко, на большей части домов которой сохранилось старое название – Потягайловская. Хозяин был любителем одесских голубей. Птицу он содержал в небольшом и чистом сарайчике без потолка. Широкий, на пружине, леток был под самым коньком крыши. Вольеры тогда строили редко.

В свободное от поездок время Николай возился с голубями. Хозяин, увидев, что птица за несколько лет стала выглядеть и летать лучше, переложил всю заботу о своих питомцах на квартиранта. Николай не тяготился приятной обузой, наоборот, он стал паровать голубей по своему усмотрению. В поисках достойной птицы он познакомился со старым голубеводом, жившим неподалеку на соседней Липованской, ныне улице Маяковского.

Звали знатного голубевода Тимофей Евстафьевич Бугаев. Соплеменники по увлечению прозвали его Кармоля за то, что он, возясь с голубями, напевал песню про Устима Кармелюка. Песня лилась из уст Кармоли нескончаемой печальной лентой и, казалось, не было в ней начала и конца.

А на закате, выпив стакан доброго южного вина, голос Тимофея Евстафьевича крепчал, исчезала старческая надтрестнутость и хрипотца. Казалось, что песню ведет молодой отважный гайдук из ватаги легендарного Устима Якимовича:

 
   За Сибиром сонце сходить.
   Хлопци не зiвайте.
   Ви на мене, Кармалюка,
   Всю надiю майте.
 
 
   Повернувся я з Сибiру,
   Та не маю доли,
   Хочь здаеться не в кайданах,
   А все ж не на воли.
 
 
   Маю жiнку, маю дите,
   Тай я их не бачу,
   Як згадаю про их муку —
   Тай гирко заплачу…
 

Из староверов, живший по уставу старообрядцев, бывший рядовой лейб-гвардейского полка, охранявшего семью последнего императора, Тимофей Евстафьевич был пунктуальным, строгим к себе и окружающим. С такой же принципиальностью и пунктуальностью он относился к любимому голубеводству. Занимался он только одесскими породами голубей. Эстафету голубевода у стареющего Тимофея Евстафьевича принял его сын Иван, которого по традиции тоже всю жизнь называли Кармолей. Прославился Иван своими горбоносыми, лучше которых не было ни в Бендерах, ни в округе.

– Птица была могучая, – рассказывал дядя Коля. – Голова была круглая, веки широкие. Клюв у некоторых голубей прикасался к вертикальной, у некоторых с подтрясом, шее, гордо изогнутой, как у сказочного коня.

Дядя Коля выносил из сарайчика, где неслись куры, яйцо и переворачивал его острым концом книзу.

– Если горбоносый настоящий, то линии яйца должны совпасть с линиями клюва, головы и верхней части шеи. – убеждал дядя Коля, приложив яйцо напротив головы горбоносого и продолжал. – Они должны быть коротконогими, вислокрылыми. Длинный хвост широкой лопатой в двадцать и более перьев, которые на концах могли слегка кучерявиться. А лёт, какой был лёт!

Дядя Коля никогда не говорил полёт. В слово лёт он вкладывал самые превосходные качества воздушной акробатики голубей.

– Кроме горбоносых, – продолжал дядя Коля, – Кармоля водил уточек, конусных, бендерских поясых. Смело и успешно приливал горбоносым кровь бердянских, вытягивая птицу в длину. Паровал с ананьевскими, что делало птицу более изящной, головы стали миниатюрнее, стали появляться белые с жемчужными глазами. Широкие веки стали более нежными, как бы присыпанные платиновой пудрой. Водились редкие в то время, а сейчас вообще исчезнувшие – гривастые.

Тогда-то Коля, ровесник Ивана, по-настоящему познал и полюбил породу одесситов. Общение с Тимофеем Евстафьевичем и Иваном стало фундаментом для его дальнейшей судьбы селекционера. Какими бы голубями не увлекался в жизни Николай Эммануилович, в его коллекции всегда были несколько пар одесситов, с которых можно было писать стандарт.

Высокую планку кармолинских стандартов не опускает сын Ивана, Виталий, с которым я знаком уже несколько лет. В моей коллекции несколько белых горбоносых с жемчужными глазами. Выведены они от белого с крапчатой шеей, приобретенного несколько лет назад у молодого Кармоли.