Текст книги "Реквием (СИ)"

Автор книги: Евгений Единак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 81 страниц)

Всех ждет жестокое разочарование!

Тут же мелькает, как соломинка для утопающего, спасительный для меня, вопрос:

– А может, это необходимо было ему, Жене?

Доктор Валевич

Пьянство – добровольное сумасшествие

Аристотель

Я пью не больше ста граммов, но выпив сто грамм, я становлюсь другим человеком, а этот другой пьет очень много.

Эммануил Герман

После многократных травм в области носа в результате падений и «военных действий» между «долишной, горишной и серединной» командами у меня сформировалась незначительная деформация наружного носа. Заметил я неровность главного украшения моего лица к тринадцати годам, когда почему-то стал чаще смотреться в зеркало.

Воспринял я факт асимметрии моего носа весьма болезненно. Желание оценить мой внешний вид приняло характер навязчивой идеи. Походя, моя голова непроизвольно поворачивалась, и я всматривался во все отражающие поверхности: зеркала, оконные, дверные и автомобильные стекла, водную гладь в озере и ведре, никелированные предметы…

Мне хотелось быть красивым, иметь ровный, прямой нос. Читая книги, я обращал внимание на описание черт лица, особенно формы носа. Я мечтал носить прямой узкий нос, как у легендарного советского разведчика Генриха фон Гольдринга из книги «И один в поле воин».

Всматриваясь в зеркало, я видел свой нос удлиненным, с нависшим, как хобот, концом. Вместо высокой и узкой переносицы в отражении зеркал я видел своё широкое и приплюснутое переносье. Тогда я узнал, что у носа есть крылья. Крылья моего носа меня не устраивали. Вместо тонких и изящных, они были мягкими, казались бесформенными.

Окончательно портилось моё настроение, когда смотрелся в зеркало, поворачивая голову вправо-влево. Справа мой нос казался почти прямым. Но слева!… Форма носа мгновенно менялась, появлялся горбик, а кончик носа казался крючковидным. Я стал ненавидеть мой нос. В классе, на улице я весьма болезненно оценивал форму носа моих сверстников, «подбирая» себе подходящее украшение лица. В итоге я остановился на форме носа моего одноклассника Мишки Бенги.

Брат Алексей в это время учился на старших курсах Черновицкого медицинского института. Во время летних каникул, после долгих мучительных колебаний, я спросил его:

– Посмотри! У меня сильно кривой нос?

Осмотрев моё лицо, Алеша задал мне вопрос, который вообще не имел отношения к форме носа:

– Тебе трудно дышать носом?

При чем тут дыхание?! Я вообще до сих пор не думал, чем я дышу? Носом или ртом?

Шумно втянув и вытолкнув носом воздух, я пожал плечами:

– Вроде нормально… При чем тут дыхание?

Брат, прижав пальцем одну ноздрю, заставил дышать носом. Я старался. Прижимая другую ноздрю, Алеша попросил:

– Спокойнее, не так сильно!

Затем брат, оторвав разрыхленный комочек ваты, поочередно прикладывал его к каждой ноздре:

– Спокойно! А сейчас сильнее! Слева слегка затруднено…

Кроме щекотания ватой, я ничего не ощущал. Затем Алеша пошел в дом. Вскоре он вышел с миской, в которой стояли несколько пустых стопок. Одну из стопок поднес к моему носу:

– Чем пахнет?

– Уксусом!

– А сейчас?

– Керосином!

– А это что?

– Самогон!

Брат поднес к моему носу еще одну стопку. После легко узнаваемого запаха самогона нюхать пришлось дольше:

– Постное масло!

Алеша пожал плечами:

– Вроде норма…

В самом начале зимних каникул родители собрали чемодан с продуктами. На санях, в которые были впряжены стоялые фондовские кони, отец повез меня к поезду. Купив билет, поезд мы ждали довольно долго. Наконец, рассекая темноту, из-за поворота появился прожектор паровоза. Белые риски падающего снега перечеркивали наискось, бегущий перед паровозом, расширяющийся конус ослепительно белого света. Наконец поезд остановился:

– Ваши билеты!

Вместе с плотной, не больше спичечного коробка, коричневой картонкой билета отец вручил кондукторше зеленую бумажку. То были три рубля:

– Мальчик едет один! Присмотрите…

Проводница молча кивнула головой. Отец рывком забросил в тамбур чемодан и махнул рукой:

– Счастливо доехать!

Самостоятельно в Черновцы я ехал не впервой. Махнув отцу рукой, взялся за ручку тяжелого чемодана и поволок его в спёртую духоту вагона.

В Черновцах меня встретил Алеша, с ходу разрушивший мои планы на целый день. Вместо магазинов «Охота и рыболовство», «Зоомагазина», бубличной и тира мне предстояло поехать с Алешей на занятия в больницу.

– Я договорился с доцентом. Он посмотрит твой нос.

Фамилию доцента я запомнил на всю жизнь. Это был Тарасюк. Две пуговицы его широченного халата были расстегнуты там, где предположительно был пуп доцента. Через длинную щель выпирал огромный живот. Круглые очки на мясистом носу, огромные красные руки с толстыми и короткими пальцами. Темно-коричневым носовым платком Тарасюк часто вытирал свою потную лысину. Ощупывая огромную опухоль правой половины шеи, он рычал на больного:

– Я тебе ровно год назад говорил как взрослому человеку! Езжай домой, оповести родных и сразу сюда! На операцию! Так было?

Исхудавший, с желтым восковидным лицом, пациент уныло кивал головой.

Помыв руки, Тарасюк взялся за меня. Смотрел он меня недолго.

– Искривление носовой перегородки. Нужен рентген в двух проекциях.

Брат повел меня на рентген. В полутемной комнате меня уложили лицом вниз, заставили открыть рот:

– Не дышать, не дышать!…

Затем меня уложили на бок:

* Не дышать! Не двигаться!

Потом меня выставили в коридор. Вскоре пришел Алеша с двумя листками еще мокрой пленки.

– Пошли!

Я шел сзади и чуть сбоку, вглядываясь в уродливое изображение моего черепа на обеих пленках. Когда мы вернулись в кабинет, Тарасюка уже след простыл. Его срочно вызвали в другую больницу. Алеша остановился в раздумье…

– Потерянный день… Завтра с утра снова…

– Алеша! – раздался голос Алешиного однокурсника. – В отделении сейчас оперирует Валевич. Подождем. Говорят, что даже сам профессор Гладков часто советуется с ним.

Снова коридоры, переходы, лестница вниз, потом снова наверх. Вышли к широким дверям, над которыми ярко светилась надпись: Идет операция!

Ждать в коридоре почему-то нельзя. Запрещено. Алеша задумался:

– Хоть бери тебя с собой, в операционную… Был бы халат…

Невысокая худенькая студентка повернулась к брату:

– Алеша! Мне надо на час смыться! Очень надо! И халат не надо прятать. Живая вешалка. Если смоюсь без халата, никто и не заметит.

На меня впервые в жизни быстро надели белый выутюженный халат с запахом сирени. Он был почти впору. Шапочку пришлось на затылке стянуть. Критически осмотрев меня, студентка хихикнула и спрятала под шапочку мои большие уши. Чувствуя, что краснею, я отвернулся к стене. Маски взяли из круглой блестящей коробки на столике у входа. Поверх обуви Алеша натянул полотняные сапоги со шнурками. Свернутую пару подал мне:

– Это бахилы. Обуй и завяжи под коленями.

Подталкивая, брат повел меня в операционный зал. Операционная оказалась большой комнатой, выложенной кафельной плиткой. Верхняя часть стен была окрашена почему-то серой краской. С потолка свисала огромная лампа с множеством зеленоватых прожекторов. Два операционных стола были заняты. Вокруг них сгрудились люди в халатах.

Вдоль длинной стены стояли блестящие, как у зубника Бекермана, кресла. В одном из них верещал, привязанный к креслу, мальчик лет пяти с окровавленным ртом. Сидевшая перед ним докторша в маске и с круглым зеркалом на лбу безуспешно уговаривала несчастного открыть рот и глубоко дышать. В двух других креслах, сидели взрослые. Наше появление никого не удивило. Все были заняты. Оперировали те, кто был одет в серовато-желтые мятые халаты. Одетые в чистые и наглаженные халаты были зрителями.

Высокий студент кивком головы позвал Алешу и шепотом сказал:

– Валевич оперирует абсцесс мозга! После воспаления уха! Уже открыл оболочки…

Это было все, что я разобрал. Над операционным столом склонились двое. То и дело слышалось непонятное:

– Сушить! Еще сушить!

В эмалированный таз на полу летели свернутые кусочки бинта, обильно окрашенные кровью.

Крови я вообще никогда не боялся, ни своей, ни чужой. Но здесь, в этом высоком зале внезапно стало душно. К горлу подступила тошнота, рот наполнился обильной слюной. Хотелось выплюнуть. Казалось, если я проглочу хоть каплю, меня тут же вырвет. При ярком солнце на снежном фоне неожиданно стало смеркаться. На операционную и, видимую через верхнюю часть окна, заснеженную крышу соседнего здания быстро опускались сумерки.

– Дыши носом! Глубже! – раздался шепот, стоящего рядом, высокого студента.

Я почувствовал руки, поддерживающие мои плечи. Внезапно в носу что-то сильно и больно укололо, боль пронзила, казалось, всю голову. В глазах посветлело. Это Алеша дал мне понюхать ватку с нашатырем.

– Выйдем на свежий воздух? – спросил брат.

Неожиданно для себя я отрицательно покачал головой. В это время голос у операционного стола тихо командовал:

– Есть! Скальпель! Отсос! Турунду!

В нос ударила отвратительная вонь разбитого протухшего яйца. Рот опять наполнился слюной. Я снова стал глубоко дышать носом. Полегчало…

Наконец Алеша сказал:

– Подождем в коридоре. Скоро будут размываться.

Умываться – ясно. Это мы делаем каждый день. А размываться? Это как?

Наконец хирурги вышли в коридор. Валевич оказался молодым высоким широкоплечим крепышом, похожим на какого-то известного артиста или спортсмена с обложки журнала. Высокий студент подошел к нему. Что-то тихо сказал.

– Зачем ждать? – ответил Валевич. – Пока Саша опишет операцию, я посмотрю.

Меня повели в полутемную комнату в самом конце коридора. Валевич усадил меня на стул, включил, закрепленную в стене рядом с моей головой, лампу:

– Слушаю. Что тебя беспокоит?

– Нос кривой.

Алеша неопределенно хмыкнул. А Валевич очень серьезно повторил вопросы, уже заданные мне Алешей. Затем, приподняв голову, сунул мне в нос неприятно холодный инструмент. Я резко отдернул голову и ударился затылком об кафельные плитки стены.

– Необъезженный! – совсем непонятно сказал Валевич.

Смотрел он меня долго. Потом щупал нос снаружи. Затем долго рассматривал мой череп на снимках. Наконец Валевич выпрямился:

– Искривление есть. Средней степени. Дыхание нарушено незначительно. Никто не даст гарантии, что после операции дыхание улучшится. Не вижу смысла…

– Нос кривой? – Более «умного» вопроса я тогда придумать не смог.

– Нос почти прямой. Для того, чтобы поправить форму носа, надо под наркозом специальным инструментом разбить нос с противоположной стороны, а потом сопоставлять и долго носить специальные пелоты, закрепленные на голове. Таз крови и много головной боли.

Мне как-то сразу расхотелось быть красивым. А Валевич продолжил:

– Настоящего мужчину шрамы только украшают, молодой человек!

Молодым человеком меня назвали впервые в жизни. Я сразу вырос в собственных глазах. А Валевич снова:

– А вообще, мужчина должен быть чуть красивее обезьяны. Но при этом он должен быть настоящим мужчиной. Тогда он красив!

Это был первый в моей жизни сеанс психотерапии. Не до конца осознанные тогда слова Валевича почему-то отпечатались в моей памяти на всю жизнь. Оперировать тогда меня никто не стал, а актуальность косметического недостатка была задвинута навсегда куда-то на самый задний план.

Прошло много лет. Я учился на последнем курсе Кишиневского медицинского института. Распределение и трудоустройство выпускников тогда проводилось в «добровольно-принудительном» порядке. Как увлекающийся техникой, в субординатуре я попал в группу рентгенологов.

Обучаясь в мединституте, все годы обучения я подрабатывал лаборантом на кафедре гистологии, в физиологическом отделе центральной научно-исследовательской лаборатории института. Последние два года работал лаборантом-биохимиком под руководством главного врача лечсанупра, заслуженного деятеля наук, заведующего ЛОР-кафедрой, профессора Михаила Григорьевича Загарских.

Закончив субординатуру и получив диплом с направлением в район, я подал заявление об освобождении меня от должности лаборанта. Подписывая мое заявление, Михаил Григорьевич спросил:

– Куда на работу и кем?

– В Дондюшаны. Врачом-рентгенологом.

Решение профессора было молниеносным:

– Это не для тебя! Отоларингологом желаешь стать?

– Желаю…

Уйти из рентгенологии было нелегко. В течение недели заслуженный деятель наук безуспешно обивал пороги управлений министерства. Я уже смирился, потушил в себе искорку слабой надежды стать ЛОР-врачом. Но на Михаила Григорьевича отказы действовали с точностью до наоборот. Его настойчивость не знала границ. Что он во мне увидел?

В конце недели, после визита профессора к министру, я держал в руках направление министерства на работу отоларингологом в родной район и предписание в интернатуру на кафедру, которой руководил сам Михаил Григорьевич. Так нечаянно в одночасье я стал ЛОР-врачом.

В семьдесят седьмом по путевке минздрава я прибыл на курсы повышения квалификации в ЛОР-клинику Харьковского института усовершенствования врачей. Заведующая кафедрой профессор Нина Александровна Московченко знакомилась с нашей группой по списку в алфавитном порядке.

Одной из первых прозвучала фамилия Валевича. В соседнем ряду поднялся плотный человек средних лет. Я узнал его сразу. Это был Михаил Андреевич Валевич, консультировавший меня в Черновцах двадцать лет назад. А в шестьдесят третьем, по рассказам брата, Михаил Андреевич удалил осложненное инородное тело в нижней трети пищевода у моего двухлетнего племянника – Сережи.

Подняла Нина Александровна и меня.

В перерыве Михаил Андреевич подошел ко мне сам:

– У вас были родственники в Черновцах?

– Да. Я знаю, что вы удалили моему племяннику инородное тело пищевода. А раньше, в пятьдесят девятом, вы консультировали меня.

– Так это вы? Вспомнил ваш нос и снимки. Как тесен мир!

На следующий день я пригласил его отобедать в ближайшем кафе:

– Не откажите, в знак признательности, Михаил Андреевич!

Знакомясь с меню, я спросил Валевича:

– Коньяк? Сухое вино?

– Спасибо, ничего. Я не пью.

В тот день мы обедали без горячительного.

Через два-три дня Нина Александровна уточнила у курсантов объем выполняемых оперативных вмешательств. Распределила нас по подгруппам в зависимости от диапазона выполняемых операций. С Валевичем она говорила как со старым знакомым, уважительно, без чувства собственного превосходства и менторства. Неожиданно профессор заявила:

– После перерыва первая подгруппа собирается у операционного блока. Сегодня осложненный эпитимпанит. Прооперировать попросим Михаила Андреевича. Вы готовы?

Валевич согласно опустил голову.

Пока готовили больного, Михаил Андреевич очень долго тщательно изучал рентгеновские снимки. Затем осмотрел само ухо, исследовал слух камертонами. Постриг ногти, после чего старательно мыл руки. Потом его одели. Наконец операционная сестра пригласила:

– Больной готов!

Происходящее в тот день отпечаталось в моей памяти надолго. Всю местную анестезию операционной области Валевич сделал с единственного прокола кожи, молниеносно продвигая иглу в намеченных направлениях.

Когда операционная сестра подавала скальпель, мне показалось, что рука хирурга крупно дрогнула. Но это длилось только одно мгновение. Рука Валевича уверенно захватила инструмент и скальпель мгновенно провел разрез по небольшой условной дуге. Ассистент, старый врач клиники, еще останавливал кровотечение из мелких сосудов, а Михаил Андреевич уже обнажил сосцевидный отросток и закрепил «лиру» – ранорасширитель для уха. И без того незначительное кровотечение остановилось за счет натяжения мягких тканей.

А дальше… В ход пошли ушные долота и стамески. Что делал Валевич, осознавали только мы, уже неоднократно оперировавшие ухо. Вот вскрыта пещера сосцевидного отростка. Образование общей полости, сглаживание шпоры, удаление кариозно измененных ячеек, пластика слухового прохода. Формирование лоскута и его фиксация, ушивание раны. Все, казалось, прошло на одном дыхании.

Когда Михаил Андреевич затянул последний шов, раздался шумный коллективный вздох:

– Вот это да-а!

Доцент кафедры Владимир Тимофеевич Лисовец, руководитель одной из подгрупп произнес:

– Мастер-класс!

После операции мы долго обсуждали увиденное, каждый приводил свои наблюдения, случаи из практики.

Оживленное обсуждение продолжалось по дороге в общежитие. Коллега из Золотоноши по имени Владимир Ильич, внезапно остановился:

– За такой урок угощаю всех обедом! Без возражений!

Зашли в кафе «Театральное». Заказывал Владимир Ильич. На столе появилась бутылка коньяка и шампанское. Когда подали салаты, Владимир Ильич разлил по рюмкам:

– За вас, Михаил Андреевич! За операцию!

– Пейте, ребята! Я воздержусь. Здоровье не позволяет…

Владимир Ильич оказался, мягко говоря, настойчивым:

– Михаил Андреевич! Одну рюмочку! Грех не принять на грудь! Как лекарство! Расслабься после операции!

Наконец Михаил Андреевич сдался. Когда он поднимал рюмку, мне снова показалось, что рука его крупно дрогнула. Но Валевич быстро наклонил голову и прижался губами к краю рюмки. Медленно поднимая голову, вылил в себя коньяк. Рюмку продолжал прижимать к губам так, что, что побелела красная кайма нижней губы.

В это время я поймал на себе короткий, но выразительный взгляд коллеги из Одессы. Остальные были увлечены обедом и собой. В тот день Михаил Андреевич выпил две небольшие рюмки. Вторую рюмку он легко держал тремя пальцами. Рука с рюмкой уже не дрожала. От шампанского он отказался. Когда мы садились в трамвай, Михаил Андреевич внезапно изменил решение:

– Езжайте! Мне надо зайти в одно учреждение…

Поздно вечером в мою комнату зашел коллега-одессит, проживавший в одной комнате с Валевичем:

– Только что пришел наш коллега из Черновиц. На автопилоте. Повалился и захрапел. А оперирует, как сам господь-бог.

Редко я чувствовал я себя так скверно, как в тот вечер.

На следующий день во время перерыва Нина Александровна пригласила к себе в кабинет меня и коллегу-одессита:

– Похоже, вы люди серьезные и больше общаетесь с Валевичем. Вечером мне звонил заведующий клиникой из Черновиц. В шестидесятых Валевич был самым талантливым отохирургом в области. Ему прочили большое будущее. Поскольку докторскую он гнал на всех парах, конкурент нашел выход. Его дружки стали усиленно спаивать Михаила Андреевича. Да и он сам давал для того повод.

Пришло время и его отстранили от операций, запретили преподавательскую деятельность. Потом перевели в поликлинику, затем запретили выписывать больничные листы. В итоге встал вопрос об увольнении по статье. Он умолял не увольнять. Клялся, что в жизни не возьмет спиртного в рот. Перед поездкой на курсы усовершенствования к нам Валевич несколько месяцев лечился в областной наркологической клинике. На курсы усовершенствования его направили для восстановления навыков и так называемой социальной адаптации.

Слушая Нину Александровну, я не смел поднять глаз. Внезапно она замолчала. Пауза затянулась:

– Что вы оба в пол уставились? Что? Неужели? Когда?

– Вчера…

Нина Александровна бессильно опустила плечи. Несколько мгновений сидела, опустив голову. Висящие на цепочке очки упали на грудь:

– Почему мне не позвонили раньше? Поганая история…

На занятия Валевич приходил в тщательно выглаженной тройке с изящно завязанным галстуком. Выразительные черты лица, непокорные крупные кудри на массивной голове делали его похожим на, не растратившего силу, матерого льва. Когда он выходил из аудитории, до самой двери его украдкой провожали взгляды женской половины группы. Исполнилось тогда нашему доктору ровно сорок шесть лет.

Несмотря на то, что сам был великолепным специалистом и много лет преподавал в медицинском институте, к занятиям Валевич относился необычайно серьезно. Тщательно конспектировал лекции, делал зарисовки и какие-то пометки в толстой записной книжке.

После совместного обеда в кафе уединился, обособился, стал молчаливым. В разговорах курсантов, шутках участия не принимал. Он мог просидеть, не поднимаясь, за своим столом до конца занятий. Курить поднимался по черной лестнице на самый верх, до двери в чердачное помещение. Было ощущение, что он избегал нас всех, особенно тех, кто обедал с ним в кафе после памятной операции.

В отличие от нас, обедавших в городе, Михаил Андреевич готовил в общежитии. Чаще всего жарил картошку. Из расположенного неподалеку овощного магазина в трехлитровой банке приносил кислые помидоры, соленые огурцы и капусту. По неловким рассказам одессита к обеду пил не больше половины стакана водки. Пил Валевич только в одиночестве, втихомолку, словно украдкой.

После обеда в течение часа спал. Потом следовала большая чашка крепчайшего кофе. Выйдя на улицу, всегда садился на одну и ту же скамейку в сквере у общежития. Сидя, читал учебники и монографии, делал пометки в общей тетради. Курил он, казалось, беспрестанно, часто прикуривая очередную сигарету от только-что выкуренной.

Ужинал рано. Снова жареная картошка. За ужином, по словам доктора-одессита, словно дорвавшись, «надирался до потери пульса». Просыпался и поднимался очень рано. Раздевшись по пояс, подолгу мылся. Нацедив в стакан рассола, жадно выпивал. Потом снова большая чашка крепкого кофе, после чего ехал в клинику на занятия.

За короткое время лицо Валевича потемнело, уплостилось, черты потеряли выразительность. Постоянно опущенный лоб и углубившаяся на переносице горизонтальная складка выдавали его внутреннее напряжение, придавали его облику обреченность, трагизм. На склере его глаз постоянно лопались сосуды. Субконъюнктивальные кровоизлияния делали лицо Валевича похожим на обличье Савчука, соседа-ветеринара. Савчука мы в детстве побаивались за свирепый звероватый вид и налитые кровью глаза.

Потом Валевич стал пропускать занятия. Приезжая из клиники, мы заставали его в неизменном спортивном костюме. На курточке появились жирные пятна и следы потёков. Крупные седеющие кудри его казались прибитыми к затылку. Было впечатление, что он всего лишь минуту назад простился с подушкой. За неполные два месяца осунулся, пожалуй похудел. Гордый твердый шаг сменился семенящей неуверенной походкой. Казалось, его ноги вначале ощупывают лежащую перед ними дорогу и лишь потом ступают. Голова всё чаще втягивалась в виновато приподнятые усохшие плечи.

Настало время, когда после ухода на занятия коллег, Валевич отправлялся по этажам общежития в поисках пустых бутылок. Собрав, тщательно отмывал, терпеливо вытряхивая, опущенные курсантами в бутылки, как в пепельницы, размокшие до безобразия, вонючие окурки. Отмыв, набивал бутылками огромную авоську. Через лесопарк относил бутылки в пункт приема стеклотары.

Через месяц Валевич стал «надираться» в обед. Потом стал пить, едва открыв глаза, и по утрам. После того, как ночью сквозь матрац на пол шумно полилась струя, один из курсантов попросил перевода в другую комнату.

После очередного похода в пункт приема стеклотары вернулся с огромным кровоподтеком под левым глазом. В клинике не появлялся целую неделю, попеременно намазывая синяк гепариновой мазью и бодягой.

В конце апреля Валевич был препровожден в наше общежитие под конвоем студентов Харьковского авиационного института, студенческие общежития которого располагались рядом с нашим корпусом. Привели доктора с очередным «фингалом» и разорванной спортивной курткой. Схватили с поличным Валевича на общей кухне третьего этажа, когда он освобождал холодильник от съестных припасов будущих пилотов.

На майские праздники большинство врачей-курсантов разъехались по домам. Уехал в Черновцы и наш герой. Обратно он не вернулся. Курсы усовершенствования группа закончила без доктора Валевича.

Черновцы… Без преувеличения – город моего детства, юности и несбывшихся призрачных надежд. Осень восемьдесят первого… Будучи заочным аспирантом ЛОР-кафедры Тернопольского медицинского института, я принимал участие в качестве докладчика в работе расширенного пленума Украинского научно-практического общества отоларингологов.

Заседание пленума проходило в актовом зале Черновицкого мединститута на Театральной площади, где, почти два десятилетия назад, во время вступительных экзаменов я писал сочинение по русскому языку и литературе.

Сочинение, кстати, я написал на тройку и не прошел по конкурсу. После года работы лаборантом в Мошанской школе поступил в Кишиневский мединститут.

В перерыве между заседаниями я спросил незнакомого доктора, на лацкане пиджака которого был прикреплен прямоугольный значок с надписью «Оргкомитет»:

– Будьте добры, в клинике когда-то работал доктор Валевич. Где он?

Как будто обвиняя меня в чем-то постыдном и противоестественном, молодой человек с ухмылкой ответил мне вопросом:

– А зачем он вам?

– Почти двадцать лет назад доктор Валевич удалил у моего маленького племянника осложненное инородное тело пищевода. – ответил я…

В моей судьбе всегда важную роль играли, окружавшие меня, люди. Мне везло на встречи с замечательными людьми. Я писал об этом. В данном случае я не раз возвращался к важному для меня вопросу:

– Какая роль в моей судьбе была отведена Валевичу?

Трудно сказать, что заставило меня в свое время без паузы на раздумье положительно ответить профессору Загарских на его вопрос:

– Отоларингологом желаешь стать?

Не исключаю, что мое внутреннее «Я», помимо логики и осознанного желания, бессознательно сформировало в моем мозгу «идеал» лекаря. Пусковым импульсом к этому могла быть встреча с оториноларингологом Валевичем, в свое время одной фразой удачно разрушившим мой, мучивший меня, подростковый комплекс неполноценности. Это могло быть и моё нечаянное, раннее, весьма своеобразное, кратковременное окунание в самую глубь медицинской купели – операционную.

Со времени нашей последней встречи в Харькове прошло ровно сорок лет. Все эти годы, когда я вспоминаю тогдашнего доктора Валевича, в моей душе поселяется, долго не преходящая, скверна – ощущение греха. Меня не покидает чувство собственной вины за нечто, не сделанное мной. За то, что я не попытался протянуть руку, не помог удержаться на плаву человеку, заживо погружающемуся в ад алкогольного безумия.

P.S. За исключением имени нашего главного героя все места действия, фамилии и имена действующих лиц в имевшей место истории – настоящие…