Текст книги "Реквием (СИ)"

Автор книги: Евгений Единак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 47 (всего у книги 81 страниц)

Маричка

Надо сильно чувствовать, чтобы другие тоже почувствовали.

Николло Паганини

В самом начале пятьдесят четвертого отец привез из Могилева и установил на полочке небольшой, в коричневом жестяном футляре радиоприемник АРЗ. Без преувеличения, в доме появился еще один член семьи. Слушать он не умел, зато все остальные, включая родственников и соседей, прилежно слушали его. Кто из домашних просыпался первым, тот и включал радио. Чаще всего это была мама.

Куранты, гимн Советского Союза, последние известия, утренняя зарядка, пионерская зорька. После школы диктовали газету. Вечером был театр у микрофона, песни по заявкам радиослушателей. По радио мы разучивали, сразу становившиеся популярными, песни. С первого раза я запомнил слова и пел вместе с артистами песню «Рябинушка».

Я был в третьем классе, когда из нашего АРЗ впервые полилась чарующая мелодия, а за ней и волнующие слова «Марички». Сейчас это называется «эффектом присутствия». А тогда, слушая незамысловатые строчки четверостишия,

 
   В'ется, наче змiйка, неспокiйна рiчка,
   Тулится близенько до пiднiжжя гiр,
   А на тому боцi, там живе Марiчка,
   В хатi, що сховалась, у зелений бiр…,
 

я явственно видел перед собой, почему-то, лазурное небо, быструю извилистую, прижатую к подножью темно-синих гор, речку, её противоположный каменистый берег, за которым тянулась темно-зеленая, почти черная полоса густой сосновой рощи. За деревьями спряталась низенькая беленая хатка с черной соломенной крышей. Точь в точь, как у бабы Грецехи, чья хатка пряталась под высокими грушами и огромными раскидистыми ореховыми деревьями.

А дальше было настоящее волшебство. Начинался припев. Где-то вдалеке молодые парубки хором повторяли куплет, спетый артистом. А за синими горами девичьи голоса выводили непрерывное «А-а-а» в плавном волнообразном чарующем ритме. Я уже не видел ни речки, ни гор, ни хатки. Я даже не слышал, что мама уже дважды велела мне принести с улицы сухие переедки (стебли кукурузы) или подсолнечниковые головки для поддержания огня в ненасытной плите.

Песня «Маричка» целиком и надолго вошла в мою душу. Слова песни я выучил сразу. Несмотря на отсутствие музыкального слуха, неторопливая плавная мелодия запомнилась, и я пел «Маричку» в доме, во дворе, на огороде. Я пел песню даже во время уроков. Разумеется не на уроках пения. Я пел «Маричку», когда рисовал в альбоме, писал изложения, решал примеры. Пел я мою песню внемую, только про себя.

Когда начались очередные летние каникулы, отец, купив билет и забросив тяжелый чемодан в тамбур общего вагона, отправил меня в поощрительную поездку к брату, в Черновцы. Алеша прошлой зимой женился и вместе с Жанной они жили у её родителей на четвертом этаже пятиэтажного дома. Старинный дом находился на улице Котляревского, которая брала начало от угла Советской площади. Однако взрослые чаще называли её Соборной.

Квартиры были большими. Почти четырехметровые потолки, скрипучий паркет, обширная кухня и длинный коридор. Широкие мраморные лестничные пролеты. На первом этаже перед лестницей была, покрытая мрамором, площадка, на которой, по рассказам взрослых, находилась будка швейцара. Шикарный по тем временам, дом был построен на стыке веков в самом центре города и предназначался для проживания семей богатого румынского купечества.

После одноэтажной Елизаветовки я мог часами стоять у открытого окна. С высоты четвертого этажа я осваивал географию видимой части города. Если смотреть вдоль стены влево, в тридцати-сорока метрах угол Соборной площади. Вправо длинная улица заканчивалась куполом городского театра.

Напротив дома улица разделялась. Влево и вниз убегала тенистая улица Леси Украинки, в конце которой были видны множественные, красного кирпича, крытые разноцветной черепицей, здания университета. Налево от университета густо зеленел парк Шиллера. Туда на болотистый берег Клокучки прошлым летом я ходил с ребятами копать червей. С удочками и банкой червей на трамвае ехали до круга «Прут». С крутого берега мы забрасывали удочки в стремительный поток и удили пескарей и голавлей.

По ту сторону улицы была тюрьма. Высокие, опутанные вдоль колючей проволокой, глухие стены, свисающие во двор черные гусаки фонарей. В каждом углу забора высились фонарики круглых башенок. В застекленный фонариках башенок день и ночь стояли вооруженные солдаты. За стенами несколько разделенных двориков, в которых люди в темно-серой одежде сбивали ящики, носили какие-то мешки, кололи дрова. Один небольшой дворик сверху был покрыт целой сетью переплетенной колючей проволоки. Я не любил смотреть во двор тюрьмы. Очень скоро мною овладевала жуть и я переводил взгляд на зелень газонов и тротуары.

Мне нравилось наблюдать, как по тротуарам шагают прохожие. Издали они были почти одного со мной роста. По мере приближения их тела укорачивались, казалось, становились толще. Когда они находились прямо подо мной, я видел выступающие и тут же прячущиеся в животах носки обуви, плечи и круглые шляпы. В те годы все мужчины и женщины носили шляпы.

Когда прохожие находились прямо подо мной, я выпускал из пальцев черешневую косточку и следил за её полетом. Косточка падала на асфальт в трех-четырех шагах за прохожими. Тогда я стал отпускать косточки за три-четыре шага раньше. Я отчетливо видел, как мои косточки летели прямо в шляпы прохожих. Я видел только удар косточки об головной убор и быстро убирал голову, чтобы пострадавшие не могли определить окна, из которого выпущен снаряд.

За этим занятием меня застал Иван Ефимович, отец Жанны:

– Что ты делаешь, Женя?

– Решаю задачу по физике. – был мой немедленный ответ.

– Расскажи, может вместе решим?

– Решаем по формуле прямолинейного равноускоренного движения. Зная время равноускоренного полета тела в свободном падении до удара об асфальт, вычисляем скорость тела в момент удара и расстояние от окна до асфальта.

– И какое же расстояние от окна до асфальта?

– Около пятнадцати метров, – не моргнув, сказал я.

Расстояние от тротуара до окна я прикинул несколькими днями раньше, гуляя вдоль улицы.

О моих «достижениях» в физике Иван Ефимович видимо рассказал Алеше. К концу ужина брат неожиданно сказал:

– Ты только не пробуй определять скорость слюны. Может быть скандал. Как быстро бы ты не прятался, караульный в башенке напротив все равно увидит. Ему-то делать больше нечего.

О караульном я как-то не подумал вообще…

Чтобы занять меня, на следующий день Иван Ефимович подключил к радиоприемнику «Урал» проигрыватель и достал высокую стопку пластинок:

– Умеешь крутить пластинки?

– Конечно!

– Ну вот, на время каникул отвлекись от физики. Послушай, тут много хороших песен.

Вместе с Ларисой, младшей сестрой Жанны, мы слушали пластинки. Многие мне были знакомы. Большую часть из них крутили на террасе нашего сельского клуба перед киносеансом. Я взял в руки очередную пластинку с бледно-розовым кругом в центре. На кругу было написано: «Очi волошковi». Прочитав на обратной стороне пластинки, я напрягся: «Марiчка»!

Читаю дальше… Слова М. Ткач, музыка С. Сабадаш, поет Дмитрий Гнатюк. В тот день я слушал «Марiчку» великое множество раз. На следующий день Иван Ефимович, вернувшись из города, вручил мне в огромном квадратном конверте подарок. Это была пластинка с «Марiчкой!

Вручая мне пластинку, Иван Ефимович сказал:

– Композитор Сабадаш наш сосед. Он живет на первом этаже в нашем подъезде. Если спускаться по лестнице, первая дверь справа. Точно, как в нашу квартиру.

Я был потрясен! Композитор моей любимой песни живет совсем рядом, а они до сих пор молчали! Живого композитора я вообще никакого не видел, тем более сочинившего «Марiчку» Сабадаша! Как они могли?!…

Сказав, что иду погулять на площадь, я спустился по широкой лестнице. На первом этаже у двери я задержался. Обычная дверь… Покрашена обычной краской. Никаких надписей, никакой блестящей таблички, какую я видел на входной двери зубника Бекермана.

Я спустился вниз и вышел на улицу. В тот день я долго гулял по аллеям площади-парка. Я забыл, что в ста метрах находится тир. Я думал только о том, что рядом живет знаменитый человек. Его имя напечатано на пластинках, а все так спокойно гуляют, сидят на скамейках, бегут с авоськами, куда-то едут в трамваях!

Однажды, когда я свесившись, смотрел на улицу, Лариса сказала:

– Из филармонии возвращается Сабадаш.

Я пристально всмотрелся. Ничего необычного… В руке черный портфель. Идет, как все люди, обычным шагом. О нет! Прическа у Сабадаша была как у Гоголя или Белинского. Это было видно издалека!

Последующие дни я проводил в основном на улице, но композитора не встретил ни разу. Однажды я вышел раньше, часов около девяти. Когда я спускался на первый этаж, сердце мое екнуло, потом забилось чаще. На лестничной площадке стоял Сабадаш и, не торопясь, закрывал замок входной двери своей квартиры.

Я замер на месте. Сабадаш закрыл двери, подергал ручку, и… его каблуки зацокали по мраморным плитам. Выйдя из подъезда, композитор повернул вправо, в сторону театра. В десяти-пятнадцати метрах я следовал за ним. Меня поразило то, что композитор был обыкновенным. В его сухощавой фигуре не было ничего необычного. Сабадаш слегка сутулился. Длинные прямые с проседью волосы закрывали уши, спускались почти до воротника его пиджака и слегка подворачивались внутрь.

При выходе на театральную площадь, словно почувствовав, что за ним идут, Сабадаш оглянулся. Второй раз он оглянулся, когда мы проходили мимо кинотеатра «Жовтень». За кинотеатром он повернул направо. В тот день я проводил Сабадаша до филармонии.

На следующий день я вышел раньше. Сабадаша я ждал, сидя на скамейке, кольцом окружавшей вековое дерево в самом углу Соборной площади. Сабадаш вышел из подъезда минута в минуту. Я последовал за ним. Сегодня он не оглядывался. Однако, миновав кинотеатр «Жовтень», Сабадаш внезапно остановился. Секунду-другую он стоял неподвижно. Затем повернулся ко мне. Я уже пожалел, что сегодня увязался за ним. Хотелось убежать. Сабадаш поманил меня всей кистью, приглашая и как-бы призывая к вниманию:

– Ты любишь музыку, мальчик?

Я утвердительно закивал головой.

– На каких инструментах ты играешь?

– Я не играю совсем.

Говорить было трудно. Я едва выдавливал из себя слова.

– Может быть ты поешь?

– Меня проверяли в хоре. У меня нет ни слуха, ни голоса.

Сабадаш стоял, полуобернувшись. Портфель он держал перед собой двумя руками, как школьник. Фигура его, казалось, еще более ссутулилась. Сейчас полагаю, что тогда он, как и я, был в некотором затруднении. Последовала неловкая пауза. Потом композитор сказал:

– Это хорошо, что ты любишь музыку… Что ж, мне пора…

Больше Сабадаша я не провожал никогда. Вышло так, что впоследствии мы не встречались.

Черновцы… В постперестроечные годы я бываю в «маленьком Париже» очень редко. Нас расселили. Это уже другая страна. Последний раз я был в городе моего детства два года назад. Тогда Олег с моей внучкой Оксаной подарили деду воскресную экскурсию. На территории центрального стадиона города проходила межобластная выставка голубей.

Черновцы… Разбегающиеся в разные стороны от Центральной площади семь улиц… Пешеходная вечерняя Кобылянская… Подрагивающие в свете переливающихся разноцветных неоновых огней, отполированные дуги булыжной мостовой… Подвешенные к чугунному, с ажурными завитками, столбу, большие круглые часы на площади перед ратушей… Удивительной мелодичности утренние трамвайные звонки… Бубличная с горячими пончиками, тир, музеи, кинотеатр «Жовтень», стремительный Прут, глухой, почти дикий парк Шиллера… Непреходящая новизна ощущений, тревожно-радостное ожидание грядущего чуда…

…Точно в полдень слышу, звучащую с балкона ратуши, мелодию «Марички». Меня не покидает ощущение, что трубач в буковинском народном костюме играет эту мелодию по моей просьбе. Попросил я его об этом еще шестьдесят лет тому назад. Тогда этот удивительный город на берегу Прута, расположившийся, как и древний Рим, на семи холмах, был моим.

Домка

Травы высыхают – корни остаются.

Народная мудрость

Сердце скулит ритмично,

Гены гуляют в теле…

Обычно, вполне обычно -

Туман в родовом древе.

Вот – ёкнуло и заныло.

Прошлое – словно дыра.

Фотография да могила.

Какие они… пра-пра-пра?

Ja-kob

Я любил, когда родители посылали меня с поручениями. С любыми. Куда нибудь, лишь бы подальше от нашего двора. Дома я успел изучить сарай, стодолу, все закоулки, узкие пространства за домом, сараем, за скирдой прошлогодней соломы, за кучей чеклежа – переедков кукурузянки.

Я лучше родителей знал, что делается на наших чердаках и чердачках, в обширной кладовой, которую называли каморой, в земляном еще погребе. (Бетонированный подвал отец построил только в пятьдесят шестом.) Я мог нарисовать по памяти трещины в стенах внутри свиной конуры, в которую родители не заглядывали с тех пор, как построили. Я знал наперечёт шестки и колышки в низеньком, почти игрушечном курятнике, в котором трудно было повернуться даже мне, восьмилетнему.

Другое дело, когда меня посылали в магазин, колхозный ларек; к односельчанам, которым отец раньше одалживал мясо, а сейчас, зарезав собственную свинью, они должны были вернуть долг. Я с удовольствием бежал к Чижику через поле в Боросяны забрать отремонтированную обувь. Бежал к бабе Явдохе, которая через нескольких сельчан одновременно сообщала мне о только что вынутых из печки противнях с горячей, душистой и сочной кровянкой.

Мама вручала мне рубль и посылала купить сто грамм дрожжей для выпечки хлеба, либо триста грамм тюльки. Перед праздниками я должен был принести ваниль и «монию» (углекислый аммоний) для выпечки печенья, вертут и пушистых пористых баранок. Когда родители меня посылали куда-нибудь, я никогда не говорил:

– Потом! Я занят! После! Вот сделаю уроки и побегу!

Я бросал все и, наспех одевшись, бежал, часто забывая взять приготовленные деньги или торбочку, в которой надлежало принести требуемое. (В середине пятидесятых появились, заменив торбочки, разнокалиберные авоськи.) Мама едва успевала напутствовать меня о необходимости постучаться, поздороваться по приходу и попрощаться с хозяевами, уходя.

В этот раз я бежал до горы. Вот и шлях. Затем слева мелькнул и остался позади Чернеев колодец. Наконец, повернув с дороги влево, я вбегал на широкое подворье. В глубине двора над небольшой беленой хатенкой высилась черной шапкой, местами вдавленная, отвесная с фасада, выходящего на юг, соломенная крыша. Слева, на фоне беленой стены, как провал, потемневшая от времени, сплошная дощатая дверь.

Каждый раз, начисто забыв мамины наставления, я давил на клямку, с силой оттягивая дверь на себя. Слышался глухой щелчок, после которого дверь самостоятельно открывалась и тянула меня уже вперед, внутрь темных узких сеней. Справа щелкала такая же клямка. Из комнаты в сени, вся в темном, выходила сутулая невысокая старуха.

Это Домка. Если Назара в селе все от мала до велика называли пресидатилём, Сяню Вишневского – бугалтэром, то Домка в селе работала в должности спекулянтки.

По моему тогдашнему детскому разумению, должность Домки была немаловажной, судя по количеству сельчан, которые навещали её каждый день. Особенно перед праздниками, когда у её открытых дверей выстраивалась очередь. У самого Назара очереди в правлении колхоза были гораздо меньше.

У Домки можно было купить всё, чего не было в сельском коперативе. Из Бельц, а то и из Черновиц она привозила так нужные хозяйкам дрожжи, черный и душистый перец, коляндру (кориандр), лавровый лист, гвоздику, ваниль, «монию» (углекислый аммоний), синьку. Всё привезенное Домка распределяла по мелким, удобным для селян упаковкам. Когда я приходил к ней, часто видел её, ловко крутящей вокруг большого пальца конусные пакетики. Сами пакетики она крутила из вырванных листов старых школьных учебников внуков. Готовые пакетики Домка вставляла один в другой. В сенях часто можно было видеть, прислоненные в угол, длинные бумажные «палки» из сложенных друг в друга пакетиков.

Если лавровый лист Домка отсчитывала по десятку в одной упаковке, то порции перца, кориандра, ванили и «монии» отмеряла ложками, обрезанной латунной гильзой от охотничьего патрона и наперстком. Килограммовые блоки дрожжей она, предварительно разметив, удивительно точно резала тонкой шелковой ниткой. Разрезанные Домкой порции дрожжей можно было не взвешивать. В каждой не хватало совсем немного – 9 -10 гр. Секретом разрезания килограмового блока дрожжей впоследствии Домка поделилась с моим отцом. Вместо десяти порций по Домкиному способу нарезания получалось одинадцать.

Купленные дрожжи я нес домой, завернув дополнительно в кусок газеты. Самого запаха дрожжей я не переносил. Зато все остальное я нюхал с удовольствием. Особенно приятным был запах ванили, которая, по моему убеждению, всегда пахла праздником. Если чёрный перец был молотым, нюхал его с осторожностью. Попавший однажды в нос, измельченный порошок чёрного перца вызвал приступ неукротимого чихания. Сначала было приятно и даже забавно. Но потом носом пошла кровь, которая не останавливалась довольно долго.

Запах кориандра мгновенно переносил меня в нашу «велику хату» (каса маре), где перед праздниками отец укладывал в широкую эмалированную миску круги копчёной им колбасы. В центре кругов горкой высилась копчёнка – куски закопчённого сала и мяса, густо посыпанные «коляндрой»

Особо острые ощущения вызывало вдыхание паров «монии». Если «монию» поднести к самому носу и потянуть воздух, то возникало непередаваемо острое ощущение. Аммиак заставлял мгновенно отдергивать голову назад, в глубине носа в голову вонзались десятки тонких буравчиков, которые останавливали на мгновения дыхание. Затем следовало першение в горле, слезотечение, чихание. Менялись и становились более громкими голоса людей, тарахтение телег, кудахтанье кур.

Маме было достаточно одного взгляда, чтобы определить степень моего увлечения «монией». Не очень сердясь, она для порядка ругалась. Затем, тщательно обернув «монию» несколькими слоями целлофана, опускала в небольшую баночку из-под какого-то лекарства и плотно закручивала крышку.

Мама хранила специи в отдельной картонной коробочке, которую, выбрав момент выносила и прятала в великой хате. Как говорила баба Явдоха, подальше от «святых» рук. В нашем доме «святыми» были только мои руки. Я всегда оперативно находил спрятанное. Бывало, мама забывала, в какое укромное место она прятала специи или что-либо ещё. В таких случаях, как только мама начинала искать, я добросовестно подсказывал: что она ищет и что где лежит…

После того, как мне исполнилось семь лет и я пошёл в школу, родители перестали прятать от меня всё, включая деньги. Значительные суммы денег родители прятали в сложенное одеяло, либо под стопку белья в платяном шкафу. Монеты в нашем доме всегда лежали на виду: на полочке справа от двери в круглой пузатой сольнице. Потом я предложил прятать деньги на широкой планке под столешницей старинного массивного стола, стоявшего в нежилой комнате. Так и делали. Отец как-то сказал, что там никто не догадался бы искать. Я уже был женат, а отец продолжал ложить деньги под столешницу на импровизированную полку.

Родилась Домка на территории древней Подолии в семье Пастухов (Григория и Софии) в Заречанке (Ходыковцы, Ляцкорунь, Яскорунь) Чемировецкой волости Каменец-Подольской губернии. В Бессарабию переехала вместе с родителями, потянувшимися за переселяющимися земляками. Вскоре после переезда вышла замуж за Павла Гусакова. Брат Домки – Никита поселился в верхней части села, положив начало династии Пастухов в нашем селе.

Пошли дети. Федор, Анна, Петр, Владимир, Елизавета, Мария, Александр, Вера. Всего родила тринадцать. В живых осталось восемь душ. Еще до революции старший Федор в поисках лучшей доли уплыл в Бразилию. Обосновался в Сан-Паулу. Язык освоил быстро. Выучился на водителя. Всю жизнь работал шофером на ткацкой фабрике.

В 1924 году умер муж – Павел. В 1926 году Домка с семерыми детьми, вместе с семьёй одного из братьев Вишневских, прибыли пароходом в Бразилию. Высадились в порту Рио-де-Жанейро. Прибывших из Европы будущих рабочих управляющий кофейной плантацией увозил из порта скопом на арбе, запряженной волами. Бессарабцев, приплывших искать лучшей доли было много. Вместе с Домкой и Вишневскими поехала на кофейные плантации и большая семья Буркатых из Городища. На пароходе, пересекавшем океан, с Бессарабии, по рассказам Домки, было более пятидесяти человек. Под немилосердно палящим солнцем с утра до захода солнца собирали кофе. Заработки были мизерными.

Связались с Федором, который только через три месяца сумел приехать и забрать всех в Сан-Паулу. Помог устроиться на работу на ткацкой фабрике. Работа была тяжелой. Ткали какую-то особую тяжёлую ткань вручную, тысячи раз за день прогоняя руками массивные челноки через всю ширину материи. Заработки оставляли желать лучшего. В Бразилии Анна, самая старшая дочь, встретилась с Танасом, своим будущим мужем. Вскоре они поженились.

С трудом накопив денег, Домка с детьми вернулась в Бессарабию в 1928 году. Брат Павла, при отъезде выкупивший у неё землю и хату, вернул все имущество. Домка, в свою очередь, вернула ему деньги, на которые когда-то купила билеты через океан. По возвращении Домка вскоре купила коня. В селе покупала молоко, сметану, творог, которые сразу же возила на базар в Бричево. В небольшом еврейском местечке к тому времени сформировался приличный коммерческий центр с самым большим базаром к северу от Бельц. Продав молочные продукты, Домка скупала оптом все, что имело сбыт в Елизаветовке, в основном бакалею.

Тем временем сыновья Владимир и Петр из Каетановки переехали в Бельцы. Стали работать на железной дороге проводниками. Вскоре после переезда семья Петра погибла от печного угара. Уже после войны к Володе в Бельцы с семьей уехал самый младший из братьев – Александр.

Я учился в одном классе с внуком Домки, Сергеем Навроцким, сыном Маруси. Они жили в одной хате с Домкой. У Сергея была сестра Нюся, старше нас на семь лет. Мне нравилось бывать и играть на широком, заросшем дикой многолетней травой, подворье Домки. Мы могли часами носиться, играя в жмурки, догонялки и прятки. Постоянным участником наших игр был троюродный брат Сергея Боря Пастух, наш одноклассник, живший неподалеку.

Мало-мальские недоразумения в игре часто перерастали в драки, которые всегда затевал Сергей. Будучи самым рослым из нас, с бойцовским характером, он всегда выходил победителем. Но меня, как магнитом тянуло до горы. Там было то, чего мне так недоставало дома. Сергей рос в ничем не ограниченной воле. Его не заставляли по утрам умываться, а каждый вечер снова мыть ноги. В отличие от меня, постоянно и бесплодно мечтающего о собственной собаке, Сергей, по выражению бабы Домки, менял собак, как цыган лошадей.

На высоком чердаке под толстой соломенной крышей Сережа разводил разномастных голубей, которых ему привозил из Бельц дядя Сяня (Александр). Больше всего мне нравились красные и желтые двучубые. Это были небольшие птицы с двумя чубами, широкими веками и коротким клювиком, едва выступающим из-под переднего чуба. Короткие клювы делали голубей похожими на попугаев.

У нас дома такого богатства не было. Дома были только корова, теленок, свиньи, куры, пчелы да еще ненавистные кролики, пожирающие огромное количество травы, которую надо было изо дня в день рвать на меже за лесополосой.

За хатой Домки росли вишни, мурели (жардели), продолговатые тёрпкие, совсем не кислые яблоки. Перпендикулярно хате вдоль межи с Брузницкими располагалась хатенка, где жила самая младшая Домкина дочь Вера со вторым мужем Забавным и дочкой Марусей. Первый муж Веры, родом из Мошан, погиб на фронте. Маруся была старше нас на три года и училась в одном классе с моими двоюродными братьями – Борисом и Тавиком.

В самой нижней части села, почему-то называемом Бричево, жила самая старшая дочь Домки – Ганька. У неё было трое детей: Соня (Соломея), Густя (Августин) и Витя (Виктория). Дочь Сони – Галя была на год старше нас с Сергеем. Сейчас она на пенсии.

У самого поворота на Куболту, рядом с моей теткой Павлиной жила тетя Лиза – очередная дочь бабы Домки. У неё был единственный сын – Петя, ровесник моего брата Алеши. Он страдал тяжелым врожденным пороком сердца. Смутно, но я его помню. Когда я приходил к ним с Алешей, Петя постоянно сидел на широком деревянном стуле-скамье, который называли ослоном и вырезал из вербы шахматные фигуры либо рисовал.

У Пети был несомненный талант художника. В пятьдесят втором Пети не стало. Утрату единственного сына тетя Лиза переживала очень тяжело. По ночам ей все время мерещились ужасы, связанные с кончиной Пети. Чтобы хоть как-то сгладить её страхи, после похорон у неё стала ночевать младшая дочь Ганьки – Витя (Виктория). Да так и осталась там жить навсегда.

С первого сентября пятьдесят пятого в нашем третьем классе стал учиться новый ученик. Это был Женя Гусаков, внук Домки, сын Александра. Всей семьей они переехали в село из Бельц, где Женин отец работал на железной дороге. С первых дней стало ясно, что рядом с Ниной Полевой появился более способный ученик. Успехи Жени, особенно в математике, были бесспорными. Учился он далеко не в полную силу, что создавало проблемы родителям, учителям и самому Жене.

Так и учился он до окончания средней школы, поражая педагогов то невыполненными домашними заданиями, то искрометными неожиданными всплесками успехов, ставящих его на голову выше нас, его одноклассников. Закончил агрономический факультет сельскохозяйственного института. Случилось так, что я был в курсе его служебных передвижений. Работал в соседнем районе руководителем крупной сельхозслужбы, председателем колхоза в селе Дрокия, где мы встречались. Потом трудился в нашем районе, затем в Сорокском. Всю жизнь работал, не пресмыкаясь ни перед кем, не поступаясь своим мнением и не отступая перед авторитетом власть предержащих.

Сейчас, на склоне лет, могу сказать одно: и в школе и на работе Женя Гусаков был, а не казался. Он никогда не был стандартным и не стремился встать под одну гребенку с остальными. В жизни он не фальшивил, даже если была угроза материальному благополучию или карьере. Детство и взрослую жизнь прожил таким, каким был. Этих качеств так часто не хватает всем нам. И так трудно быть таким.

Сейчас Евгений Александрович на пенсии, живет в Сороках. Наши редкие мимолетные встречи случаются, в основном, на родительский день после Пасхи и при прощании с ушедшими в мир иной сверсниками.

Я был в третьем классе, когда отец, работавший тогда заготовителем в сельпо, ехал на двуколке домой. На окраине Дондюшан одиноко стояла, вернувшаяся из очередной коммерческой поездки в Черновцы, Домка. Отец остановил лошадь и помог старухе погрузить тяжелый мешок и кирзовую хозяйственную сумку. Проезжая через старый лес по древней дороге, ведущей в Плопы, отец издалека увидел две встречные подводы с грузом, спускавшиеся по узкому глиняному каньону между деревьями. На своей легкой двуколке отец свернул вправо, уступая дорогу. Некоторое время ехал по траве между деревьями.

Разминувшись с подводами, отец, выезжая на укатанную дорогу, стегнул лошадь. Как только лошадь рванула, правое колесо случайно наехало на, скрытый высокой травой, пень на обочине дороги. Двуколка, проехав пару метров на одном колесе, опрокинулась. Мой тридцативосьмилетний отец, не выпуская из рук вожжи, легко соскочил. Домка же мешком вывалилась на укатанную колею.

Остановив лошадь, отец бросился к старухе, неподвижно лежавшей поперек дороги. Поднимая Домку, отец обнаружил, что левая рука её болтается неестественно свободно. Через несколько мгновений женщина очнулась. Отец, подсадив её в двуколку, развернул лошадь и поехал в Тырново. В больнице сделали рентген, вправили перелом, наложили гипс и отправили домой.

Из Тырново в Елизаветовку возвращались через Цауль. Чувствовал себя отец, по его словам, очень скверно, считая себя виноватым за увечье, нанесенное старухе. Про себя проигрывал варианты реакции односельчан на случившееся. От шуток до осуждения. А подъезжая к Плопам, вспомнил конфуз, случившийся с ним всего неделю назад.

Иван Гавриш – муж Веры, самой младшей маминой сестры, на пустыре за клубом обучал своего кумната (свояка) Колю Сербушку, мужа Любы, другой маминой сестры, умению водить мотоцикл. Рядом был мой отец, возвращавшийся с колхозного тока. Выслушав наставления инструктора, дядя Коля впервые в жизни завел мотоцикл, тронул с места и поехал как заправский мотоциклист, не спеша, переключая передачи и грамотно делая маневры.

Загорелся идеей научиться вождению мотоцикла и мой отец. Выслушав инструктаж, он дал полный газ и отпустил сцепление. Наверное резко. Мотоцикл рванул вперед, встал на дыбы, сбросил с себя седока, и, проехав пару метров на одном заднем колесе, завертевшись, свалился на бок. На ноги мой отец встал с распоротыми штанами в самом неподходящем месте. А тут еще целая толпа, возвращавшихся с тракторной бригады, зрителей.

Вспоминая свои мотоциклетные «успехи», отец с тоской подумал о том, как отреагируют на очередное транспортное происшествие сельские остряки. А острить мои земляки всегда любили и делали это охотно, остроумно, смачно, так, что запоминалось надолго. Вслед пикантным происшествиям, как правило, присваивались очередные клички. Выход был один. Уговорить Домку рассказать сельчанам, что случившийся перелом руки произошел при иных обстоятельствах. Отец стал прикидывать, во что это ему обойдется. Но никак не мог заставить себя начать так нужный ему разговор.

Проезжая кладбище, Домка внезапно повернулась к отцу и резко потребовала:

– Никола! Про аварию в лесу и перелом руки никто ничего не должен знать! У меня рука в гипсе еще из Черновиц. Понял?!

Отец покорно кивнул головой, еще не веря нечаянному исполнению своего желания. Сама версия устраивала, хотя интрига Домки отцу была непонятна. Тем не менее, он завез Домку во двор, прямо к завалинке. Помог сойти, снял поклажу и занес в сени.

Приехав, Домка одной рукой распределила по упаковкам товар. Продав, продолжала ездить с загипсованной рукой, не прекращая коммерческой деятельности. Рука срослась в неожиданно короткий для преклонного возраста срок.

У отца, с которым у неё установились доверительные отношения, Домка несколько раз занимала деньги. Долг возвращала точно в срок, каждый раз принося порцию дрожжей в качестве процентов. Приходя к нам, подолгу сидела, пододвинувшись к горячей плите. В такие минуты мама выбегала во двор, вываливала в корытце запаренную дерть (Дерть – крупа разнокалиберного помола) поросятам, подбрасывала сена корове, наливала всей живности воду. А Домка в это время аккуратно подбрасывала в плиту палки подсолнечника и сухие кукурузные переедки.