Текст книги "Реквием (СИ)"

Автор книги: Евгений Единак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 81 страниц)

Далеко пополудни вернулся с конторы Николай Яковлевич. Удовлетворенно оглядел движущиеся по степи трактора:

– Молодцы, ребята! Дружно идут.

Поднявшись на ступеньки вагончика, наметанным глазом отметил, что его кумнат с утра вспахал больше всех.

– Смотри. А с утра прибеднялся…

Трактористы по очереди, заканчивая круг, подняв плуги, подъехали к автозаправщику. Залив полные баки, продолжали тянуть борозду. Ближе к вечеру, не доезжая конца прогона, трактор Григория Максимовича заглох и, резко дернув, остановился. Кончилось горючее. Плуги оставались в пахоте. Все наблюдали, как Григорий Максимович с трудом сполз животом на гусеницу. Оглянувшись на вагончики бригады, на полу-согнутых ногах, держась за гусеницу, скрылся за трактором.

Не появлялся долго. Казалось, прошла целая вечность. Наконец из-за трактора показался Григорий Максимович. Медленно, с трудом дойдя до вагончика, бессильно опустился на землю:

– Всё!…

– Что всё? Гриша, что с тобой? Ты почему не обедал? Что с ногами?

– Чтоб я в жизни еще раз сел на трактор!..

– В чем дело? Ты можешь объяснить?

– Я забыл, как остановить трактор.

– А голова у тебя на что? – Николай Яковлевич сквозь смех, занервничал. – Я сколько раз объяснял? Ты о чем думал?

– Коля! Я с раннего утра хотел по маленькому. Ты, как на пожар, погнал нас в столовую. А потом посадил меня на трактор. Я и думал только о том, как хорошо в нужнике!

Хохот не стихал долго. После ужина разбрелись по вагончикам. Уже давно стемнело. Только периодически взрывающийся хохот здоровых мужиков, от которого, казалось, вибрировали стены полевых вагончиков, перекатывался по казахской степи…

До конца сезона Григорий Максимович работал плотником. На целину он больше не ездил…

После весенней вспашки и сева яровых, не давая бригаде расслабиться, разбирали хлебоуборочные комбайны, как говорят, до винтика. Тщательно пересматривали все узлы, заменяли детали. К уборочной все комбайны стояли в ряд, готовые ринуться на поля.

Из года в год настоящим бичом конечного результата уборки стали потери. Низкорослая яровая пшеница во время уборки прямым комбайнированием в больших количествах оказывалась на повехности земли. Николай Яковлевич еще в середине пятидесятых принял, казалось, парадоксальлное решение. Несмотря на низкорослость пшеницы, которую, по правилам, убирали прямым методом, Николай Яковлевич предложил уборку раздельным способом и начать её на неделю раньше.

Начиная от главных специалистов совхоза до областных властей все воспротивились «легкомысленной авантюре». Твердое, с высоким процентом содержанием клейковины, яровое целинное зерно было элитным, шло на экспорт. Боялись, что недозревшее зерно потеряет процент содержания клейковины.

С большим трудом удалось Николаю Яковлевичу добиться разрешения провести эксперимент на отдельных массивах. Первые дни уборки показали, что урожайность при раздельной уборке предложенным методом оказалась в полтора раза выше. Потери были сведены к минимуму, клейковина осталась высокой. В том году грудь Николая Яковлевича украсила медаль «За трудовую доблесть».

Через доброе десятилетие Николай Яковлевич узнал, что за внедрение раздельного способа уборки яровых низкорослых сортов твердой пшеницы группа партийных, хозяйственных и научных работников Казахстана и Москвы стали лауреатами Государственной премии СССР. Одновременно с Госпремией последовали награждения высшими правительственными наградами. Своей фамилии в длинном списке награжденных Николай Яковлевич не нашел.

С годами всё более болезненно воспринимал несправедливость, накапливалась неудовлетворенность, душевный дискомфорт. Особенно тяжело переносил предвзятость и необъективность начальства при подведении итогов трудового семестра. Его не столько волновал размер премии, единовременной выплаты, сколько навешенные на грудь знаки отличия. Его приятно волновал сам процесс награждения на глазах многочисленных зрителей.

Как и любая другая одаренная, неординарная, нестандартная личность, Николай Яковлевич имел и свои характерологические особенности, свойственные ему одному. Был удивительно гостеприимным. Любил быть в центре внимания. Предпочитал общество приятелей, которые ему откровенно льстили, восхищались его личностными качествами. Постепенно из его окружения уходили люди, которые сдержанно относились к его успехам. В последние годы сложилось окружение, в котором он ощущал себя таким, каким видел сам. Появились и множились те, которые создавали вокруг него иллюзию искреннего братства.

Платил за эту иллюзию Николай Яковлевич дорого. По возвращении с очередного трудового семестра, пользуясь его компанейским характером, приглашали его в заведения, весьма далекие от трезвенности. Даже приглашенный другими, никогда не позволял никому оплачивать совместное общение за бокалом вина.

Степень его совестливости, чувства долга была, подчас, близка к патологической. Николай Яковлевич, казалось, не помнил обид. Он помогал даже тем, кто ранее совершил по отношению к нему подлость. Если не было денег, чтобы не обидеть, мог выпить рюмку и уходил. Но как только получал зарплату или премии, гостеприимно собирал вокруг себя всех желающих.

На моей памяти недобросовестные компаньоны не раз эксплуатировали его деликатность, бескорыстие и неспособность отказать. Он был бессеребренником, из ряда вон выходящим. Его альтруистичность и участливость, способность сопереживать, бывало, становились в районе притчей во языцех.

Из памяти не выветривается случай, происшедший в самом начале семидесятых. Поздним осенним вечером Николай Яковлевич возвращался домой. Моросил густой мелкий холодный дождь. Возле поселкового дома культуры увидел, идущего навстречу, давнего приятеля Ковальского Бориса. Тот шел домой, зябко ссутулившись, в одной, насквозь промокшей майке.

– Отчего ты раздетый, Боря?

– Был у Марии, играли в карты. Проигрался вдрызг. Хотел отыграться, поставил пиджак. Проиграл… А потом снял рубашку… Оставил и её…

Переложив бумажник с документами и ключи в карманы брюк, Николай Яковлевич порывисто снял пиджак:

– Одень и бегом домой! Простудишься!

Когда Николай Яковлевич пришел домой в насквозь промокшей рубашке, Любовь Прокоповна округлила глаза:

– Что случилось? Коля! Где пиджак?

– Боря Ковальский проигрался в карты. Шел домой в промокшей майке. А у него же, знаешь, открытый туберкулез. Может загнуться. Отдал ему пиджак, хоть немного согреется…

Любовь Прокоповна без сил опустилась на стул:

– Коля, Коля! Верно о тебе говорят! Ты последнюю рубашку с себя снимешь и отдашь.

В начале семидесятых все чаще стали беспокоить тяжесть, чувство стеснения и жжения за грудиной, которые на время тушил бокалом шампанского. Даже встречи с приятелями потеряли свою новизну, не приносили удовлетворения…

Осень семьдесят четвертого выдалась необычайно теплой. В начале октября несколько дней подряд сеяли кратковременные теплые дожди, которые издавна назвали грибными. Почему-то всегда дожди перепадали после обеда. Над головой ещё облака, сеющие бриллиантовые капельки, а западная, свободная от туч, часть небосклона уже приобрела цвет осенней бирюзы. Умытое солнце, казалось, на лету согревало капельки теплого дождя. А на северо-востоке, над плопским лесом расцветала редкая осенняя, неправдоподобно яркая радуга.

Утром 4-го октября проснулся рано. Вышел во двор. Размашисто, энергично, как всегда, умылся колодезной водой. Долго плескал воду на лицо и шею пока в умывальнике не закончилась вода. Мокрыми пальцами расчесал свои волнистые, почти вьющиеся в крупные кудри, за последние годы поредевшие, волосы. Мокрый, поднялся на террасу. Держа на вытянутых руках полотенце, вытираться не спешил. Вода приятно холодила лицо, уши, всю голову. Особенно приятными были капельки воды, сбегающие по груди.

На террасу вышла Любовь Прокоповна. Запахло любимой жареной картошкой, которую предпочитал уплетать с малосольными огурцами. Но сегодня есть не хотелось.

– Коля! Тебя ничего не болит? Ты ночью стонал во сне. Громко…

Вспомнил не сразу. В пятьдесят девятом на току после разгрузки зерна заклинил опрокидыватель прицепа. Высоко поднятая вверх, передняя часть кузова не позволяла выкатить прицеп из ангара. Работа застопорилась. Механик из местных беспомощно разводил руками. Николай Яковлевич прикинул:

– Необходимо освободить шланг высокого давления. Часть масла уйдет в землю, не страшно, можно долить. Зато, не разбирая остальной гидравлики, можно продолжить работу.

Послали за маслом. На балки рамы установили гладко срезанный толстый чурбан. Чтобы не придавило работающих. Николай Яковлевич уже залез под кузов, когда один из рабочих поставил второй, более короткий чурбан. На всякий случай. Николай Яковлевич с трудом сорвал туго затянутое резьбовое соединение шланга с цилиндром. Попросил помощников отойти.

Медленно, оборот за оборотом, откручивал накидную гайку. Показались первые капли масла. Постучал ключом по гайке и толсто-стенному бронированному шлангу. Скорость вытекания масла увеличилась ненамного. Так можно прождать до вечера. Еще раз провернул самую малость…

Шланг внезапно вырвало, горячее масло под страшным давлением вырвалось наружу, обрызгав окружающих. Кузов стремительно опустился на высокий чурбан. Смазанный струей масла, длинный чурбан соскользнул с продольной балки рамы прицепа. Падение кузова остановил короткий, более толстый чурбан, но грудь Николая Яковлевича оказалась придавленной кузовом и балкой. Грудина затрещала. Дышать было невозможно. Каждый незначительный вдох усиливал и без того невыносимую боль.

Сориентировались быстро. Два домкрата, сменяя друг друга, пошагово двигались кзади, по сантиметрам поднимая тяжелый кузов. С другой стороны для страховки подвигали до упора чурбан. Дышать стало легче, но в глазах была сплошная темень. Кузов уже освободил грудь, а Николай Яковлевич, повиснув, лежал на раме. Оттащив в сторону, уложили наземь. Пролежал он недолго. Самостоятельно сел, долго растирал грудь.

Прибыла, вызванная по совхозной рации, девушка-фельдшер:

– Немедленно в район! Нужен срочно рентген!

Продолжая потирать грудь, Николай Яковлевич нашел в себе силы пошутить:

– С вами хоть на край света, но только не в больницу.

– Он еще и шутит! Издевается! Зачем меня вызывали?

До вечера лежал в вагончике. Утром, как всегда, встал, умылся, позавтракал и пошел на работу. Обошлось.

О происшедшем не рассказывал ни жене, ни сыновьям. Только через несколько лет в Окнице, когда в «Сельхозтехнике» сложилась похожая ситуация, призвал прекратить ремонт. По эскизу Николая Яковлевича отрезали требуемый по длине стальной вал. Приварили рога, которые вставили в отверстия на раме и кузове. Когда закончили работу, Николай Яковлевич сказал:

– Страховаться надо серьезно. На моих глазах один товарищ по недомыслию чуть богу душу не отдал. Могло расплющить…

А прошлой ночью ему приснился многотонный нагруженный прицеп, придавивший его грудь. Сильная боль за грудиной, потом явственно почувствовал, как боль пронзила, не выдержавшую страшной тяжести, лопатку. Почему-то оказалась болезненно придавленной к балке прицепа левая рука до самой кисти. Сон всплыл из задворок памяти тяжело, но до мельчайших деталей.

– Коля! Тебя что-нибудь болело ночью? Может приснилось что?

– Нет! Ничего не болит… Нормально.

С пустыми ведрами пошел к колодцу, расположенному за углом двора. Принёс воду, залил умывальник. Второе ведро занёс на кухню. Несмотря на то, что окна были настежь открыты с ночи, воздух в доме казался душным. Чувствовалась нехватка воздуха. С чего бы?…

Представил, какой свежий, пронзительно прохладный и тугой воздух сейчас в лесу. Да и грибы, после перепадавших в течение трех дней дождей, должны быть славными. Он представил себе, приготовленные его Любой, грибы в сметане. Николаю Яковлевичу показалось, что он ощутил земляной запах грибов, заправленных притомленным луком. Открыв дверь в чулан, взял эмалированное ведро и, плетеную из ивовой лозы, вместительную корзину:

– Люба! Схожу за грибами. Уже забыл их вкус. Да и воздухом лесным подышу… Вчера с Петей договорился.

Оделся, обулся и стал шнуровать ботинки. Завязывая шнурок на втором ботинке, не выпрямляясь, спокойным голосом промолвил:

– О-па! Люба, вот сейчас всё…

Бесшумно, бережно, словно укладываясь прилечь, опустил свое тело на пол. Когда Любовь Прокоповна подошла к нему, Николай Яковлевич уже отошел в мир иной. Верить не хотелось. Любовь Прокоповна позвонила племяннице Зое, жившей неподалеку. Тут же прибежал Петя Фрасинюк, муж Зои, с которым собирался по грибы Николай Яковлевич. Попытался сделать искусственное дыхание рот в рот. Вдувая воздух, почувствовал холодеющие губы. Петя отстранился. Избыточный воздух шумно, словно стоном, последним выдохом вырвался из мертвой груди. Всё…А было ему всего лишь сорок девять…

Таков он был, неоднозначный, не знавший и не желавший покоя, двоюродный брат и тёзка моего отца, ученик и зять знатного Коваля, доморощенный елизаветовский «Кулибин» Николай Яковлевич Единак.

Талант быть человеком

Быть человеком – это чувствовать свою ответственность.

Антуан де Сент Экзюпери

Что человек делает, таков он и есть.

Георг В. Гегель

Случилось так, что в своём раннем детстве я больше общался с ребятами намного старше меня. Сначала это был брат Алеша и его многочисленные сверстники. Позже, когда я пошел в школу, постоянно вращался в орбите друзей Тавика, моего двоюродного брата. Это были его одноклассники: Андрей Суфрай, Валенчик Натальский и Виктор Грамма.

Из друзей Алеши, выделялся, незаметный на первый взгляд, но оставивший о себе самые тёплые воспоминания, Женя Навроцкий, сын Павлины Олейник и Александра Навроцкого. Мама Жени – Павлина была дочерью Федора Олейника, прозванного в селе странным прозвищем – Тэрэфэра. Сам Федор был сыном Алексея Олейника, одного из первых переселенцев с древней Подолии. По линии отца Женя Навроцкий был внуком Навроцкого Михаила Иосиповича и, рано умершей, Гориной Марии Ивановны. Естественно, Женя был правнуком организатора переезда села с Подолии, первого подписанта договора на пользование землей Иосипа Навроцкого и праправнуком патриарха клана Навроцких в Елизаветовке – Антона.

Жене еще не исполнилось двух лет, когда восьмого июля сорок первого в село вошла колонна немецких войск. По роковой случайности одновременно с входом в село немцев советская авиация начала бомбить движущуюся колонну и, остановившуюся на постой в имении пана Барановского, крупную часть немецко-фашистских захватчиков.

Полагая, что в селе скрывался советский радист-наводчик, немцы стали сгонять на шлях в сторону Брайково мужское население села. В расстрельную шеренгу попал отец Жени – двадцатитрехлетний Александр Михайлович Навроцкий. Рядом с ним стоял его тесть – Федор Алексеевич Олейник. Расстрелу подлежал каждый десятый.

Когда расстреляли очередного сельчанина, Федор Алексеевич определил следующего обреченного. Им был его зять Александр. Подвинув дальше Александра, Федор Алексеевич встал на его место, чтобы пожертвовать своей жизнью ради спасения отца своего малолетнего внука. Заметивший перемещение в шеренге, гитлеровец вырвал из ряда Александра и, ударом приклада в спину, толкнул его в группу приговоренных. Вскоре раздались автоматные очереди, унесшие жизни двадцати четырех моих односельчан.

Женя, живший в верхней части села, играть приходил на «середину», где жил его дед Михасько. Чаще всего он играл в компании брата Алеши, Бори и Алеши Кугутов, Лозика Климова и Адольфа Кордибановского. Первая запомнившаяся моя встреча с Женей Навроцким была снежной зимой. Лозик, Адольф, Алеша и Женя, сидя на широкой кровати, играли в карты. Карты были нарезаны ножницами из картонных коробок для обуви и разрисованы цветными карандашами.

В детстве к Жениному имени была пристегнута кличка. Безобидная, уменьшительная, пожалуй, ласковая. Женю называли «Козеня» (Козленок). Почему? Трудно объяснить через много десятилетий… Можно только предположить, что кличка была присвоена Жене за миролюбивый характер, высокий выпуклый лоб, круглые, всегда любопытные и удивленные глаза, и, спускающиеся на лоб, слегка вьющиеся черные волосы.

Если Алеша, Боря Гусаков и Ваня Горин, которого за внешность и плутоватые свойства характера, называли Жуком, старались подобрать в нашем саду самые крупные яблоки-папировки и тут же съесть их, то Женя Навроцкий, подобрав яблоко, тщательно вытирал его. Выбрав самое спелое, протягивал его мне.

По рассказам родителей, мне было два года, когда в нашей семье произошло событие, едва не ставшее трагедией. Алеша побежал играть, рассказывала мама, к братьям Кугутам – Боре и Алеше. Там уже были Лозик и Женя. Дети, воспользовавшись отсутствием взрослых, соломорезкой резали сечку. Крутили колесо и подавали солому по очереди, сменяя друг друга. Настала очередь подавать солому Алеше.

Сначала все шло хорошо. Боря и Алеша Кугуты крутили колесо, Алеша подавал солому, сечка сыпалась непрерывным потоком. Внезапно Алеша закричал. Зубчатка захватила Алешины пальцы, и всю его руку потянуло вглубь соломорезки под стремительно вращающиеся ножи. Первым отреагировал Женя Навроцкий. Подскочив к братьям, рывком, насколько мог это сделать ребенок, остановил соломорезку и начал крутить в обратную сторону.

Мама, услышав Алешин плач, выскочила на улицу.

– По улице, держа руку перед собой, в сторону нашего дома бежал Алеша. Окровавленные пальцы свободно болтались в разные стороны. Рядом с Алешей бежал Женя Навроцкий. Остальные друзья, испугавшись, резво разбежались, – рассказывала потом мама, предостерегая меня и предупреждая мое болезненное стремление подавать солому в самую глубину желоба домашней соломорезки.

Завернув кое-как Алешину кисть в чистый платок, мама бегом потащила Алешу к медпункту. Фельдшер Ковалев на тот момент был в отъезде. Бывший в это время дома, одноногий Степан Твердохлеб, владевший навыками санитара, наложил лубок из дранки и тщательно перевязал. Переломы пальцев срослись, раны, рассказывала мама, зажили быстро. На всю жизнь осталась неподвижность в двух суставах среднего и одном суставе безымянного пальцев правой руки.

В пятьдесят седьмом году Алеша, закончив на «отлично» Сорокское медицинское училище, после собеседования был зачислен студентом первого курса Черновицкого медицинского института. В конце августа в одну из суббот, по поводу скорого окончания каникул, молодежь организовала в клубе вечер отдыха с танцами.

На террасе клуба сгрудилась мужская половина сельской молодежи. Речь шла об Одае. Потом был разговор о рыбалке. В это время к группе парней подошел наш троюродный брат Мирча Научак в состоянии алкогольного опьянения. Сам по натуре очень добрый, во время опьянения Мирча становился чрезвычайно агрессивным, непредсказуемым. В клинике это называется патологическим опьянением.

Далее разговор перешел на Мирчино мастерство в рыбной ловле, его невероятную удачливость. Алеша, стоящий в группе парней, пошутил:

– Мирча настолько классно и удачно рыбачит, что скоро научится удить рыбу и его пёс.

В главе «Одая» я писал, что неизменным спутником Мирчи на озерах был его черный кудлатый пес.

В ответ на, возможно, не самую удачную, но вполне дружелюбную шутку Алеши, обычно очень миролюбивый Мирча, как говорят, решил выяснить отношения. Алеша долго старался избежать драки. Находившийся рядом Женя Навроцкий, поговорив, успокоил разбушевавшегося своего одногодка Мирчу. Тем бы и закончилось недоразумение, но нашелся «доброжелатель». Отведя Мирчу в сторону, подзадорил пьяного:

– Ты что, просто так спустишь такое оскорбление?

Сошедшая было на нет, агрессия полыхнула с новой силой. Пьяный Мирча бросился в атаку. Несмотря на бесспорное превосходство в физической силе, нападавший Мирча был наказан. Вероятно слишком жестко. На второй день село гудело от такой «яркой» новости. Родители были вне себя от произошедшего и во всем винили Алешу:

– Ты был трезв. Надо было оставить пьяного в покое и уйти домой.

– С чужими драться стыдно, а тут совсем близкая родня со всех сторон. Люба, Мирчина мама, двоюродная сестра отца по Жилюкам. А Мися (Михаил Научак, отец Мирчи) – наш общий двоюродный брат. Мой двоюродный брат по Мищишиным, с другой стороны двоюродный отцу по Екатерине, первой жене Саввы Научака, деда Мирчи. – добавила мама.

В тот вечер я впервые серьезно столкнулся с запутанной генеалогией моего села.

А тут ещё мама избитого Мирчи, тетя Люба, двоюродная сестра отца, вся в слезах, пришла жаловаться на Алешу. Отец всерьез боялся, что кто-либо из «доброжелателей» напишет в институт. Не успев поступить, Алеша тут же будет исключен! На тот момент к нам зашли Женя Навроцкий и Женя Ткачук, тогдашний студент Сорокского техникума механизации и электрификации сельского хозяйства.

Женя Навроцкий в свойственной ему обстоятельной и спокойной манере рассказал моему отцу о событиях прошедшего вечера. Немного успокоившись, отец все же продолжал обвинять в произошедшем Алешу. Запомнились его слова, брошенные в сердцах Алеше за ужином:

– Посмотри на Женика! Ты его знаешь много лет! Ребенок с двух лет остался без отца, думает самостоятельно и трезво. Как он все толково разъяснил! Он бы такой дурости никогда не допустил!

Ровно через год Мирчу провожали в армию. Днем Мирча, обходя село, приглашал родственников, друзей, просто знакомых на праздник провожания (проводзення). Повернул Мирча и к нам. Родители вышли из летней кухоньки. Пригласив на провожание, Мирча неожиданно спросил:

– Алеша не приехал случайно?

– Нет. Алеша в институте… – ответила мама.

Я чувствовал неловкость моих родителей. Да и себя в те минуты я чувствовал очень скованно, несмотря на частое общение с Мирчей до и после драки в клубе, на Одае и у Штефана, у которого Мирча осваивал профессию портного. Мирча, глядя на, недавно отлитое отцом из бетона, широкое крыльцо, сказал:

– Тут, на еще деревянном порожке вашего дома в первом классе Алеша показал мне первые буквы алфавита… Тогда я выучил буквы с первого раза… и запомнил.

Проводить Мирчу в армию мы пошли втроем: отец, мама и я…Через несколько лет в том же составе мы были гостями на Мирчиной свадьбе.

Будучи в старших классах, потом в институте, летом я часто бывал в кузнице, которую к тому времени перевели на территорию новой тракторной бригады. Женя к тому времени стал опытным механизатором.

Сказались навыки, полученные Женей еще в юности. Занимаясь в восьмом классе Дондюшанской средней школы, все свободное время проводил в мастерских училища механизации при Дондюшанской МТС (Машино-тракторной станции). Еще подростком освоил материальную часть сельхозтехники, особенно двигатели.

По вечерам на скамейках у сельского клуба перед киносеансом собиралась молодежь. Мы, подростки, старались быть поближе к, уже отслужившим, взрослым парням. Особенно внимательно слушали армейские были и байки. Слушая, мы ощущали себя причастными к предстоящей армейской службе. Женя, служивший в ракетных войсках, больше молчал. Запомнился Женин короткий рассказ о сослуживце из села Пивничаны. Это был приятель с юношеских лет, когда-то учившийся с Женей в училище механизации.

На очередных учениях шла учебная выброска десанта. У прыгнувшего последним командира десантного подразделения при раскрытии парашюта запутались несколько строп. Парашют стремительно несло к земле по наклонной траектории. Полураскрывшийся купол парашюта попал на ноги спускающегося пивничанского парня. Не растерявшись, тот ухватил стропу мертвой хваткой. Так и приземлились вдвоем на одном парашюте.

Запомнились Женины зрелые рассуждения, демонстрирующие не только высокую техническую грамотность, но и его душевные качества и свойства характера.

Я не помню и тени злорадства либо сарказма, исходящих от Жени, по поводу чьих-то неудач. Чужую неудачу Женя Навроцкий воспринимал, как свою личную. Часто он говорил:

– Я этот этап прошел. По неопытности сделал по-своему. Не повторяй моих ошибок!

Тракторист-комбайнер, заведующий ремонтными мастерскими, бригадир тракторной бригады, заместитель директора совхоза – таковы ступени служебного роста нашего героя.

После первого курса мединститута во время каникул я собирал электрический стимулятор сердечных сокращений у экспериментальных животных. Подача сигнала и его частота осуществлялась с помощью сложного электронного устройства на транзисторах. Шасси для устройства я делал в кузнице на территории новой тракторной бригады. Подошедший Женя Навроцкий заинтересовался принципом работы и особенностями конструкции.

– Очень дорогая и громоздкая конструкция. Почему бы тебе не взять готовое электромагнитное реле? Чуть больше спичечного коробка. – вникнув в суть, предложил Женя.

– Мне нужен регулятор частоты от сорока до ста двадцати импульсов в минуту.

– Для этого существует конденсатор. Меняя его емкость, можно регулировать частоту импульсов.

Вернувшись с каникул, я продемонстрировал прерыватель на кафедре патофизиологии. Простота идеи, дешевизна и надежность конструкции удивили всех сотрудников. Безусловно, сегодня при современном развитии микроэлектроники такое техническое решение может показаться наивным и примитивным. Но тогда, более полувека назад, устройство, сделанное мной по совету Жени, было оригинальным.

После кончины Василия Петровича Единака, моего троюродного брата, тогдашнего председателя Елизаветовского сельского совета, я, пожалуй, весьма болезненно стал относиться к каждому новому руководителю села. Это были мужчины и женщины, молодые и пожившие, мои земляки и переселившиеся из других сел. Я уважаю выбор моих земляков, которым никогда не отказывали рационализм и трезвая рассудочность. Не могу сказать, что кто-то был недостоин должности «хозяина села», тем более, что судить не имею права. Сам в селе не живу с шестидесятого года.

Но у меня было свое мнение. В мыслях моих настоящим хозяином моего села мог стать и Евгений Александрович Навроцкий. Легковесный подход к решению любой проблемы села был исключен самим характером Евгения Александровича, его дипломатичностью, трезвостью мышления, высокой нравственностью, благоразумием и ответственностью, бескорыстием, воспитанностью, казалось с самого рождения, открытостью и умением выслушать чужое мнение.

Я иногда смотрю телепередачу «Последний день». Меня не покидает ощущение, что в этой передаче ведущий пытается прожить всю жизнь знаменитости как последний день. Мне довелось прожить несколько десятков совместных минут с Евгением Александровичем Навроцким в самый последний день его жизни. Я поднялся в отделение и вошел в палату. С Евгением Александровичем были его жена – Александра Федоровна, дочери Римма и Света.

Несмотря на то, что лицо Евгения Александровича было измождено длительной тяжелой болезнью, оно не было страдальческим. Поразили меня его глаза.

Взгляды уходящих в небытие в полном сознании бывают разными: от безнадежно потухших до затаенно озлобленных на остающихся в этом мире. От неуёмно тоскливых до сожалеющих о задуманном, но не сделанном. От покорно смирившихся с участью до бунтующих. От застывших в немом страхе перед ответом за земные грехи до покойного ожидания встречи с всевышним.

Взгляд Евгения Александровича не был потухшим, как и, подавно, озлобленным. Взгляд его был свободен от страха. Это был Женин взгляд. Глаза Жени были широко открытыми, добрыми, любопытными и чуть удивленными. Тяжелый его недуг выдавали лишь несколько замедленные движения уже западающих глазных яблок.

Там, в больничной палате, вдруг вспомнил моих односельчан, всегда собирающихся вместе, чтобы помочь в подготовке к свадьбам, крестинам, провожаниям и… похоронам. Гробы для умерших обоих моих родителей вызвался сделать Женя. Сделал бескорыстно, как это издавна заведено по установившейся православной традиции в нашем селе.

Увидев меня, Женя приподнялся. Ему подложили под спину подушку. В такие минуты, зная, что беседуешь со стоящим на пороге вечности, очень тягостно начать любой разговор. Но разговор начался неожиданно легко. До сих пор меня не покидает ощущение, что направление нашей беседы и её тон определил Женя.

Против всякой логики наш разговор перенес нас в далекое время, в наше детство. Женя в те годы уже выходил из детства, а я в это время входил в самый светлый и теплый мальчишеский период моей жизни. Не знаю, как Женя, но в больничной палате я потерял ощущение реальности. Мы оба, почему-то, синхронно, против, казалось бы, правил, очутились на Одае.

Глаза Жени оживились, в них отразились наши воспоминания. Два уже поживших человека вдруг вспомнили одно из красивейших мест нашего общего детства. В памяти воскресло пронзительно голубое небо, обрамленная изумрудом растительности, зеленоватая водная гладь, тугой и пронзительно чистый воздух, звуки и запахи, существовавшие только на Одае. Вспомнили, ежегодно углубляемое нашими руками, гуркало (яма, омут). Вспомнили наклонную вековую вербу, с развилки которой мы, после разбега по стволу, сначала взмывали вверх, а потом, вытянув руки перед головой, ласточкой уходили под воду. В те минуты общения с Женей, я казался себе немного сумасшедшим.

– О чем мы говорим?!

А меня несло дальше… Я рассказал Жене, как открыл подводную, вымытую водой, пещеру с воздушным куполом под корнями древней ракиты. Женя неожиданно заговорил довольно бодро:

– Я очень хорошо помню эту пещеру. Вдоль всего побережья было три или четыре таких подмыва с воздухом. Мы ловили там раков, попадалась и рыба.

После каждой произнесенной фразы Женя брал паузу. В какой-то момент я почувствовал, что мне надо уходить. Вокруг Жениных глаз, на побледневшем лбу, губах я больше ощутил, чем увидел накапливающуюся усталость. Сказав «До свидания», пожал его руку и ушел.

По словам Риммы, Евгений Александрович приободрился и приподнялся тогда последний раз в жизни. Это был последний всплеск его душевных и физических сил. Через какое-то время после моего ухода он бессильно откинулся в забытьи. Приподняться Женя больше не пытался.

На следующий день Жени не стало. Услышав о его кончине, мне стало не по себе. Я чувствовал себя виноватым. Женя потратил на меня последние силы! Зачем я вернул его туда, в безмятежное детство, где ему когда-то было удивительно хорошо? С этим, наверное, так больно и тяжело расставаться, зная, что это насовсем! Слишком велик контраст между миражом и реальной действительностью… А я не мог задержать его там, в его детстве! Машины времени еще не существует…

Совсем некстати вспомнились, неизвестно кому принадлежащие, мудрые слова:

– Никогда не возвращайся в город детства и не встречайся с первой любовью…