Текст книги "Реквием (СИ)"

Автор книги: Евгений Единак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 81 страниц)

Архипка

Все, что было много лет назад,

Сны цветные бережно хранят.

И порой тех снов волшебный хоровод

Взрослых в детство за руку ведет…

Н. Олев

Нас как магнитом тянуло к маленькому подслеповатому оконцу. Оно было единственным в крохотном, почти игрушечном сарайчике, крытым почернелой дранкой. Стены сарая были грубо обмазаны глиной и оставались небелеными. Стена с окошком выходила прямо во двор Дорика Климова и одновременно служила границей между дворами.

По обе стороны сарая граница продолжалась редкими кольями забора, во всю длину проросшего густыми кустами желтой акации. Проникнуть через такой забор было весьма проблематично, однако по низу, между кольями, свободно гуляли куры и другая деревенская живность.

Из всей нашей команды, как мы называли нашу стаю, дверь сарая переступал только один Дорик, самый младший из нас. Скромный, немногословный, он единственный из нашей компании пользовался у старого соседа большим доверием.

Он рассказывал, что сарай служил мастерской, в которой стоял длинный верстак. В углу на вкопанном чурбане были закреплены тиски. На стенах были развешаны различные инструменты. На длинной полке были разложены мелкий инструментарий, несколько напильников, рубанки и множество жестяных баночек из под рыбных консервов, содержимое которых было тайной даже для Дорика..

Архип Фоминцов, так звали хозяина таинственного сарайчика, как и всего соседнего двора. Однако все село, начиная с его собственной жены Марии и кончая самыми маленькими, называли его не иначе, как Архипка.

История появления в селе Архипки неотрывно связана с судьбой его жены Марии, в девичестве по фамилии Тхорик. В семнадцатом году волею случая юная девушка была заброшена в небольшую сибирскую деревушку далеко за Уралом.

В восемнадцатом году границей Румынии и Украины стала река Днестр. Возвращаться было не только сложно, но и опасно. Вскоре Архипу Фоминцову, вернувшемуся в деревню из пекла гражданской войны приглянулась миловидная круглолицая хохлушка из Бессарабии. Так и осталась она в далекой Сибири, родив Архипу сына и трех дочерей.

В сорок пятом, после нескольких ранений, Архип вернулся с войны. Весной сорок шестого, без малого через тридцать лет после отъезда, Мария с семьей приехала погостить в родное село. Обветшалая хата родителей была пуста. Вскоре в Сибирь выехал один Архипка, чтобы собрать и перевезти в Елизаветовку небогатый скарб.

Невысокого роста, рябоватый Архипка оказался мастером на все руки. Неутомимо, с утра до ночи восстанавливал старый дом, чтобы успеть до наступления холодов. Построил небольшой сарай, где разложил привезенные с собой инструменты. К тылу дома пристроил односкатную пристройку, в части которой, на удивление всему селу, устроил русскую баню с настоящей парилкой.

Зиму провел в лесу, в бригаде по вырубке леса. Работу оплачивали натурой. Завез во двор гору гладких стволов длиной не более полутора метров. До весны тесал, укладывая венцы во дворе квадратной шахтой ввысь. Весной принялся рыть колодец. К недоумению сельчан, видевших только круглые колодцы, обложенные по кругу бутовым камнем, начал рыть широкий квадратный колодец.

Недоумение исчезло, когда дно и стенки колодца Архипка стал выкладывать венцами дубовых свай. Над верхним срубом вместо журавля установил ворот. Вода, по рассказам моего отца, вначале была чуть горьковатой, потом стала удивительно вкусной.

В Архипкином дворе, на моей детской памяти, все было гораздо интереснее, чем в нашем. Неподалеку от колодца, под орехом, был вкопан столб, в распиле которого крутился зеленый, с яркими блестками, каменный круг, на котором точили топоры и ножи. К двум елям, растущим перед домом, Архипка привязал самостоятельно сплетенный гамак, который мы называли не иначе, как гойданка.

За домом, под навесом перед баней, закрытым старым брезентом стояли жорна (жернова) и огромная, по нашим меркам, деревянная ступа. Все это Архипка сделал сам, говорят, сразу после войны. Жернова представляли собой два круглых камня в деревянном корытце на ножках. Верхний круг крутился над нижним деревянной ручкой на краю.

Зерно Архипка засыпал в широкое отверстие верхнего камня черной жестяной кружкой. Готовая крупа или кукурузная мука высыпались в корытце. Мама рассказывала, что Архипка молол муку и крупы разного помола, что-то ставя внутрь. Но для меня все это было слишком сложно и неважно.

Мне нравилось смотреть, как Архипка легко и плавно вращает ручку жерновов. Когда он отлучился на минуту, я попробовал молоть, чтобы помочь Архипке. Но не тут то было. Круг только слегка сдвинулся под моим отчаянным усилием. А Архипка молол, казалось, не уставая. Когда слой муки в корытце увеличивался, Архипка снимал, всегда висящий на гвозде веничек и сметал муку через вырез в углу корытца в ведро.

Один раз я наблюдал, как Архипка насекает верхний жернов. Из под мерно тюкающего по камню топорика вылетала каменная пыль. Но гораздо интереснее было видеть отлетающие в сторону и гаснущие на лету искры. Я старался провожать взглядом каждую искру, надеясь, что она долетит до доски. Но ни одна искра не долетала, а у меня почему-то начинала кружиться голова. Закончив насекать, Архипка веничком тщательно выметал канавки в камне, а потом выдувал. Насечка на камне у Архипки выходила похожей на огромный цветок. Я думал, что цветок он высекает для красоты.

Один раз перед Рождеством мама запарила пшеницу, затем расстелила ее на рядно. Через какое-то время она собрала чуть набухшую пшеницу в ведро и мы пошли к Архипке. Он обмел большую колотушку веником, ступу, перевернув, выбил об край толстой доски и установил на место. Мама насыпав часть зерна в ступу, встала на толстую доску.

Держась рукой за круглую палку, вбитую в столб, мама стала попеременно нажимать ногами на доску по обе стороны трубы, закрепленной на толстом чурбаке. Колотушка при этом мерно била зерно в ступе и была похожа на огромную птицу со стоящей мамой на спине. А птица все клевала и клевала зерно из деревянной ступы.

Перемолов все зерно, мы вернулись домой. Меня удивило, что почти все зерна пшеницы остались целыми. Но мама сказала, что так надо, потому и била она тихо. Дома мама пересыпала пшеницу в большое решето и пересеяла. Под решетом выросла горка шелухи. Потом мама сварила кутью. С маком и с медом. Ели все, кроме меня.

Каждой весной Архипка вытаскивал из сарая и устанавливал под орехом возле дворовой плиты деревянный верстак, похожий на парту, только наоборот. Там, где должен сидеть ученик, Архипка устанавливал длинное цинковое корыто (из оцинкованной жести).

Парта со всех сторон была обвешана вальками, как для стирки, круглыми палками, распорками, планками и колодками, напоминающими деревянную ногу. Были даже какие-то пружины и крючки. Каждый инструмент имел свое место и Архипка брал его почти не глядя.

Прошло около шестидесяти лет и я не могу точно вспомнить ни смысла, ни последовательности каждой операции. Все происходило в каком-то сказочном, потерявшем время, ритме. Архипка наливал в корыто горячую воду, разбавлял ее холодной, постоянно трогая рукой. Брал большой клок вовны (овечьей шерсти) и мочил ее в воде. Вода сразу приобретала какой-то серо-коричневый цвет, вокруг начинало сильно пахнуть овцами.

Небольшими клочками шерсти он равномерно обкладывал форму из сукна так, что получался рыхлый, плоский и страшно уродливый валенок. Затем он начинал его валять, точно так, как мама месила тесто.

Потом он катал валенок разными ребристыми вальками, бил, переминал, постоянно подливая на него не очень горячую воду. Затем он вынимал форму и продолжал валять, лупить и катать, пока валенок не становился твердым. Тогда он приобретал форму настоящего валенка.

Мы внимательно наблюдали за его работой, зачарованные волшебным превращением клочьев шерсти в валенок, который можно будет одеть. Тогда до нас не доходило, сколько физических усилий затрачивал этот немолодой, с множеством рубцов от ранений, человек. Сколько его пота выливалось на будущий валенок, сколько паров неприятно пахнущей овечьей шерсти, он вдыхал. А ведь за свою работу он брал с сельчан сущие гроши.

Наблюдали мы за его работой молча, зная, что он не приветствовал в других говорливость. Сам он часами работал молча, иногда поглядывая на солнце. Однажды, повесив готовый валенок на сушку, он закурил самокрутку, поглядывая на нас.

Затем, взяв небольшой клок шерсти, стал катать его круговыми движениями и поливать водой. Затем катал широкой доской с какими-то пупырышками, потом снова руками. Вырисовывалась форма шарика, который постепенно уменьшался в размерах, становился все более круглым. Катал, выжимая последние капли воды, стекающие по наклону парты в корыто.

Мы замолкли. Это было что-то необычное. Некоторые уже начинали догадываться. Архипка, взяв шерстяной шар в руки, пальцами попробовал его упругость. Неожиданно он коротко размахнулся и резким для своего возраста движением косо ударил шаром об землю. Высоко подпрыгнув, мяч (мы это уже поняли) перелетел через колодец, ударился об землю и, несколько раз подпрыгнув, покатился по дороге.

Мы завизжали, как дикари, и бросились, не умещаясь в широкой калитке, на улицу за мячом. До вечера мы играли только шерстяным мячом, кидая его вверх, вдаль и с силой ударяя его об землю. Довольно долго служил нам валяный Архипкой мяч, постепенно разрыхляясь и теряя прыгучесть.

Из года в год двадцать третьего февраля, в день Советской Армии наша классная руководительница и старшая пионервожатая организовывали сбор пионерского отряда, где участники войн рассказывали нам о боевых действиях. Из года в год приглашались Купчак Филипп, отец одноклассницы Люси и мой отец. Постоянно приглашался и Архипка, как участник гражданской и Великой Отечественной войн. После небольшого художественного вступления мы слушали воспоминания бывших воинов.

Если Купчак и мой отец рассказывали о том, как было холодно в вагонах, как вычерпывали из окопов грязную воду, как спали стоя, то Архипка очень красочно и долго рассказывал нам о том, как он мчался на тачанке, как строчил пулемет, как жестокие белогвардейцы вырезали на спинах красноармейцев звезды. Затаив дыхание, мы каждый год внимательно слушали Архипку. Мне становилось неловко и стыдно за моего отца, который в войну сидел в мокром окопе, а Архипка отважно мчался на тачанке, расстреливая врагов.

Из года в год, вновь и вновь Купчака, Архипку и отца принимали в почетные пионеры, повязывая им красные галстуки. Однажды, выступая перед нами, Архипка говорил, как-то растягивая слова. В какой-то момент среди учителей возникло небольшое замешательство, которое прошло мимо нашего сознания.

По дороге домой я шел в нескольких шагах сзади отца и дяди Фили. Они что-то оживленно обсуждали и смеялись. Идущий навстречу наш сосед, спросил их:

– Ну что, снова вас приняли в пионеры? А Архипку тоже? Чему вы смеетесь?

– Приняли. А Архипку, наверное, в последний раз. – ответил Купчак.

– Отчего же? Ведь он выступает в каждом классе.

– Сегодня он пришел в настроении, видимо угостили. В результате он перепутал, кто вырезал звезды на спинах красных.

Сосед так же весело засмеялся. Мне стало очень обидно за Архипку. В последнее время его иногда слегка пошатывало, но от этого он становился только добрее. Я был твердо уверен, что все просто завидуют его воинской доблести.

Не помню, приглашали ли впоследствии Архипку на сборы отрядов? Мы закончили семилетку и учились в Дондюшанах. Но уверен, что без Архипки было скучно и неинтересно. В наших глазах он был гораздо более мужественным и умелым воином, чем остальные.

Мы не верили, что Архипка так просто пришел с войны, не захватив с собой винтовку или шашку. Его, недоступная нам, мастерская будоражила наше детское любопытство. Мы приникали к мутному стеклу оконца и до слезотечения вглядывались с сумеречную темень его мастерской.

Мы знали наизусть, где, на какой стене и на каком гвозде висят его топоры, рубанки, кузнечные клещи, отвертки, ключи, какие-то разные крючки и приспособления. Давно не мытое стекло окошка затрудняло обзор и усиливало буйство нашего воображения.

Мне уже много лет. Уже давно нет Архипки, как нет и его дома. На том месте стоит высокий, светлый дом. Там живут другие люди. Пожалуй, я уже старше Архипки.

У меня великолепная домашняя мастерская с множеством различных инструментов, дрели, болгарки, заточные устройства различного назначения, газо– и электросварка, токарный и сконструированный мной плоскошлифовальный станки и многое другое.

Но до сих пор меня не покидает желание еще раз всмотреться в то запыленное с нитями паутины оконце, а затем войти в заветную дверь, увидеть и своими руками потрогать все то, что находится в волшебной мастерской настоящего мастера из моего детства.

Аркаша

Пришел он на Землю оставить навек

В истории мира автограф.

Простой с объективом в руках человек

Прекрасного дела – фотограф!

Вл. Луговский

Мы довольно точно рассчитывали время, когда он появлялся в селе. Каждый раз это было в воскресенье, либо по редким праздникам. Как правило, накануне он добирался на попутках в Мошаны, что в четырех километрах от нашего села. До вечера успевал раздать сделанные фотографии.

Ночевал всегда у Гамлявого, в самом центре села. Я его никогда не видел, но в Елизаветовке имя Гамлявого было на слуху. У Гамлявого часто останавливались на ночлег наши сельчане, если надо было ранним утром попасть в Могилев на базар.

Утром в Мошанах он принимал заказы на увеличение, фотографировал. До Елизаветовки был час хода. С одинадцати часов мы его уже ждали на краю села. Потом спускались метров на сто ниже до поворота вдоль лесополосы. Оттуда прямая дорога просматривалась почти на километр. Если он долго не появлялся, мы тихим ходом шли до прогалины в двустах метрах от села. Там мы садились на краю канавы и ждали.

Наконец на дороге появлялась его сутулая фигура. С криками: «Аркаша! Аркаша!» мы устремлялись навстречу. За плечами его на ремне косо висел треножный деревянный штатив с выдвигающимися ногами. В одной руке Аркаша нес портфель, в другой кожаный потертый футляр с фотоаппаратом.

Когда мы подбегали, каждый старался пристроиться к его левой руке, чтобы нести фотоаппарат. Отдав футляр самому, по его мнению, надежному, Аркаша отдавал портфель, а затем снимал через голову и отдавал счастливцу штатив на ремне.

По дороге он заинтересованно и подробно расспрашивал нас, кто в селе умер, у кого в семье родился малыш, будут ли скоро свадьбы. Его интересовало, казалось, все. Особенно его интересовало, кто из служивых прибыл на побывку, к кому приехали на воскресенье родственники из Первомайска или Димитрешт. Мы давали ему подробную информацию, заодно указывая, кто где живет. Но он и без нас знал людей и их дома.

– Тебе когда в армию? – спрашивал он самого старшего из нас. У самого младшего интересовался, когда у того свадьба. Мы весело смеялись.

Смеялся с нами и Аркаша, широко показывая огромные редкие зубы. Передний верхний зуб был покрыт золотой коронкой. Оттопыренная тяжелая нижняя губа при смехе подтягивалась к зубам. Лицо его в такие минуты, несмотря на начавшую отрастать после бритья синюю щетину, становилось почти детским.

Притягательность его облика не умалялась ни длинным крючко-образным, изогнутым у кончика, носом, ни горбиком спины справа. Огромная, с редкой проседью, кучерявая шевелюра, едва прикрывала большие, слегка оттопыренные тонкие уши.

Нам казалось, что именно таким должен быть настоящий фотограф. Невысокий, с вытянутой вперед, как будто он вглядывается в матовое стекло фотоаппарата, головой. Светло-серый костюм и слегка запыленные рыжие туфли дополняли портрет Аркаши.

Войдя в село, он направлялся к тем дворам, где брал заказы. Мы забегали вперед и предупреждали криком: Аркаша-а! Заказчики выходили к воротам. Аркаша подходил, усаживался на лавочки возле калиток. Он помнил своих клиентов, здоровался по имени. Открывал заветный портфель. Вытаскивал несколько толстых, подписанных карандашом, пакетов от фотобумаги. Голоса смолкали.

Из пакетов Аркаша доставал фотографии. Вокруг него склонялись головы. Комментарии были короткими, но выразительными:

– Дивись, Петро таки вийшов п» яним, точно, як був тодi, коли здоймали. Ото-ж Аркаша!

– А Регорко яким старим зробився, прамо дiд.

– Навiть кiтка и кугут виiшли, i там саме де стояли тодi.

– Глянь, яка Надя файна, а нiяк не одружиться.

– Чекае кiномеханика.

– Диви, диви. Иван який животатий, як пресидатиль.

– А Манька яка нечисана. Аркаша, ти що, не мiг причесати, або кучери прекласти.

По мнению сельских женщин, Аркаша мог асолютно все. Давая ему на увеличение фотографию убитого на войне мужа, женщина просила:

– Аркаша! Зроби мого молодше. Вiн тодi був з вусами.

Аркаша лишь иногда записывал. Он практически никогда не ошибался.

– Аркаша, мiй вийшов дуже лисий. А ну, шось зроби.

– А мене поклади поруч з Марушкою.

– А нафарбувати можеш, щоб варги (губы) були червоними?

Иногда Аркаша предусмотрительно уточнял свои возможности, потому, что требования клиенток тех лет смогла бы удовлетворить только современная компютерная графика.

Каждый раз Аркашу особенно донимали молодухи:

– Аркаша, ти ще досi не одружився?

– Залишайся у нас, ми тебе такi сьогодни одружемо. Не втичеш, будеш тут жити i карточки робити.

– Що ти у Гамлявого втратив, що ти там ночуешь? Гамлявиха вже стара. Приiжджай ввечери до нас, i Могилiв забудеш.

Аркаша, улыбаясь своей детской улыбкой, старался отшучиваться, но молодухи всегда брали верх.

По мере продвижения Аркаши вниз по селу, эскорт его частично менялся, но больше увеличивался. Где-нибудь, по выбору самого Аркаши, чаще вдоль улицы, он останавливал ребятню:

– Станьте все вот тут. Так! Не обязательно смотреть в аппарат. Закройте рот и вспомните кинокомедию с Филиповым. Так. Готово.

Фотографируя, он никогда не подходил несколько раз к группе, выставляя и поворачивая голову. Он мог только сказать:

– Высокие назад. Станьте чуть теснее. Опустите плечи. Все.

Приехав в следующий раз, он привозил единственную фотографию пацанов. Все бежали к родителям. Мало кто отказывался от заказа. Уж больно живые были дети на фото.

Мама хранила фотографии в рамках под стеклом. Потом, за несколько лет до кончины она перенесла фотокарточки в альбомы, за исключением больших фотопортретов.

Вскоре Аркаша приехал на велосипеде, взятом на прокат за фото в Мошанах. Штанины его были заправлены в носки, чтобы не захватило цепью.

На велосипеде он ездил недолго. Вскоре Аркаша приехал с самого Могилева на велосипеде с мотором, изрыгающим синий дым. Мы бежали за ним в клубах дыма и все так же кричали:

– Аркаша! Арка-аша-а!

Когда мотор не заводился, мы дружно толкали так, что Аркаша с трудом сдерживал равновесие.

Ещё через год Аркаша приехал на мотоцикле ИЖ-56. Треноги, футляра и портфеля уже не было. Могилевские мастера прикрепили на багажнике прямоугольную проволочную блестящую корзину, в которой уютно лежал большой черный баул. В бауле умещалось все имущество фотографа. Сменилась и фототехника. Громоздкий деревянный аппарат заменили «Москва», «Зенит», «Киев» и «ФЭД», которые он менял по мере надобности.

Расширилась и география фотоинтересов Аркаши. С Елизаветовки он ехал в Боросяны, потом в Городище, Сударку, Брайково и круг снова замыкали Мошаны, где он выезжал на шоссе, впервые в те годы узнавшее асфальтное покрытие.

Со временем Аркаша стал приезжать реже. Уменьшилось количество заказов. Фотографии военных лет стали увеличивать все реже. Аркаша выезжал, по приглашению через ездивших на базар сельчан, только на свадьбы, и то не на все. В села возвращались демобилизованные солдаты с перекинутыми через плечо ремешками фотоаппаратов. В каждом селе росли свои умельцы.

После пятого класса в подарок от брата я получил «Любитель-2». С самыми примитивными навыками фотографа я уже был знаком. Большим подспорьем было и то, что в крайней комнате нашего дома окно закрывалось непроницаемыми для света ставнями.

Фотобачок, реактивы и планшет для прямой контактной печати разместились на столе. Мои руки стали удивительно пахнуть проявителем. Всю пленку в двенадцать кадров я расходовал, бывало, за несколько минут. Фотографировал все: дом, родителей, корову, кота, мотоцикл соседа, улицу.

Закончив пленку, не откладывая, я тут же бежал проявлять. Это было самое настоящее чудо ожидания, похлеще рыбалки. Вынутую из фиксажа, промытую пленку я нетерпеливо, держа пальцами за острые края, чтобы не поцарапать, освобождал из спиралей катушки. Как заколдованную злыми волшебниками прекрасную принцессу! Радовался первым самостоятельным успехам. Позже стал видеть и неудачи.

Прошли десятилетия. На смену черно-белой пришла цветная фотография. Потом появились цифровые камеры, в которых я ничего не смыслю, но в которых ориентируется, как рыба в воде и великолепно с ними справляется моя тринадцатилетняя внучка Оксана.

Пересматривая мамины альбомы со старыми, более, чем шестидесятилетними фотографиями, я вдруг поймал себя на мысли, что среди сотен карточек нет ни одной, где был бы запечатлен буревестник моего увлечения фотоделом – Аркаша. Жаль. Его образ остался только в моей памяти.