Текст книги "Реквием (СИ)"

Автор книги: Евгений Единак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 81 страниц)

Ученик и зять Коваля

Талант – это развитие природных склонностей

Оноре де Бальзак

В дошкольном возрасте и будучи в младших классах летом я был предоставлен, чаще всего, самому себе. Лишь весной пятьдесят третьего колхоз организовал детские ясли-сад. Располагались ясли-сад в доме Александра Романовича Брузницкого. Сам Александр Романович после войны попал в мясорубку первых послевоенных репрессий. Был сослан и работал шахтером в одной из шахт близ Таганрога. Домой вернулся в середине пятидесятых с жесточайшим силикозом.

В ясли-сад я ходил мало. Предпочитал путешествия по селу в одиночку. Мои походы в крайние точки села, на конюшню, ферму, потом на Куболту не казались мне из ряда вон выходящими. К семи годам я великолепно ориентировался в топографии моего села, знал практически всех жителей, для меня не были секретом клички, привезенные моими земляками с Лячины и присвоенные уже здесь, в Бессарабии. Тетка Мария утверждала, что я знаю не только по кличкам коров моих односельчан, но и то, легко ли, туго ли чья-либо корова доится и сколько дает молока.

Но меня, всё мое существо как магнитом, постоянно притягивал к себе мелодичный перезвон молотков по наковальне в колхозной кузнице, расположенной за конюшней, в самой глубине хозяйственного двора. Мне нравилось стоять неподалеку от наковальни, смотреть на податливый, раскаленный в горне металл, взглядом провожать разлетающиеся в разные стороны искры окалин. Часть искр гасла, едва отлетев от наковальни. Некоторые искры долетали до горна и, ударившись, падали на пол. Меня долго не покидало ощущение, что летящие искры были живыми и, лишь упав на пол, они мгновенно умирали в серой пыли.

Привлекал меня и перезвон наковален. Их в кузнице было три. По тому, как они звучали, я определял, кто сейчас куёт: Коваль Прокоп, дядя Симон, Сяня Научак или Лузик. Когда я подходил поближе к наковальне, в глубине моих ушей начинался зуд. С каждым ударом молота зуд усиливался, бывало, становился болезненным. Тогда я выходил из кузницы. Зуд в ушах стихал. Перезвон наковален довольно долго ещё звучал то ли в ушах, то ли в моей голове.

За нашим домом мы с Женей Сусловым и Сережей Тхориком устроили «кузницу». Наковальней нам служила, забитая в чурбан, бабка для отбивания кос. Звон нашей бабки был совсем не таким, как в кузнице. Но мы не горевали. На ветку клена мы подвешивали металлический обод от деревянного колеса телеги и, найденный на шляху, кусок рессоры. Звон обода был низким, глуховатым, зато звон рессоры был практически неотличим от звона наковальни.

Долго звонить нам не давали. Если не выходила моя мама, из дома Сусловых, как правило, выходила тетя Люба. Обе, почему-то, не переносили, радующего наш слух, звона металла. Наша кузня на время прекращала свою работу. А мой отец в таких случаях сокрушался:

– В кого он у нас пошел? Только кузница и железо в голове!

И совсем не только кузница и железо! Я всегда любил животных. Сам отец тоже любил заниматься животными. Дома была корова, раз в год приносившая теленка. Правда, рождались одни бычки. Наша Флорика была уже старая и родители каждый раз ждали телочку, чтобы вырастить корову. В загородке всегда хрюкала, не представляющая интереса, свинья. Весной, и то не каждой, оживление в мою жизнь вносили, только что родившиеся, поросята.

Если лёха (Locha – свиноматка, польск.) приносила их ранней весной, когда ещё были морозы, то сразу после рождения отец заносил их в камору (кладовую), где затапливали плиту, как только лёха начинала рожать. Ещё мокрых поросят помещали в цебэр. (Tsibar – польск. Цибар, Цебар, Цибарка – круглое деревянное корыто из дубовых клепок, стянутых железными обручами).

Дно цебра было устлано старыми мешками в несколько слоёв. Цебэр пододвигали поближе к плите и накрывали мешковиной. Я любил наблюдать, как, помещенные в цебэр, новорожденные поросята плотно ложились, прижавшись друг к другу. Очень скоро вся масса поросят, толкая и переползая друг через друга, оказывалась у края цебра, поближе к нагретой плите. Как они, такие маленькие, чувствуют?

Угревшись, поросята спокойно лежали, пока не начинал беспокоить голод. Они разом поднимали такой визг, что лёха, находившаяся в сарае за добрый десяток метров, начинала обеспокоенно хрюкать. Родители вдвоем переносили цебэр в сарай и подкладывали поросят к животу лёхи. Поросята мгновенно начинали тыкаться в живот, искали сосок. Найдя, поросенок мгновенно утихал, глубоко заглатывая, сразу выросший, розовый сосок.

Насытившись, поросята отваливались от живота матери и плотно грудились на соломе. Мама аккуратно перегружала детенышей в цебэр, который родители водружали на место у плиты. Мне нравилось, приподняв мешковину, смотреть на голых, чистеньких поросят. В первые дни от малышей пахло молоком. Я ложил руку на теплых детенышей, почесывал у них за ушами.

На следующий день поросятам в цебэр настилали сена. Было очень забавно, когда поев, все поросята разом начинали зарываться в сено, часто мешая и раскрывая друг дружку. Через два-три дня поросят оставляли лёхе навсегда. Они подрастали, становились грязными. Запах молока исчезал. Поросята пахли обычными свиньями и я терял к ним интерес.

Ненасытные кролики, глупые куры, утки, пчелы были не в счет. Мне хотелось ухаживать за моими собственными животными. Но собак мои родители не любили. Ещё больше они не любили голубей. Особенно мама, которая сгоняла, усевшихся на крыше, галок, ворон и соседских голубей.

– А-ушш! Проклятые! – громко прогоняла мама птиц. – Загадят крышу, воды дождевой не будет для стирки.

– Как будто в колодце вода грязная. – думал тогда я.

С сожалением смотрел я на мышеловку, в которой была прижата пружиной убитая мышь. Вторая мышеловка была с захлопывающейся дверкой. Я не раз просил маму отдать мне пойманную мышь. Мне хотелось иметь их много, содержать в посылочном ящике, кормить, чтобы они размножались. Но мама, вынося на крыльцо мышеловку с пойманной мышью, сразу начинала звать Мурика – нашего огромного жирного кота:

– Кс-кс-кс-с-с-с-с!

Мурик в таких случаях молниеносно появлялся ниоткуда. Он несся к крыльцу, где в мышеловке его ждала лакомая мышь. Словно знакомая с котом, мышь, сжавшись, сидела в противоположном углу мышеловки. Мама приподнимала дверку. Мурик ждать не умел. Он молниеносно просовывал в открытую мышеловку лапу и прижимал мышь к стенке. Зверек повисал на острых Муриковых когтях. Извлеченную мышь кот перехватывал зубами, воинственно урчал со злобным подвывом. Потом отпускал и отходил, вроде теряя к нечаянной добыче интерес. Мурик любил дарить мышам надежду на побег. Даже смотрел в другую сторону. Но достаточно было мыши попытаться скрыться, как коварный Мурик неизменно ловил её у самой спасительной щели или норки.

– В кого он пошел со своим железом? – повторно вопрошал мой отец. – Не иначе, как в Колю Якового!

Коля Яковiв – двоюродный брат отца. Фамилия и имя у него, как у отца: Единак Николай. Только мой отец Иванович, а его брат – Яковлевич. Отец часто рассказывал о своем двоюродном брате, младше его на целых семь лет. Родился Коля Единак в семье Якова Прокоповича Единака, родного брата моего деда Ивана. Колина мама Екатерина Николаевна Мищишина, была родной сестрой моего деда Михаська по матери. В числе семерых детей Коля родился пятым по счету.

Закончил четыре класса начальной школы. В украинском, недавно переехавшем с Подолья, селе обучение велось только на молдавском языке. Играя со сверстниками и братьями на горбу, в долине на берегах, пересыхающей летом речки, ежедневно слушал завораживающий перезвон наковальни в бордее Прокопа Галушкина.

В двадцатом году, переехав навсегда из родного Гырбово в Елизаветовку, Прокоп Галушкин вырыл глубокий бордей и устроил там кузницу. Два года днем работал, а ночью спал там же, в бордее. В двадцать втором женился на восемнадцатилетней Кассии Мицкевич, переехавшей со старшими сестрами из Бара. В том же году поднял, накрыл и перешел жить со своей Касей в новую хату.

В тридцать пятом, в возрасте десяти лет впервые переступил порог кузницы-бордея Коля Единак. Он был поражен обилием инструментов, горном, наковальней. Сам Прокоп казался мальчонке всемогущим чародеем. Коля был очарован превращением бесформенного куска металла в топор, серп, молоток и ножи. Коля завидовал сыну Коваля – Мише, который, казалось, работал наравне с отцом. Мальчик усаживался на низком порожке бордея и без устали смотрел, как нагретый в горне металл плющится, разбрасывая вокруг наковальни яркие искры,

Однажды в отсутствие сына Прокоп подозвал Колю к горну и попросил качать мех. Коля ухватился за кольцо. Целый день мальчик без устали подавал воздух в поддувало горна. С того дня повадился Коля ходить в бордей ежедневно, как на работу. Скоро он стал без слов понимать немногословного Коваля. Разжигал горн, убирал в кузнице, очищал от нагара инструмент, приносил воду. С одиннадцати лет стал помогать Прокопу ковать лошадей.

Смышлёному, ловкому, схватывающему на лету ремесло кузнеца Прокоп поручал вначале простые, а затем все более сложные работы. С первых месяцев общения Коваль с удовлетворением увидел, что его ученик чувствует металл. Ни разу не перегрел, не испортил дефицитные в то время поковки (заготовки) для подков. В тринадцать лет невысокий сухощавый Коля работал в паре с учителем в качестве молотобойца.

Всё чаще Коля рвался выполнить работу с начала до конца. Скоро в отсутствие Прокопа он самостоятельно принимал заказы, выполнял работу. Любил ковать и калить ножи. Мама рассказывала, что нож, сработанный Колей Единаком до войны служил в хозяйстве до сорок девятого года. Тем ножом, рассказывали родители, можно было бриться. Не затачивая месяцами, резали хлеб и арбузы, кололи свинью. Потом нож исчез. Мама подозревала, что нож оригинальной формы с продольными канавками и ручкой из бараньего рога стал добычей кого-то из Алешиных сверстников.

В сороковом, когда Коле минуло пятнадцать, мужик из Городища приехал ковать лошадей. С ним был сын, несколько старше Коли. Подковав лошадей, взрослые сели пить магарыч, благо было время обеда. За обедом Коля, вытащив из кожаных ножен небольшой нож на цепочке, стал резать сало. До конца обеда парень не сводил глаз с Колиного ножа. Когда все встали из-за стола, парень кивком отозвал Колю в сторонку. Когда они скрылись за сараем, парень вытащил из кармана наган. Предложил поменять на нож. Коля долго не думал. Нож уехал в кармане парня, а Коля спрятал пистолет, засунув его глубоко в торец толстой соломенной стрехи пошура (односкатной пристройки для кур и свиньи).

Последующие дни Коля посвятил изучению нагана. Поднимался на горб, куда никто не мог подойти близко незамеченным. Коля усаживался, расстилал чистую тряпочку и без конца разбирал и собирал оружие. Почти интуитивно определил, что отсутствовала пружина, прижимающая барабан. Боевая пружина, состоящая из двух, соединенных друг с другом полу-изогнутых пружинных пластин, была на месте. Разбирая и собирая, врожденным чутьем технаря, в жизни не видевший нагана, Коля определял по месту недостающую деталь, её формы и размеры. Не оказалось в выменянном за нож нагане и самой сложной части пистолета – курка, входящего в зацепление с боевой пружиной и спусковым крючком. В верхней части курка располагалась самая ответственная его часть – боек.

Пистолет Коля никому не показал, даже Мише. Пружину, прижимающую барабан, заменил пружиной от сломанной машинки для стрижки волос, валявшейся на полке бордея. Пружина оказалась короче. Не беда!… Самостоятельно изготовил нужной толщины две шайбы, которые установил на торцах пружины. Подошли великолепно. При прокручивании барабан упруго щелкал, не клиня.

Попробовал нажать спусковой крючок. Щелкнув, барабан провернулся. Туго!… Снял барабан и убрал одну шайбу. После сборки барабан уже легко проворачивался с щелчками, отдающими где-то под диафрагмой сладкой, ранее неизведанной нудьгой. Канал барабана полностью совпадал с каналом ствола, в котором контрастно змеились винтовые нарезы.

Коваль пока ни о чем не догадывался. Бывало, когда не было работы, оставив Колю одного, в полуденный зной Прокоп уходил в хату. На час – другой засыпал. Короткие часы отдыха Коваля Коля использовал по полной. Из сломанного конного лемеха вырубил пластину. Будущий курок с бойком многократно рисовал на листах найденной смятой бумаги.

Нагрев в горне, вырубил, отковал заготовку. Затем опиливал, пробивал отверстия пробойником, обтачивал на точильном кругу. Уходил на горб примерять деталь по месту. По мере продвижения работы рисунки менялись, очертаниями всё больше напоминая будущее изделие. Интуитивно, частой насечкой сделал рифление курка. Попробовал пальцем. Царапает… На мелком камне слегка пришлифовал. Потом заполировал на воловьей коже, посыпанной пеплом. Отлично!..

Однажды после работы, убирая в кузнице, Коваль поднял, небрежно скомканную и брошенную на пол бумажку. Развернул и внимательно вгляделся. Прошедший тернистый, часто смертельно опасный путь разведчика на Юго-Западном фронте первой мировой, Прокоп с первого взгляда определил назначение будущего Колиного изделия. На лице старого Коваля не дрогнул ни один мускул. Небрежно скомкал и отбросил в сторону бумагу с эскизом.

Однажды, когда Коля, увлекшись, старательно опиливал и шабрил деталь, в бордей, вроде случайно, вошел Коваль. Взглянув на, зажатый в тисках, будущий курок, равнодушно спросил:

– Собачку для капкана мастеришь?

Растерявшийся вначале, Коля согласно кивнул головой и… успокоился. Работал уже, не таясь от своего учителя. Настал день, когда Коля, нагрев докрасна курок, закалил его в, дефицитном в то время, отработанном моторном масле. По ходу закалки Прокоп давал нужные советы.

Ближе к вечеру, когда Коля пошел за пошур, старый мастер вернулся к бывшей военной профессии. Через минуту Коля вышел из-за пошура и направился к воротам. Правый карман его был отдутым и болтался. В кармане было явно что-то тяжелое. Повернув налево, Коля спустился на долину. Вставший за вишенками, Коваль вскоре увидел, поднимающегося на горб Колю. У небольшого глинища Коля присел.

Коваль пошел за пошур. У самого конца соломенной стрехи солома была более рыхлой и светлее. Бережно убрав солому, в торце толстой стрехи Коваль обнаружил отверстие. Рука вошла по локоть. Ниша была пустой. Вынув руку, Прокоп аккуратно закрыл отверстие. Внимательно осмотрел. Всё как было.

Через час-полтора Коля вернулся. Вначале скрылся за пошуром. Потом, насвистывая, вошел в бордей. Развесил инструменты, убрал валявшийся в ногах металл и, окропив водой, подмёл пыльный пол, чего не делал уже более недели. Чуть погодя, объявил Ковалю, что в воскресенье с соседями поедет в Бельцы на базар. К концу дня ушел домой.

Как только Коля скрылся за изгибом улицы возле Довганей, Коваль пошел к тайнику. Убрав солому, вытащил из соломенной ниши спрятанный наган. Войдя в бордей, притянул дверь и набросил крючок. Как бы не вошел Миша. Усевшись у окна, исследовал наган. Ржавчины почти не было. Прокрутил барабан. Ни одного патрона. Вздохнув с облегчением, взвел курок. Нажал на спусковой крючок. Раздался характерный, так знакомый с первой мировой войны, металлический щелчок. Наган готов к стрельбе. Только патронов не было.

– Не за ними ли собрался Коля в Бельцы? На базар?

Набросав в горн щепок, Коваль раздул потухающий горн. Подбросил угля. Качал мех, пока топка горна на превратилась в большой светло-оранжевый жаркий круг. На жар щипцами аккуратно уложил наган. Крючком надвинул со всех сторон уголь. Деревянная часть рукоятки занялась сразу. Взявшись за кольцо меха, усиленно раздувал горн. Когда сквозь уголь стали прорываться искры горящего металла, щипцами уложил наган на наковальню.

Придерживая щипцами, словно отковывая из заготовки новую подкову, стал деловито стучать по почти белому, извергающему искры, нагану. Скоро, старательно восстановленный Колей, наган превратился в темнеющий плоский бесформенный лист. Согнув пополам, Коваль снова сунул бывший наган в огонь. Опять раскалил добела.

Без конца сворачивая пополам, Коваль уже бил по раскаленному металлу с охватившей его, нарастающей злобой и остервенением. Наконец, словно опомнившись, отложил в сторону молот. Захватив щипцами ещё красный комок металла, повернулся к черному металлическому ящику с водой, в котором охлаждали нагретые поковки. Щипцы с раскаленным металлом опустил глубоко в воду. Коротко зашипел, извергаясь, горячий пар.

Поверхность темной воды давно была спокойной, а Прокоп все продолжал держать щипцы с металлом в черной воде. Очнувшись, разжал ручки щипцов, отпуская металл. Больше почувствовал, нежели услышал стук металла по днищу ящика. Зачем-то тщательно прополоскал в воде щипцы и аккуратно уложил на, выложенный когда-то красным кирпичом, черный стол горна. Всё! Воистину, концы в воду…

Утром следующего дня Коля, войдя в бордей в приподнятом настроении, повторно объявил Ковалю, что на воскресенье едет в Бельцы. Коваль промолчал. До самого обеда Коля, громко напевая, без устали бил тяжелым молотом по раскаленным поковкам. Коваль молчал…

Пообедали на улице. За бордеем под вишней стоял небольшой, столик. На вбитых в землю колышках с обеих сторон стояли узкие скамейки. После обеда Коваль спустился в бордей. Надо было заканчивать заказ, за которым на закате должны были приехать из Городища. Коля, задержавшись, юркнул за пошур…

Коваль успел раздуть горн, раскалил поковку, когда в бордей, с обвисшими руками и поникшей головой спустился Коля. Он о чем-то тяжело думал, периодически бросая исподлобья вопросительный взгляд на лицо Коваля. Лицо учителя, как всегда, было спокойным и невозмутимым. Один раз Коля, грубо промахнувшись, ударил тяжелым молотом по краю поковки. Вырвавшаяся из щипцов, раскаленная поковка сильно ударила в толстый кожаный фартук мастера. Прокоп не выдержал:

– Что с тобой сегодня?! Как будто корову пропил?

Не поднимая головы, Коля невнятно произнёс:

– Хуже…

До конца дня работали, не проронив ни слова.

В воскресенье в Бельцы Коля почему-то не поехал…

Ранней осенью сорокового кто-то из сверстников приволок из Атак велосипедную фару. Динамо, дающее ток, отсутствовало. Колина память была удивительной. Он мгновенно вспомнил, как в десятилетнем возрасте в тридцать пятом попал со старшими братьями Сяней и Иваном в цирк на станции.

Цирк раскинул свои шатры в самом центре базарной площади ниже строящейся церкви. Артисты сменяли друг друга. Коля внимательно смотрел за фокусами, пытаясь разгадать секрет. Но его воображение поразил фокус, который, как ему показалось, он мог бы сотворить сам. Фокусник вбивал в землю два металлических кола и соединял их проводами с лампочкой. Изумлению зрителей не было предела! Лампочка светилась!

Потом фокусник насыпал в горшок ложку соли и заливал водой. Затем в соленую воду опускал две пластинки с проводами и лампочкой. Лампочка загоралась желтым светом. Пробившийся через плотную толпу, Коля заметил, что один кол и пластина отливали красно-желтым медным цветом. Он понял, что металлы должны быть разными. Мысли Коли были заняты повторением подобного фокуса дома. Тогда и керосиновой лампы не надо! Не надо покупать, дорогой, дефицитный керосин. По вечерам в доме будет светить маленькая, похожая на пузырёк, но яркая лампочка!

А сейчас руки сверстника держали настоящую лампочку! Она четко была видна сквозь прозрачное стекло фары. А блестящая поверхность за стеклом должна усиливать свет, как блестящий никелевый абажур над, подвешенной к потолку, керосиновой лампой у старого Калуцкого.

Но что сделать, чтобы немецкая фара с лампой стала его собственностью? Денег нет… Менять не на что… Выход подсказал отец приятеля. Два дня шестнадцатилетний Коля копал яму для погреба. К концу второго дня в, гудящих от усталости, руках с тремя волдырями набитых кровавых мозолей он держал заветную фару с лампочкой.

Еще год назад, будучи на базаре, на станции за сараем нашел скрученную полосу металла. Поднял. Показалась тяжеловатой. Потер о каменные ступени. Под чернотой заблестела красная медь. Забрал и подвесил в бордее Прокопа. А сейчас, где мог, собирал, редкие в то время, стеклянные баночки. Отмыл, насыпал соли, опустил в раствор отрубленный зубилом кусочек полосы. Вторую пластину отковал сам из найденного прутка. Обе пластины соединил к проводам фары. Лампочка зарделась тусклым темно-красным светом.

Без элементарных знаний физики, законов электродинамики стал колдовать Коля над своим устройством для освещения. Сделал еще одну баночку с раствором и пластинками. Но как соединять? Соединил медь к меди и железо к железу. Накал оставался прежним. Догадался соединить медь к железу. Сегодня это называется последовательным соединением цепи постоянного тока. К свободным пластинам подключил лампочку. Накал лампочки стал более ярким.

До вечера изготовил и соединил шесть баночек с раствором соли и пластинами. Одну за другой баночки поместил на подоконник и последовательно соединил. Фару подвесил рядом. Каково было изумление домочадцев, когда вечером Коля соединил провода! Лампочка горела и освещала стол гораздо ярче, нежели керосиновая лампа.

Почти через тридцать лет Толя Единак, сын Николая Яковлевича принес неудовлетворительную оценку по физике. Изучали тему: Аккумулятор – источник электрического тока. К концу разбора полетов Толя, стоя навытяжку, на всю жизнь запомнил, как работает аккумулятор, как движутся электроны, что такое ионы и чем отличается последовательное соединение от параллельного.

В семье Коваля Коля Единак незаметно стал своим человеком. По утрам, когда он приходил на работу, тетя Кася, жена Коваля, неизменно беспокоилась:

– Коля! Ты успел позавтракать? Садись! Махать целый день молотом силы надо иметь немалые. Поешь!

Обедать садились всем скопом. Стол накрывала хозяйка. Часто ей помогала старшая, Галя, старше Коли на два года. Сын Миша усаживался рядом с отцом. Напротив Коли сидели младшие: пятнадцатилетняя Люба и одиннадцатилетняя, самая младшая, Франя.

Летом, бывало, работу заканчивали, когда солнце ещё стояло высоко. В такие дни, но чаще по субботам, все дети отправлялись на Одаю. Часто, захватив торбочку с пеплом и самоварным мылом, с детьми на большой пруд направлялся и отец семейства. Оставив девочек на берегу, где озеро было неглубоким, Коваль с сыном и Колей переходили плотину. Там они располагались на деревянных мостках, сохранившихся еще со времен пана Соломки. Сначала с пеплом и глиной оттирали почерневшие от въевшейся железной окалины руки. Потом тщательно мыли головы, ополаскивались.

Коля и Миша подолгу плавали. Однажды Коля заплыл в самый дальний конец озера. Обратно решил пройти живописным берегом. Узкой извилистой тропкой, стиснутой зарослями цикуты и низкорослым тростником, направился к плотине. Недалекие детские голоса и хихиканье остановили его. Обойдя большой куст бузины, пригнулся.

Сквозь редкую листву в метрах пяти увидел Любу и Франю. Взявшись за концы рубашек, в которых купались, нагие сестры, кружащиеся в разные стороны, словно в танце с руками над головой, выкручивали бельё. Капельки воды на коже девочек под солнечными лучами искрились множеством бриллиантовых бликов.

Во рту Коли всё мгновенно пересохло. Он не мог оторвать взгляд от пятнадцатилетней Любы. Сознание его мутилось. Выкрутив обе рубашки, девочки натянули их и, со смехом рассказывая что-то друг дружке, убежали. А Коля все так же сидел на корточках. Ноги онемели, в голове было пусто. Всё его существо заполнила золотоволосая Люба, кружащаяся в танце на фоне изумрудной зелени прибрежного кустарника, воды и голубого неба.

– Коля-а! Где ты!? – Мишин голос, раздавшийся со стороны кургана на противоположном берегу озера, вернул Колю к реальности.

Коля бегом направился вокруг озера в обратную сторону, лишь бы не встречаться с девочками, с Любой. Обычно разговорчивый, с Одаи Коля шел молча. Спустившись в лощину, он отделился от Галушкиных, повернул направо и вышел к старому проселку на Боросяны. По меже пробрался вдоль огорода и нырнул в, построенный старшими братьями в самом дальнем углу двора, соломенный шалаш.

Ночью долго не мог уснуть. Закроет глаза, а перед ним, вся в солнечном свете, кружится Люба. Коля пытался прогнать видение, однако, чем больше было желание освободиться от него, тем контрастнее перед его закрытыми глазами выступала из темноты Люба. Только сейчас, ночью, перед ним проступали подробности, которые на озере не успел и не сумел осознать.

Утром, придя к Ковалю, сразу нырнул в бордей. Обедать его Миша потащил силой. Подойдя к столику, увидел, что его место напротив Любы оставили свободным. Потупя взгляд, сел. Всё время обеда внимательно рассматривал содержимое своей миски. Когда съел борщ, словно впервые увидев, разглядывал по краю глиняной миски, чередующиеся с черными точками, красные и черные завитушки,

В последующие дни работал, как обычно. Изредка мимо низкого оконца бордея пробегали Любины ноги с, ещё по детски полноватыми, ослепительно белыми лодыжками. Взгляд Коли, помимо воли, провожал видение, пока оно не скрывалось стеной бордея. А вечером, уже в полусне, пришла в голову нелепая, ставшая в последующие дни навязчивой, мысль:

– А что, если прикусить зубами эту лодыжку? Что буду чувствовать я? Что будет чувствовать Люба, когда я буду сжимать зубы сильнее и сильнее? Её не должно болеть! Ей должно быть приятно!

Коваль, казалось, ничего не замечал. Через несколько дней, когда они остались вдвоем, вне всякой связи, спокойно сказал:

– Ты там на селе передай хлопцам. Кто приблизится к Любе, пока ей не исполнится двадцать лет, вот этим прентом ноги поломаю.

Коля невольно скосил взгляд. В самом углу бордея стоял длинный, толщиной с черенок лопаты, металлический вал. Лицо полыхнуло жаром. Взгляд уперся в пыльный пол. Коля понял: Коваль не шутит. И слово держать умеет.

Двадцать второго июня сорок первого перед рассветом Коваля разбудил отдаленный гул. Казалось, слегка подрагивала земля. Он вышел во двор. На востоке небо слегка посветлело, над линией горизонта зарделась узкая полоса неба. На западе, далеко за станцией, полыхали слабые вспышки. Доносился глухой гул. Вышедшая к воротам, соседка Паровая Вера окликнула Коваля:

– Прокоп, гремит на станции не так как всегда! Что это?

Соседка справа, старая Марена Калуцкая, разбуженная гулом, стояла на улице:

– Непохоже на гром. Якась бiда! Борони боже!

Прокоп, воевавший на фронте первой мировой, уже определил какой это гул. Так гудят, непрерывно стреляющие вдалеке, пушки и, следующие за ними, разрывы снарядов. С тяжелыми думами присел на завалинку:

– Четверти века не прошло… И вот, снова…

С утра вышел в поле. Сорвал один колос, растер в ладонях. Попробовал на зуб. Зерно было спелое, только кожица чуть прогибалась под зубом.

– Высохнет на чердаке, дойдет. Опоздаешь – всё потеряешь.

Скоро Коваль с сыном и Колей поднимались на пригорок. На плечах покачивались отбитые косы.

Коваль скупо перекрестился, поплевал на ладони, коротко потёр и сделал первый замах:

– С богом!

Коваль косил низко. Нужна была и солома. Миша, знакомый с косой уже несколько лет, шел за отцом на несколько замахов сзади и справа. Старался не отставать и Коля. Вначале конец косы несколько раз зарылся в землю. Коваль сделал вид, что не заметил. Скоро Коля наловчился и перестал думать, как правильно держать косу и не воткнуть её в землю, как косить пониже.

За косарями следовали Кася, Галя и Люба. Вязали перевясла, серпом подгребали стебли, увязывали в снопы. Закончив работу, снопы стоя поставили в копнушки по четыре. Так быстрее высохнет. Коваль озабоченно оглядел небосклон. Дождь сейчас не нужен.

На второй день снопы уже были на ровной площадке за пошуром. Расстелили рядно, Коваль принес от Карпа широкий брезент. После обеда, когда из колосьев испарились остатки влаги, начали обмолот. Цепы били в ряд, слаженно и ровно. Сначала бил Коваль, за ним сразу Миша, за которым с ходу включился в ритм Коля. Сказывались кузнечные навыки у наковальни.

Утром снова расстелили брезент, высыпали, собранное в мешки на ночь зерно, разровняли. Ближе к вечеру, когда потянул ветерок, потряхивая решетом, перевеяли. Собранный урожай вечером подняли на чердак и ровным слоем расстелили досыхать. Следующим утром пришел одолжить косу Никифор, чуть позже Карпо, унося вместе с косой и одолженный Ковалю брезент.

Для Елизаветовки война по настоящему началась восьмого июля сорок первого. В тот день длинная колонна немцев вошла в село. Располагавшаяся на аэродромах за Днестром советская авиация в тот день совершила налет на, остановившуюся на постой в имении пана Барановского, крупную немецко-фашистскую часть. Бомбили и среднюю часть села. По шляху колонны немцев направлялись в сторону Брайково, на северо-восток.

В селе оказалась разрушенной единственная хата Макара Олейника. Вошедшие в село немцы заподозрили, что бомбардировка села не была случайной. Начались поиски радиста. В результате к концу дня в селе были расстреляны двадцать четыре человека.

Услышав выстрелы в центре села Прокоп с Мишей и Колей покинули бордей. Он увел парней за огороды, вглубь подсолнечникового поля. Наказав не подниматься и ждать его, вернулся в хату, где оставались Кася с дочками. Вскоре возле ворот остановилась бричка. Пять, вооруженных автоматами, немцев соскочили наземь, сгрузили какие-то серо-зеленые ящики и рюкзаки. Возница накинул вожжи на столб, у которого Прокоп ковал лошадей.

Немцы быстро осмотрели двор, перенесли вещи в дом. Девочки испуганно жались в углу у печки. Заглянули и в бордей. Один из немцев, похлопав Коваля по плечу, заговорил:

– Gut! Es ist notwendig, Scuh Pferde!

Коваль ничего не понял. Немец вывел Коваля на улицу, подошел к бричке и поднял переднюю ногу коня. Подковы не было, копыто коня было сбито, сверху торчали загнутые гвозди. Коваль вернулся в кузницу. Взял ящик с инструментами, подобрал, висевшие на стене новые подковы.

Коваль освободил копыта от стершихся подков, вынул гвозди, зачистил копыта. Работал один. Ребят пока решил оставить в подсолнухах.

Помогал немец. Одну подкову пришлось расширять. Коваль развел в горне огонь, нагрел докрасна и, одев на округлую сторону наковальни по кругу ударами молотка расширил подкову до нужного размера. Охладив, вышел за ворота. Подкова пришлась впору. Когда собирал инструменты в ящик, немец снова похлопал Коваля по плечу:

– Ein guter Meisterschied.

Уловив в обращении единственное слово «Майстер», Коваль понял, что немец похвалил его работу.