Текст книги "Реквием (СИ)"

Автор книги: Евгений Единак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 81 страниц)

Что имеем – не храним…

Без отчетливых ран и контузий

Нынче всюду страдают без меры

Инвалиды высоких иллюзий,

Погорельцы надежды и веры

И. Губерман

С Подолья в Бессарабию в конце позапрошлого века переселился множественный клан Мищишиных. Переехав, расселились, образовав в составе других переселенцев, три родственных села: Елизаветовку, Каетановку (Первомайск) и Димитрешты (Новые Аснашаны) Дрокиевского района.

В Заречанке Мищишины в большинстве своем были расселены на крутом склоне, выходящем на левый берег речки Жванчик. Клан состоял из родственных семей, среди которых были родные, двоюродные, троюродные и более дальние родственные связи. Сказать, что клан был бедным, значит ничего не сказать.

Некоторые дома в этой части села до конца девятнадцатого века состояли из только одной построенной стены, являющейся фасадом. Остальная часть хаты была была врыта в крутой склон. Глубина врытой части зависела от количества комнат и численности семьи. По мере прибавления семейства часто дома расширялись за счет вновь отрытых новых комнат. Отрытая глина сбрасывалась вниз по крутому берегу речки.

В некоторых домах, больше напоминавших землянки, дымоходы выходили прямо на склон, выше самого жилища. Зимой, когда дул западный ветер, помещение заполнялось едким дымом. За зиму лица детей, умывавшихся, вероятно, от случая к случаю, казались черными. Сверкали белизной только зубы и белки глаз.

Весной, когда солнце поднималось выше и грело дольше, на пригрев, на самый гребень пригорка забирались дети. На фоне весеннего неба выделялись четкие силуэты разновозрастной детворы. Поскольку семьи были многодетными, то на весеннем пригреве выстраивалась целая вереница детских фигурок. Как множество воробьёв, один в один, присевших на гребне конька крыши дома.

Живущие на долине, глядели поверх густых зарослей трощи (тростника) на другой, более крутой берег Жванчика. Окидывая взглядом длинный ряд детей, подставляющих свои лица теплым лучам весеннего солнца, говорили:

– Дивись, дидьки вилизли. Мабуть весна прийшла.

Так и укрепилась на многие десятилетия за частью многочисленного клана Мищишиных прозвище дидьки (лешие, дьяволы, бесы). По другой версии, прозвище произошло от характерологических особенностей части членов клана. Другую часть клана разделили Пендеки и Гуни (Гунячины). Сами дидьки ветвились на шутей и ещё каких-то предков, скрытых историей. Шути, в свою очередь, делились на рогатых (червоных) и безрогих.

Пусть простит меня читатель в этой «глубокомысленной» генеалогии «арийских» прозвищ моих предков. Возможно в моем рассказе есть какие-то неточности. Собираю всё по крохам. Много ценной информации я почерпнул от старожилов, помнящих переехавших с Лячины ещё молодыми. Трезвый ум и великолепная память Анны Степановны Ткачук-Бурак и Любови Михайловны Адамчук-Брузницкой не раз помогали мне расставить точки над «i» в разрешении генеалогических проблем моего села.

Старожилов-переселенцев уже нет. А, бывает, потомки, пытаясь мне помочь, без остатка вписываются в рассказ гениального Антона Павловича Чехова «Радость». Я с удовлетворением приму критику и тут же исправлю. А ещё лучше, пусть кто-либо, прочитав, опишет объективнее. С беспощадным указанием моих погрешностей.

В самом начале восьмидесятых, заканчивая заочную аспирантуру в Тернопольском медицинском институте я несколько раз проезжал на автомобиле места, откуда в конце девятнадцатого века переехали в Бессарабию мои предки. Это села Заречанка, Драганивка, Летава и Гуков Чемировецкого района Хмельницкой области.

Само название Драганивки происходит от слова драган. Имена Драган и Драгомир у южных славян имеют тюркское происхождение. Расположенный в регионе Хотин означает большую рыбу. А название сел Кадиевка и Кадиевцы берет своё начало от слова «кадий» – муссульманский судья.

О частичной близости населения местности к тюркским истокам, о чём я писал в главе «За Сибиром сонце сходить», говорит и название большого древнего села, расположенного в пяти километрах к югу от Драганивки – Кочубеева. По одной версии сама фамилия Кочубей (Кучук-бей) означает маленький щенок. По другой – Кочубей (Кошу-бей) – кочевой князь тюркского племени, обласканный Петром Первым, соперник Ивана Мазепы.

Заречанка находится на трассе, как и примыкающий к Скале Подольской – Гуков. Летава расположена в стороне от трассы на восток в трёх километрах, а к югу Заречанка переходит в Драганивку, частью своей спрятавшуюся в глубокой излучине речки Жванчик. Из Драганивки переехали в Бессарабию мои предки Единаки.

Остановившись в центре Заречанки я увидел большой стенд с фотографиями «Они сражались за Родину». Не видя еще надписей с фамилиями, многие лица показались мне знакомыми. Приблизившись, я с удивлением прочитал: Навроцкий, Брузницкий, Горман, Гормак (у нас уже Гормах), Жилюк.

Поскольку фамилии Единак я на стенде не увидел, спросил, приблизившихся двух мужчин:

– Скажите, пожалуйста, в селе Единаки живут?

Посмотрев друг на друга, мужики замялись. Один неуверенно сказал:

– То мабудь в Драганивци.

Другой, подумав, спросил:

– А призвиско (прозвище) яке?

Не зная прозвища Единаков, я вспомнил, что моих предков по маме звали дидьками.

– А дидьки у вас есть?

Один из мужчин округлил глаза. Другой, указав на него пальцем, без паузы промолвил:

– Ото вiн дiдько!

Пришлось срочно объяснять, что я сам дiдько по матери.

К числу безрогих дитькив относился многочисленный род, в котором вырос мой дед Михасько. Он рос старшим в числе десятерых братьев и сестер. В их числе был младший брат Иванко (Иван), женившийся на Любени, старшей дочери старого Греця (Григория) Парового и Фроньки (Ефросиньи) Жилюк, родной сестры моей бабы Софии.

Пошли дети. Александр, Михаил, Люба, Манька (Мария), Сергей. С раннего детства я знал, что они двоюродные братья и сестры моей мамы. И лишь позже я узнал, что с другой стороны, они являются двоюродными племянниками моего отца со стороны бабы Софии, о чем выше я упомянул.

Я еще не ходил в школу, когда с разрешения родителей и без оного я бегал в самую верхнюю часть села, где жила тетка Павлина, старшая сестра отца. Каждый раз я пробегал мимо широкого, огороженного дощатым забором подворья старого усатого Олексы Гормаха. Возившаяся по хозяйству невестка Люба, племянница деда Михася, дочь Ивана, часто меня окликала:

– Знову до цётки Павлины?

Моя «высокая» воспитанность позволяла мне даже не отвечать на такие, как мне казалось, бессмысленные вопросы.

– Как будто не знает, что мне некуда больше идти. – думал я.

Но предпочитал не отвечать. Тётя Люба подходила к забору и опиралась на него левым локтем. В правой руке она держала двух-трёхлетнего сына, моего тёзку Женю. По ту сторону улицы, задрав подолы юбок выше колена, ногами месили глину двоюродные сёстры – тётя Нина Навроцкая (дочь старого Матия Тхорика) и тётя Павлина Единак (Дочь Штефанины (Степана Тхорика).

– Що соби думают Никола с Ганею, коли вiдпускают таку малиньку дитину так далеко. – озабоченно вопрошала тётя Люба.

Не знает она, что меня никто и не отпускал. Оба родители в поле, на колхозных работах. Так, что я сам решал, куда и когда мне ходить. А уходя от тетки Павлины, я уже два раза бегал на Куболту. А возвращался домой мимо лесополосы через конюшню. На конюшне мне всегда было интереснее, чем дома.

А один раз я бегал мимо лесополосы по дороге на Мошаны. Но, пробежав до разрыва в посадке за селом, мне показалось, что по кукурузе за лесополосой кто-то бежит наперегонки со мной. Я остановился. По ту сторону лесополосы тоже остановились. Я снова побежал. За лесополосой снова зашелестело. Не думая, я мгновенно повернул обратно. Бежал так, что воздуха не хватало. Оглянулся, только добежав до колодца Никифора Пастуха. За мной никто не гнался. Отстали, наверное…

Но опасность ждала меня с другой стороны. Послышался дробный топот копыт. Я оглянулся. Ко мне бежала, пасшаяся вокруг колодца, старая Никифорова коза с единственным огромным, сильно загнутым назад, рогом. Этот страшный рог был нацелен на то, что находилось у меня ниже спины. Этого было достаточно, чтобы через мгновения я очутился у калитки тетки Павлины. А козу возле колодца остановила длинная веревка, на которую она была привязана. Развернувшись и натягивая веревку, коза с сожалением смотрела в мою сторону.

Но я предпочитал об этом никому не рассказывать. Если узнают родители, будет похлеще, чем встреча с Никифоровой козой.

Став старше, я понял, что за мной никто не гнался. Скорее это был быстро сменяющийся шелест листвы в лесополосе.

А чаще тётя Люба подзывала меня к забору. Она рассказывала, что она сестра моей мамы. Я это уже знал, но она часто начинала разговор с родственных связей. Подробно расспрашивала, что делают родители? Как учится Алеша? В каком он классе? А к осени поближе доставала из кармана капота (халата) и протягивала мне через забор несколько продолговатых слив или пару небольших терпких яблок.

Но мне больше нравилось, когда во дворе был её муж – дядя Ананий. Он тоже расспрашивал меня. Но после его вопросов становилось очень весело и мне в таких случаях не хотелось уходить.

Дядя Ананий был очень весёлым и добрым. Как-то в школе нас вывели за огороды на убранное колхозное картофельное поле. Взрослые дяди пахали. Каждый плуг тянула пара лошадей. А нам, второклассникам, надо было собирать за плугом оставшиеся редкие небольшие клубни, которые мы кидали в вёдра. В конце каждого ряда мы высыпали несколько картофелинок на кучки вдоль межи. Мне выпало счастье работать с дядей Ананием.

Очень скоро мне надоело нагибаться за мелкими, как вишня, клубнями. Тем более, что дома я вообще не любил собирать картошку, даже крупную. Вскоре я стал нагибаться только за более крупными клубнями. Но их было очень мало, два – три на целый длинный ряд. Да и поясница неприятно заныла. Тоска…

Выручил меня дядя Ананий. Он велел мне повесить ведро на крючок на плуге. В тот крючок пахари вставляли естек (ручной чистик) для плуга. Чтобы вовремя очищать лемех от грязи. Когда я повесил, он сказал, что картошки почти нет и я должен ходить за плугом и петь разные песни, которые я знаю. Погромче. Так и работали мы с ним в поте лица до самого обеда. Я пел, я дядя Ананий пахал. Ему было очень весело. В такие минуты его скошенный левый глаз смотрел лукаво и ободряюще. От этого мне было еще веселее. Я старался. Да и всем остальным пахарям тоже было весело.

Не было весело только пионервожатой Анастасии Михайловне Савчук, жившей через дорогу от нас. В тот день она вывела нас в поле. Но её я не боялся. Она училась с братом Алешей в одном классе. Алёша помогал ей решать задачи. А я называл её Анастасией Михайловной только в школе. Дома я называл её Стасей, несмотря на то, что мама велела называть её по имени отчеству всегда и всюду. Но сейчас она смотрела на меня недобро и молчала. А в конце на тоненькой тетради она выставила нам оценки по труду. Единственная из класса двойка была моей. За что?! Я так старательно пел!

Уже много позже, когда я учился в Дондюшанской школе, домой мы ездили на грузовой машине с будкой с молокозавода. Дядя Ананий с Борей Рябчинским сдавали молоко от колхоза. Каждый раз, как только я забирался в кузов, дядя Ананий спрашивал:

– Коли поiдем ворате бараболю?

И всем было весело до самой Елизаветовки.

Знакомство со второй дочерью Ивана, Манькой, началось со скандала в доме моей бабы Явдохи. В зимнее воскресенье я с Броником Единаком и Мишкой Бенгой катались возле старого Василя Довганя по, укатанной до стеклянного блеска, дороге. Катались на подошвах собственных сапог. У нас с Броником карманы были наполнены жаренными семечками. У Мишки было пусто. Но, катаясь, семечки мы лузгали втроём.

Подошедшая Валя Твердохлеб, дочка Маньки попросила семечек. Я не успел сунуть руку в карман. Меня опередил Броник. Он дал мне горсть семечек, которые, чтобы не расходовать свои, более крупные, я насыпал в ладонь девочки. Валя положила в рот семечку, раскусила её, выплюнула шелуху и стала жевать. Внезапно, горько расплакавшись, побежала домой. Броник с Мишкой весело рассмеялись и побежали к Бронику домой. Мне одному было скучно, и я пошел к бабе Явдохе.

Скоро пришла Манька. Показывая на меня, взывала к бабе Явдохе:

– Дивиться, стрейно! От ци обеванци не нагодували минi дитину зернетами з перцём?

Отбиваться было бесполезно. А тут подошла моя мама. Получил по полной. За убежавших друзей тоже. Оказывается, во втором кармане Броника были семечки, натёртые красным перцем. Но это было в далёком детстве.

А потом Манька, кухарившая на многих свадьбах вместе с бабой Явдохой, готовила стравы как на свадьбе брата Алёши, так и на моей. Сама нездоровая, не жалуясь, приходила раньше всех и уходила позже, пока не была вымыта и отдана последняя тарелка. Сама уже пожилая, больная, Манька готовила на похоронах и поминках обоих моих родителей.

Спасибо. Пусть Земля ей будет пухом.

Имя Мишка Групан я услышал в нашей семье впервые в возрасте пяти лет. После очередной побелки мама вынесла из нежилой комнаты фотографии в больших рамах. Вынув фотографии, рамки вынесла на улицу и старательно красила, тщательно растирая свежий слой краски. После высыхания разложила фотографии и прижала куском картона с тыльной стороны. Потом, прижимая картон к стеклу, аккуратно забила по кругу в старые дырочки по несколько маленьких гвоздей. Затем снова вывесила рамки с фотографиями на стены, подвязывая сзади длинными веревочками. Вывешенные рамки висели в слегка наклонном положении.

Я любил подолгу рассматривать фотографии после того, как мама их переклеивала или переставляла и снова помещала на стены. Каждый раз они сразу становились малознакомыми и казались более интересными. С малых лет я знал всех родственников по фотографиям. Если что-то было неясно, мама тотчас принималась рассказывать, кто есть кто, кем приходятся нам, где живут.

Однажды, после того, как мама развесила все фотографии по стенам, к нам зашёл, часто приходивший к отцу, его двоюродный брат Николай Паровой, племянник нашей бабы Софии. Но все его упорно звали Толя Грецив. Прославился он тем, что однажды, купив поросёнка, он обильно кормил его и лелеял. Но поросёнок не рос, не набирал в весе. Росло только рыло, постоянно удлиняясь и выгибаясь кверху.

В один день Толя налил в тазик поросёнка запаренной дерти. Подойдя, поросёнок, понюхав, похрюкал и отошёл. Нарвав сочного молодого щира, Толя бросил его кабанчику. Тот, старательно обнюхав, справил на охапке лакомой травы малую нужду. Толя открыл стодолу. В самом углу стоял черенок от сломанной лопаты. Взяв черенок, Толя мелко потряс им в воздухе. Держа в опущенной руке, пошел к загончику…

Развязку видели соседи, прашевавшие в своих огородах. На верёвке, затянутой «зашмургом» на задней ноге, Толя тащил неподвижное тело поросёнка в недалёкую лесополосу. Домой вернулся без поросёнка и без верёвки.

Особенно возмущалась, видевшая происшедшее, близкая соседка Анелька Кордибановская, востребованная модистка, обшивавшая добрую половину села:

– Еще в позапрошлом году позычил у Яська полтора кило мяса от лопатки. Не мог зарезать, ошмалить и вернуть долг!?

А Нянек (Валерий Паровой), родной племянник дяди Толи Грецива, учившийся в седьмом классе, сказал, что если бы его позвали, он бы заколол, ошмалил и разделал поросёнка просто за так. Надо было только попросить классную руководительницу отпустить Нянэка с уроков с самого утра. После обеда положено отдыхать…

Вошедший в комнату, дядя Толя Грецив, осмотрев потолок и стены, остановил свой взор на фотографиях.

– То не Групан робив тобi таки файнi рамка?

Мама называвшая своего двоюродного брата не иначе как «Мишка стрея Ивана», деликатно ответила:

– Ещё в тридцать девятом Мишка сделал эти рамки и подарил, когда Алёше исполнился год.

– А минi вже таки дуже довго робе. Всё матерiала не пiдбере.

Только сейчас я увидел рамки, которым так много лет и в которых много лет висели на стене семейные фотографии. Раньше я их просто не замечал, хотя смотрел на них каждый день. Надо же!

Это как крючок, похожий на маленькую коцюбу, постоянно лежавшую на припечке. Я его видел только тогда, когда мама брала его в руки и тянула с каким-то особым звоном по плите. Потом уже с совершенно другим звуком поправляла кружки конфорки, чистила поддувало или подвигала горячую заслонку к устью печи. Уже засыпая в постели, я безошибочно определял, что мама сейчас делает с коцюбкой. А в остальное время, глядя на плиту, коцюбки я просто не видел.

Рамок было две. У них были совершенно одинаковые размеры. Но только сейчас я вдруг увидел, что рамки совершенно разные. Окрашенные цинковыми белилами, рамочки приобрели очень нарядный вид. А черные бусинки глаз придавали птицам почти живой вид. Вот только птицы были разные.

Одну рамку венчали два голубя, сидящие, как говорят, лицом друг к другу. Клювики голубей были так близки, что, кажется, птицы целовались. А перья были вырезаны так, что казались совершенно гладкими и подчеркивали нежность самих голубков. Поверх второй рамки, как на ветке, сидели два орла. В отличие от голубков, смотрящих друг на друга, орлы, круто изогнув шеи, смотрели в противоположные стороны. Форма головы, наклон, погнутые книзу клювы с дугообразной расщелиной сообщали птицам свирепость. Окрашенные теми же белилами, перья орлов были мелкими и казались другого цвета. Глядя на птиц, я удивлялся:

– Как можно так точно вырезать?

Тогда же я узнал, что дядя Мишка Групан приходится двоюродным братом моей маме, как Тавик или Боря мне. Уже в школе я узнал, что фамилия дяди Миши – Мищишин. А Групан – это просто его так называют. Как Ваню Василька Горина – Жуком, Алёшу Кугута – Билым, а нашу семью – жидами. Всё встало на свои места. Если отец на листке бумаги в сенях, бравших в долг мясо записывал Поляком, Групаном и Цойлой, то мама, сама родом, как и дядя Миша, с Дидькив, не любила прозвищ. Она рассказывала, что мода на прозвища привезена ещё с Лячины. А еще, рассказывала мама, такой дичины и дурости с именами и прозвищами нет ни в одном селе округи. Каждый раз после этих слов мамы мне становилось обидно за всё моё село.

Что касается Лячины, то старожилы упорно называли так район, с территории которого переехали наши села. Перелопатив интернет, я не нашёл чёткого и вразумительного ответа на этот вопрос. Скорее всего Лячина (Ляшена) была определена как местность, территория, на которой преимущественно проживали ляхи (поляки, поляне – западные славяне).

В 1964 – 65 годах, работая до поступления в медицинский институт в Мошанской школе лаборантом и учителем географии, я не раз, отвернувшись к шкафам с наглядными пособиями, слышал яростный шепот девятиклассниц, отбивавшихся от одноклассников, в которых уже бушевали возрастные бури. Но я то всё прекрасно видел в отражении стекла в дверцах шкафа!

– Сиди тихо, не чипай! Не дурiй! Бо лях буде сварити (ругать)!

Лях – это я. Жители окрестных украинских сёл – Мошан и Боросян упорно называли жителей Елизаветовки ляхами. Жители же ближайших молдавских сел всегда называли моих земляков рус (множ. – рушь) – русский. Так и живем уже второй век. Для одних – ляхи, для других – русские.

Все сказанное дядей Мишей, даже в шутку, было продуманным и весомым. Его наблюдательность была, можно сказать, совершенной. С четырехклассным образованием румынской школы, он, будучи столяром, строителем, печником, быстро, чаще в уме вычислял площадь и кубатуру древесины, кирпича, камня, жести.

Я был в четвёртом классе, когда пришла очередь удивляться и дяде Мише. Однажды, за какую-то провинность я был оставлен сидеть в классе после уроков. Во времена моего детства была такая воспитательная форма наказания. Оставленных после уроков собирали в одну из классных комнат, в которой учитель подолгу объяснял наказанным за незнание пройденный урок. Слушать должны были и наказанные за нарушение дисциплины и другие проступки.

Тогда Иван Фёдорович Папуша упорно вдалбливал оставленным семиклассникам способ определения площади различных по форме треугольников. Тот день оказался первым в моей жизни уроком геометрии. К концу отбывания срока на моём месте лишения свободы, я уже знал: что такое треугольник, катеты и гипотенуза, периметр любой геометрической фигуры и, наконец, площадь треугольников различной формы. Я научился опускать перпендикуляр и определять высоту треугольников как с тупым, так и с острым углами.

Стала откровением возможность разделить многоугольник на треугольники. А ещё Иван Фёдорович тогда сказал, что настоящий математик строит и вычисляет все фигуры с помощью циркуля и линейки, ровной только с одной стороны без делений. И, что даже линейку можно превратить в циркуль. Это было удивительно интересно.

Придя домой, я вытащил из массивной шуфляды платяного шкафа Алешины старые учебники. В том числе и по геометрии. Самым лучшим и понятным оказался учебник геометрии для шестого класса. До позднего вечера медленно листал его, погружаясь в волшебный мир геометрических фигур. Многое было непонятно, но всё было очень занятно.

Однажды зимним вечером у нас собрались взрослые, среди которых был дядя Миша, Толя Грецив и ближайший сосед Николай Гусаков. Слушали радио. За разговором зашла речь о моей учебе. Надо же, когда они входили в наш дом, мама, не церемонясь, выговаривала мне за небрежно выполненное домашнее задание.

С этого и пошёл разговор. Как хорошо учится Алёша, скоро будет фельдшером, а Женик… Женик будет хвосты быкам крутить или собак по селу гонять будет вместе с Броником Петра Якового и Мишкой Бенгой. Броник Петра Якового – это мой троюродный брат Броник Единак, учившийся со мной в одном классе. Слова эти не вызвали в душе моей никаких честолюбивых порывов. Совершенно! Хвостов я ещё, правда, быкам не крутил, но собак гонял с удовольствием. Лишь позже достиг моего разума истинный смысл разговора.

Дядя Миша, спросив какие оценки у меня по арифметике, нарисовал доску, даже узоры вывел. А потом предложил мне определить площадь нарисованной доски, указав размеры. Посмотрев на рисунок, я спросил:

– А яка за груба дошка?

Все, включая моих родителей, рассмеялись. Но дядя Миша, улыбнувшись, сказал:

– Пусть будет двадцатка. Два сантиметра. – и пожал плечами.

Через пару минут я протянул лист, исписанный числами, и сказал:

– Столько-то.

Дядя Миша довольно хмыкнул и с гордым видом написал свой результат. Его результат оказался в два с лишним раза меньше моего. Почему?.. Ага! Вот почему!

– Так вы высчитали площадь только одного боку, а у доски их целых шесть.

Все гости склонились над тетрадным листком. Дядя Миша стал пересчитывать. Потом все числа сложил в столбик. Через минуту комментарии были излишними.

Затем дядя Миша нарисовал прямоугольный треугольник и, оставив те же размеры, спросил:

– А если доска клином?

Это мы в уме. Площадь широкой стороны разделил на два.

– Да-а… – только и сказал дядя Миша.

Но дядя Никола Гусаков, все годы работавший в колхозе землемером, не унимался:

– А вот тако… Скiлько тут буде гектарив? – после чего нарисовал поле и у каждого края написал по цифре.

Дядя Миша вмешался:

– Лешайте, Неколо! Хвате! То не для дитины. И так добре знае.

Я залез на лежанку. Взял линейку и чистый листок в клетку. Всмотрелся. Хорошо подходят две клеточки на сто метров. Как раз один сантиметр. Четыре клеточки, две прямо, а две в сторону, сто на сто – один гектар. Это мне Тавик говорил! Нарисовал. Получился, помню, неправильный четырехугольник, совсем как тот, что рисовал сосед. Долго не подходила по размерам четвёртая сторона, пока не догадался использовать линейку, как циркуль. Так соединил стороны последнего угла. Но тут нельзя просто умножить длину на высоту! Как-то сама собой пришла мысль разделить четырёхугольник на два треугольника. Перпендикуляры удачно опустились на одну общую сторону. Измерил высоту каждого треугольника. А дальше – совсем просто! Вот площадь каждого треугольника. Потом сложил. Послюнявив химический карандаш, написал. Чтобы было отчётливее. Не слезая, протянул с лежанки лист.

Гусаков полез во внутренний карман кафтана. Вытащил сложенную вдвое вдоль, потёртую ученическую тетрадь. Открыл. Поводя пальцем по страницам, долго искал. Наконец выпрямился:

– ……. твою мать! Зэмлистроитиль з райсполкому з Тэрнове довше щетав то самэ поле в Понорах. Тай ше скiлько находелеси з метровкою по полю. Як те щетав? А ну, каже! Показуй!

Быть в роли учителя и объяснять мне нравилось всегда. А особенно, если я сам знал то, о чём меня спрашивали. Спустившись с лежанки, сел за стол. Дядя Миша геометрию поля освоил сразу. Потом, наконец, сказал, что понял и землемер дядя Никола. Дядя Толя Грецив не вмешивался. Только в конце, прицокнув языком, сказал:

– От жидик!

Потом долго дядя Никола Гусаков давал мне задания. Выполняя их, я, скорее всего, вычислил, все колхозные пахотные и не пахотные площади. Когда он уходил, мама отворачивалась к плите. Плечи её коротко сотрясались. Это означало, что моей маме очень весело!

Следующим летом отец, поехав навестить Алешу, привёз из Черновиц комплект для кафельной печки. Кафельных печек в селе ешё не было. Нужен был мастер. Дядя Симон, живший в Диметрештах и бывший печником, тогда кафельных печек ещё не возводил. На месте мастеров не нашлось.

Уже летом, вернувшись из очередной поездки в Черновцы, отец приехал не один. Рядом на пороге дома стоял приехавший с ним печник. Лет пятидесяти, одетый в потёртое солдатское ХБ, не по сезону летом на ногах были кирзовые сапоги. За плечами был увесистый выцветший рюкзак, наполненный инструментами. Наш дом сразу же пропитался запахом немытых ног, сопревших портянок и сапог. А следующим утром мама, вытащив подушку на улицу, долго изучала её. Выбив, за прищепки повесила сушить до вечера.

Спросив, где будет стоять печка, долго мерил, считал, потом снова мерил. Потом отец старательно выпиливал доски в полу, укорачивая лигари (лаги). Потом заливал фундамент под печку, выравнивал под ватерпас. Мастер больше стоял в стороне и смотрел. Мама вначале посмеивалась.

Подсчитав пакеты с кафелем, мастер взялся за дело. Работал очень медленно. Сначала укладывал ряд-два огнеупорных кирпичей, потом с помощью проволочных крючков и петель, крепил, заполненные глиняным раствором, кафелины. После каждой уложенной кафелины садился на низенький табурет и подолгу курил. Обедал не спеша. К обеду обожал стопку сливянки. После обеда час-другой спал на топчане под старой грушей.

Однажды к нам зашёл дядя Миша. Мама еще во дворе тихо попросила его:

– Мишка, подивись за роботой сэго майстра. Ты розбираешьси. Мини здается, шо вiн дуже помало робе. В мени всё вже кипит.

Дядя Миша долго наблюдал за работой мастера. Потом молча пересчитал взглядом уложенные кафелины и еще лежащие в картонных пакетах. Когда пришел отец, дядя Миша вышел за ним на улицу. Вполголоса сказал:

– Николо, тебе больше, чем на ряд, не хватит кафеля. Я подсчитал.

Отец не поверил. Зашли в дом, стали считать. Точно. Не хватает, и много.

– Как же так? – вопрошал отец у мастера.

Тот пожимал плечами:

– Мабуть купили менше…

Стали мерять и считать заново. Оказывается мастер на одну кафелину увеличил длину всей печки.

Отец попросил дядю Мишу пару дней присмотреть за мастером, а сам поехал в Черновцы. Вечером следующего дня отец привез в пакетах недостающий кафель. За эти два дня дядя Миша с удовольствием включился в процесс воздвижения печки, на ходу осваивая профессию кафельщика. Быстрыми темпами строительства печки мастер был недоволен, чего, кстати, не скрывал.

Однажды в саду дядя Миша сказал:

– Николо! Это какой-то тёмный человек. Он хорошо знает все, что касается леса. А среди людей, как будто и не жил. Наверное, какой-то бандера.

Наконец печка, благодаря дяде Мише, была достроена. Мастер, неохотно собрав свой рюкзак, уехал. Отец проводил его до станции, купив, по предварительной договоренности, билет до Черновиц.

После отъезда взрослые ещё пару недель говорили о загадочном мастере. Бандеровец он или нет, яснее не стало. Сейчас я полагаю, что скорее всего это был бомжевавший одинокий человек, который, столоваясь довольно обильно три раза в день, да ещё со стопкой сливянки, просто тянул время.

С тех пор отец ещё два раза переделывал кафельную печь. Оба раза перестраивал её дядя Миша. Воздвигал печку дядя Миша за полтора-два дня.

В семидесятом брат Алёша, работавший тогда заместителем главного врача района, достраивал новый дом. Двери и окна делал дядя Миша. Когда он приступил к остеклению окон, я, будучи студентом, ему помогал. Тогда я узнал, что окна, двери и полы родительского дома в Елизаветовке в тридцать девятом делал дядя Миша. А позже, в сорок восьмом, после ограбления дома двоюродной сестры мамы – Анны Гудема-Брузницкой, в нежилой комнате нашего дома дядя Миша установил ставни со штангой по диагонали. Сделанные добротно и плотно закрываясь, эти ставни впоследствии здорово помогали мне, когда я осваивал мастерство фотографии.

Окна и двери моего, построенного в семьдесят пятом, дома так же делал дядя Миша. Материал на окна он забраковал, мотивируя непригодностью для них архангельской ели. Древесина была настолько рыхлой, что прижатая стамеска погружалась в дерево довольно глубоко, сминая, а не разрезая его. Отец тогда настоял на своём. Двери, изготовленные тогда из сибирской древесины, звенящие, как гитара и пускающие смолу, стоят до сих пор. Окна, всё же прослужившие сорок лет, в прошлом году я сменил на современные стеклопакеты с термо– и звукоизоляцией.

Уже на склоне лет дядя Миша сконструировал почти миниатюрную многофункциональную веялку, позволяющую очищать семена от размеров с фасоль до макового зерна. Я видел её в работе. Использовав вместо шарниров с подшипниками эластичные прорезиненные ленты, дядя Миша добился малошумной работы веялки, практически, без износа деталей. А вместо прашовки сапой, придумал и сконструировал оригинальный ручной культиватор.

На похоронах каждого из родителей дядя Миша, сам немолодой, активно помогал. Гробы обоих родителей бархатом, атласом и бахромой обивал дядя Миша.

А сейчас уже нет и его. Пусть земля ему будет пухом. А мы будем помнить.

Мне было около пяти лет, когда я познакомился с самым старшим из братьев Мищишиных – Александром. Каждого Александра в нашем селе в те годы звали Сяней. Как я ему тогда был благодарен!

Шла вторая половина зимы пятьдесят первого. Суровой и длительной. По рассказам родителей, снега не таяли до конца марта. Удивительно, но события того дня запомнились. Я только что вернулся со двора. Начинало темнеть. Мама, сдёрнув с моих ног черные валеночки в таких же черных галошиках, привезенных отцом из Могилёва, подсадила меня на высокую, за печью, кровать. Валенки велела положить в теплую нишу под лежанкой. Чтобы до утра высохли и на второй день были тёплыми.