Текст книги "Реквием (СИ)"

Автор книги: Евгений Единак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 81 страниц)

Положив блестящую от воды форму на доску, женщины набрасывали в нее глину, старательно утаптывая ее кулаками. Натолкав полную форму, ножом с двумя ручками они срезали глину по верху формы и, побрызгав с помощью веника водой, заглаживали специальной дощечкой. Затем форму извлекали и на доске оставались очередные три мокрых кирпичика. Кирпичи сохли под навесом. В выложенных шахматным порядком пирамидах на завалинке, под стрехой сарая, в самом сарае, – всюду были кирпичи.

Окидывая взглядом кирпичево царство, я был уверен, что смогу делать кирпичи не хуже, если отец поможет мне вымешивать глину. И незачем ездить, да еще и платить деньги.

Погруженный в мои творческие планы, я не заметил, как очутился возле крохотной, совсем игрушечной печурки, расположившейся прямо на земле под навесом. Печка была совсем как настоящая, соединения маленьких кирпичей были любовно отчерчены. Припечек был гладкий, ровный, как будто его каждый час хозяйка подметала мягким веником. Очарованный, я заглянул в печку, хотя понимал, что огня я там не увижу.

Из устья игрушечной печи на меня смотрели три очаровательных приплюснутых мордашки премилых собачек. Мама, совсем маленькая, не больше кошки, в ответ на мое появление вышла из печки и, извиваясь, приблизилась ко мне. Вслед за ней, как из сказки, переваливаясь на крохотных лапках, вышли два крошечных щеночка, такие же черные, как мама, с такими же, как у мамы рыжыми подпалинами над глазами.

Я присел. Мама подошла ко мне и обнюхала мои руки. Затем стала облизывать маленьким шершавым язычком мой палец. Как раз в том самом месте, где был струп после пореза! Палец я порезал пару дней назад, когда вырезал кленовый свисток. От прикосновения теплого влажного языка по моей руке до самой груди поднялась щемящая волна. Щенята опасливо расположились на припечке, готовые в любую секунду развернуться в сторону спасительной печки.

Колченогий хозяин, помогая отцу укладывать на постеленную солому сухие кирпичи, сказал:

– Дней через десять сможешь забрать песика. – и кивнул в мою сторону. – Уж больно щенята ему понравились.

Отец ответил коротко:

– Побачим.

Ровно через девять дней за ужином я заявил родителям:

– Завтра десятый день. Пора ехать за песиком.

– Я что, должен идти к председателю и просить пару лошадей, чтобы привезти пса? – вопросом ответил отец.

– Тогда я пойду пешком.

Дорогу через Брайково я знаю. В Боросяны бегаю сам. А весной под самыми Климауцами был, когда за сороками в лес ходили. Под Климауцы я попал, потому, что заблудился из-за своеволия. Но это было не так уж важно.

Но родители сказали, чтобы я выкинул дурости из головы. Но выкинуть дурости из моей головы я так и не смог. До сих пор. В моей жизни было около трех десятков собак. От простых дворняг до породистых и самых экзотичных. Но до сегодняшнего дня я не могу забыть три черные милые приплюснутые мордашки с рыжими подпалинами над глазами, выглядывающими из устья игрушечной русской печки.

Было начало летних каникул после третьего класса. Я играл с ребятами на просторной площадке возле сельского клуба. Меня окликнул отец, возвращавшийся из правления колхоза. Я подбежал.

– Завтра поедем к Алеше, в Сороки. На «Победе».

В Сороках учился мой брат Алеша. Он оканчивал медицинский техникум, где учился на фельдшера. Ему оставалось только сдать экзамены. А на зеленой «Победе» по всему колхозу катался председатель Анисько Твердохлеб. Катался, сколько влезет. Правда, в селе его все называли просто – Анисько. Но главнее председателя мы упорно считали Павла из Боросян, который восседал за рулем машины. Все наши попытки приблизиться к «Победе» пресекались одним его «Ф-ш-ш-ш». Так в селе гоняют кур с огорода.

– А Павло не фышкнет? – спросил я отца.

– Не фышкнет, – улыбнулся отец, – меня посылают в сельхозснаб, а Гриша Маньчин едет на какой-то завод.

Гриша Манчин был колхозным механиком, больше по старым моторам. Гриша был намного старше отца, фамилия его была Твердохлеб. Но фамилию его в колхозе помнил только бухгалтер. Все село называло его Гриша Маньчин, так как его седую сгорбленную древнюю маму звали Манькой. Но больше в селе её знали как Воренчиху.

Я хотел еще остаться и поиграть, но отец решительно сказал:

– Пошли, тебе надо ноги и шею отмыть, а то могут не пустить в Сороки.

Я понимал, что отец шутит насчет пропуска, но с ногами и с шеей все было серьезно. Отец просто мог не взять меня с собой.

Рано утром к нашим воротам подъехала зеленая «Победа». Сам Павло, не раз гонявший меня от машины, распахнул заднюю дверку машины.

– Сидайте! Тилько обтопочите ноги вид порохив! – и, обращаясь только к отцу, продолжил. – Двери крепко не гупай. Закрывай легэнько, но с потягом.

Поехали. Возле правления колхоза нас должен был ждать дядя Гриша. Возле мостика у правления стоял незнакомый мужчина в наглаженном синем костюме. Дяди Гриши не было. Павло остановил «Победу». Каково же было мое удивление, когда на переднее сиденье, где обычно сидит председатель, стал садиться человек в синем костюме.

– Доброе утро! И счастливой нам дороги!

Это был дядя Гриша. Всю жизнь я его видел только в комбинезоне, засаленном настолько, что весь лоснился, сплошь пропитанный маслом и мазутом. Взрослые говорили, что когда-то комбинезон был ярко-синим, почти голубым. Получил его в подарок дядя Гриша на Октябрьские в первые колхозные годы. А вручал его Грише бывший председатель, его сосед Назар Жилюк.

От правления Павло повернул направо, в сторону Брайково. Но на развилке он снова повернул вправо. Мы поехали в сторону Боросян.

– Наверное еще кого-то должен взять. – подумал я и придвинулся к отцу, освобождая место. Но мы уже проехали Боросяны, миновали хаты Чижика и Гарапки, пересекли небольшой старый мостик. Дальше дорога была абсолютно гладкой. Я оглянулся. За нами разрасталось густое облако пыли. Пыль была настолько густая и легкая, что на подъеме после поворота через боковое окно я видел длинный пыльный шлейф, лишь слегка сдвинувшийся от дороги на зеленое пшеничное поле.

Проехали Городище, в котором я уже был несколько лет назад. Я приезжал сюда на телеге с отцом, который продавал колхозную рыбу. Затем был длинный спуск, в конце которого под мостом протекала небольшая речка. Затем вновь последовало село.

– Кришкауцы, – сказал отец, – отсюда родом тетя Женька, жена Василька Горина.

Затем последовал целый ряд сел, из которых мне запомнились два названия: Григоровка и Рубленица. Наконец мы выехали на окраину Сорок. Город, казалось, разместился далеко внизу. Он был гораздо больше Могилева. Город был окружен огромной дугой Днестра. Так далеко от дома я еще не уезжал.

Начался длинный, крутой и извилистый спуск. Мои руки с силой вцепились в спинку сиденья, на котором сидел дядя Гриша. В самом низу отец попросил Павла остановить машину. Отец вышел, аккуратно захлопнув дверцу машины. Павло с удовлетворением вздохнул. Через некоторое время отец вернулся.

– Все у них готово, на обратном пути заедем и заберем. И документы уже будут подписаны.

Спустились почти до самой реки. Павло притормозил:

– Нам налево, а вам направо. Здыбаемся на этом месте в три часа.

Мы с отцом вышли. Вышел и Павло. Открыл багажник, из которого отец вытащил две сумки. Это была передача Алеше.

Захлопнув багажник, Павло плавно тронул с места и скрылся за поворотом.

– Откуда он знает, что нам направо? – спросил я отца.

– Он возил раньше передачи Алеше. Не раз завозил прямо на квартиру.

Я хотел помочь отцу нести одну сумку. Он отказался, сказав, что сумки тяжелые.

– Ты лучше держись рядом. Не потеряйся.

Я знал, что Алеша живет на квартире по адресу: улица Гастелло, 18. Так было написано на конвертах, в которых почтальон приносил письма от Алеши. Мы перешли широкую улицу и повернули направо. Вскоре отец остановился у калитки. Я прочитал на табличке: Ул. Н. Гастелло, 18. Точно.

Алеша был дома. Он сидел на табуретке перед кроватью. Больше половины кровати было заполнено раскрытыми книгами и исписанными общими тетрадями. Мы обнялись. От Алеши пахло Сен-сеном. Я знал этот запах. Просто Алеша тогда иногда покуривал и, чтобы не огорчать отца, жевал Сен-сен. Он отбивает запах табака.

Я осмотрел комнату. Она была небольшой, гораздо ниже, чем у нас дома. Совсем небольшие два окошка, уставленные цветами, смотрели в разные стороны. У солнечного окна стоял столик, на котором лежали книги и тетради. У второго окна была вторая кровать. Она была заправлена как в кино. Под линеечку. На кровати, кроме пачки сигарет «Ляна» ничего не было.

– Чья эта кровать? – спросил я Алешу.

– Тут спит Володя Исправник, из Тырново. – ответил вместо Алеши отец, глядя на кровать. Он долго смотрел на пачку сигарет. Потом молча и неодобрительно покачал головой.

В углу между кроватями стояла плетеная этажерка, заполненная книгами. Книги были разные. Я стал читать на корешках. Ничего интересного. Анатомия, физиология, фармакология, внутренние болезни и другая разная дребедень. Ни одной нормальной книги про войну или про шпионов.

На самой верхней полке лежали две слушалки. Так мы называли аппараты, с помощью которых фельдшер в селе слушал сердце. Одна была в виде колокольчика с трубками, на конце которых были круглые стеклянные шарики с дырочками. Вторая слушалка была деревянной. Такие я видел в кино у старых докторов. Слушалка была похожа на музыкальную трубу. Я взял трубку и подул, как дуют в пионерский горн. Вышло неприлично.

Алеша улыбнулся. Он взял с этажерки трубку с резиновыми трубочками. Вставил в мои уши шарики с трубками и, приподняв рубашку, приложил колокольчик к моей груди слева:

– Слушай внимательно. Услышишь свое сердце.

Я прислушался. Сначала ничего. Только какой-то шум, как непрерывный ветер. И вдруг из этого шума я выделил четкое: «Бу-туп, бу-туп…» Я слушал мое сердце! Я снова прислушался. Сердце стучало, ровно, без перерывов. Когда же оно отдыхает? Вот так и днем и ночью?

Я с уважением посмотрел на Алешу. А он, кроме того, что слышал, определил у Веры, младшей маминой сестры, целых три порока! Только слушал и больше ничего. Ничего не раскручивая и не ломая. Я уже по-новому посмотрел на этажерку, потом на кровать, устланную книгами. А тетрадей сколько. И это все надо было исписать!

А писать я не любил. Зато я любил слушать. И на уроках тоже. Все удивлялись, что я, почти ничего не читая дома, отвечал на уроках точно так, как нам рассказывал Петр Андреевич. Жаль, что он уехал. Нина Григорьевна тоже объясняет, но с Петром Андреевичем было гораздо интереснее, хотя он был строгим. А Нина Григорьевна что-то объясняет, объясняет таким голосом, что хочется уснуть. А потом вдруг как закричит:

– Единак! Закрой рот, а то муха влетит!

Я резко вздрагивал. Но, оказывается, она кричала Бронику, моему троюродному брату.

А тут сразу столько книг! А еще читает тетради, в которых писал. Зачем? Я свои тетради никогда не читал. Исписал, и на самолетики, лодочки, а еще лучше на хлопушки. От них даже Нина Григорьевна вздрагивает.

Алеша вынул из моих ушей трубочки и протянул мне деревянную трубку.

– Возьми! Это тебе. Стетоскоп называется. С этой трубкой тоже слышно. Дома кота послушаешь.

Пока отец освобождал сумки, я вышел во дворик. Он был совсем крошечным. На нем вряд ли бы уместились три коровы. Да тут и сарая не было. И коров нигде не видно. Как живут без сараев? И откуда все люди берут молоко? Алеше мама все время передает молоко в большой бутылке и сметану в банке. Но молоко, да и сметана быстро скисают. Тогда мама выливает в корм поросятам. А тут и свиней нигде не слышно.

Таким же маленьким был и огородик, только тут он был в виде больших ступеней. Алеша, вышедший со мной, сказал, что тут, на склоне, огороды все делают террасами. За низким заборчиком был соседский огород. Посреди огорода на низенькой табуретке сидела старушка и постоянно покачивалась взад – вперед. Видя мой интерес к покачиванию старухи, Алеша объяснил, что это у нее от нервов.

Потом мы пошли по городу. Алеша показал нам, где находится его медицинский техникум, учительский институт. Обернувшись, он показал отцу один из домиков на крутом склоне.

– Вон там погиб учитель, выплеснув ведро воды на провода.

Отец цокнул языком и горестно покачал головой. Но меня не проведешь! Я знал, что это было сказано для меня. Наверняка отец успел сообщить Алеше, что меня сильно тряхнуло током, когда я втыкал вилку электроплитки в штепсель от радио. В штепселе сзади есть две дырочки, как в розетке. Мой палец соскользнул с пластмассы прямо на желтый штырек.

Все бы обошлось, но в комнате, как назло, была тетка Мария. Она видела, как резво я отдернул руку. Не могла смолчать, рассказала родителям. Потом пила таблетку. Лениум называется. Наверное, от лени. Макар передавал ей из Кишинева, в специальной аптеке покупал. Для начальников.

Дед Назар Натальский, наш сосед, которого все называли штундой, говорил, что в начальники и в партию идут все ленивые. Лишь много позже мне стало ясно, что тетка Мария пила для успокоения «Элениум». Тем не менее, выслушав Алешино сообщение, вслед за отцом я тоже участливо покачал головой.

Мы вышли на берег Днестра. В Сороках река была значительно шире, чем в Могилеве. Пройдя несколько минут вдоль берега, Алеша остановил нас:

– А вот и Сорокская крепость.

Крепость оказалась неожиданно маленькой. Алеша рассказал, что сначала крепость была еще меньше. Сделана она была из толстых дубовых бревен. А пятьсот лет назад была построена вот эта, каменная.

Крепость в моих глазах сразу стала выше и значительнее. С трудом верилось, что этим камням, из которых она сложена, уже больше пятисот лет. Я вспомнил Дондюшанскую церковь, которую строил мой отец. Тогда она казалась мне старой, а ей сейчас только двадцать лет. А тут целых пятьсот!

Потом мы пошли пообедать в столовой. Меня поразило множество людей, обедающих одновременно. Стоял сплошной гул, звон алюминиевой посуды, громкие разговоры. В зале висело плотное облако табачного дыма. Пока мы с отцом стояли в очереди, Алеша сходил в буфет и вскоре поставил на свободный столик два стакана пива и стакан желтого лимонада. Я понял, что лимонад для меня. Обед мне не понравился. Мамина еда была намного вкуснее.

После обеда отец, посмотрев на часы, сказал:

– Нам уже пора в сельхозснаб, а Алеше надо готовиться к экзаменам.

Алеша проводил нас еще немного. По дороге был небольшой книжный магазин. Алеша потащил меня внутрь. Там он купил мне красочную книгу. Называлась она «Старик Хоттабыч». Потом Алеша ушел на квартиру готовиться к экзаменам. А мы с отцом, поднявшись по улице, остановились в тени раскидистого каштана. Отец вошел в здание и скоро вышел оттуда с довольно небольшим и легким свертком. Там было что-то по пчеловодству.

Вскоре засигналила подъехавшая зеленая «Победа». Я с облегчением и разочарованием одновременно сел в машину. Поездка в Сороки оказалась совсем не такой, как ожидал. Как будто что-то было недосказано или недоделано. В Дондюшанах было гораздо интереснее. Даже катание в «Победе» потеряло свою остроту. В Сороках остался Алеша. Ему предстояло столько учить! Я бы так не смог. Не бывать мне фельдшером…

Из поезки в Сороки я возвращался с двумя стоящими вещами: книгой «Старик Хоттабыч» и деревянным стетоскопом.

Алеша закончил Сорокский медицинский техникум на «отлично». Он стал, как говорил отец, пятипроцентником. Пятипроцентники могли поступать в институт без экзаменов. Тоже как экзамен, только собеседованием называется. Провожали мы Алешу на поезд вдвоем с отцом. Уже стоя на подножке вагона, Алеша обратился ко мне:

– Ты учись хорошо. Если хорошо закончишь учебный год, отец возьмет тебя с собой в Черновцы. Это большой город. Возьмешь? – спросил он, обращаясь к отцу.

Отец согласно кивнул головой. Домой ехали больше молча.

Первого сентября меня посадили на первую парту от стены. Я не любил сидеть возле стенки, но так распорядилась Ольга Федоровна, наша очередная новая учительница. Чтобы слушать ее, мне надо было все время поворачивать голову вправо. Да и на классной доске было написанное видно хуже, чем из среднего ряда. Буквы и цифры на доске мешало видеть отражавшееся окно.

Но нет худа без добра. Слева от меня на стене висела огромная карта. Называлась она «Географическая карта европейской части СССР». Чуть выше уровня моей головы располагалась Молдавия. Когда Ольга Федоровна своим скандируюшим, но без живого чувства голосом, объясняла урок третьеклассникам, учившимся с нами в спаренном классе, я, скосив глаза, изучал карту.

Прямо, на уровне моих глаз, возле маленького черного двойного кружка была надпись: Кишинев, чуть выше – Бельцы. А в самом верху Молдавии была Окница. Я уже знал, что между ними находятся Дондюшаны. Карты Молдавии в школе не было.

Но в Цауле, куда я летом ездил с отцом сдавать сливы на сушилку, в конторе висела карта Молдавии. Пока отец говорил с заведующим, я с интересом изучал ее. Там были Дондюшаны, Плопы, Цауль, Мошаны, Городище. Но Елизаветовки там не было. Мне стало обидно. Когда владельца кабинета по фамилии Паламарчук вызвали куда-то, я, несмотря на присутствие отца, схватил со стола химический карандаш и, послюнявив, молниеносно поставил жирную точку между Плопами и Брайково.

Едва я положил карандаш, как вошел Паламарчук. Отец, извинившись, сказал, что я поставил какую-то точку на карте. Маленький, худой, с всклокоченными седеющими кудрями Паламарчук быстро подошел к карте и стал пристально вглядываться. Я сжался в предчувствии беды. Паламарчук вдруг выпрямился и, указывая на меня пальцем, картавья, заорал так, что я вздрогнул:

– А ведь пгавильно поставил точку, засганец! Николай, иди вот тут! Смотги! Ведь он отметил точку, где не пгоставили Елизаветовку! Совегшенно точно! Вот пагшивец! – восторженно кричал он и продолжал. – Николай! С этого будет толк! Вот посмотгишь! Чтоб мне не пгоснуться!

Впервые в жизни я услышал, что из меня будет толк. Странно… И за что…

…Улучив момент, на одной из перемен, я поставил небольшую точку на том месте школьной карты, где по моему убеждению, должна быть Елизаветовка. Безобразие! Центр мира, где живу я! Я-я! И не нарисовали!…

Теперь мое внимание было приковано к двум точкам на карте. Точка без надписи, где должна быть Елизаветовка, и Черновцы. Приезжая от Алеши, отец рассказывал, каким маршрутом он добирался до Черновиц и обратно. Чаще всего он ехал поездом Одесса – Ивано-Франковск. Иногда он ехал автобусом Единцы – Черновцы. Приехав однажды, он рассказал, что опоздал на поезд. Ему посоветовали взять такси до аэродрома и лететь самолетом до Секурян. Отец, летевший на самолете впервые, рассказывал, что в Секуряны кукурузник летел с посадками в Хотине и Кельменцах. А в Секурянах он еще целых два часа ждал поезд, на который опоздал.

Глядя на карту, я мысленно проделывал маршруты, по которым отец добирался до Черновиц. Но на школьной карте это были очень короткие расстояния. Кроме того, там не было Секурян, Кельменцев и Хотина. В своем письме Алеше, отправленному в Черновцы по адресу улица Боженко, 22, кв. 12, я попросил его найти карту, на которой были бы Елизаветовка, Секуряны, Кельменцы и Хотин.

Сколько было радости, когда, приехав на каникулы после зимней сессии, Алеша развернул бумажный рулон. Там была карта «Украинская и Молдавская ССР». В тот же вечер карту постелили на стол обратной стороной вверх и настелили на нее марлю. Закрепив марлю кнопками к столу, Алеша намазал карту с марлей приготовленным клейстером. Наутро обрезали лишнюю марлю, а карту закрепили кнопками над моей кроватью.

Елизаветовки там не было, но я это сразу исправил. Зато все остальное было нарисовано очень подробно. Теперь я изучал все маршруты отца, рисуя тонкие линии карандашом.

Освоение карты продолжалось. Кроме условных обозначений, в правом нижнем углу карты я увидел надпись: Масштаб 1:10000. Я догадался, но дополнительно уточнил в школе у Ивана Федоровича, который учил старшекассников истории. Он показал, как измерять расстояние на карте линейкой и циркулем, если дорога неровная. А затем надо умножить на масштаб. Очень скоро поля карты были исписаны цифрами, говорящими о расстоянии по прямой и по дороге от Елизаветовки до Хотина, Черновиц, Киева и т. д.

Карту мама хранила очень долго. Я уже учился в институте, когда карта со стены исчезла. Но расстояние до Черновиц я помню до сих пор без интернета. По прямой 130, а по дороге 170 километров. А до Берлина, где воевал отец, награжденный медалью «За взятие Берлина», на школьной карте ровно 1111 километров.

В первую субботу после последнего звонка отец сказал:

– Поедем сегодня вечером. Отвезем продукты, погостим, а в вокресенье ночью обратно. Поедем сейчас, пока у Алеши не начались экзамены.

Я задохнулся от неожиданности. Отец всегда так. Все сразу. Никогда не ждал праздников, чтобы сделать подарок.

До Дондюшан, прямо на вокзал, на мотоцикле с коляской нас подвез дядя Коля Сербушка, муж Любы, младшей маминой сестры. До поезда оставалось больше часа. Я впервые свободно бродил по помещениям железнодорожного вокзала, разглядывая и читая вывески, объявления, плакаты и картины, нарисованные на стенах.

В зале ожидания между круглыми, высокими, почти до самого потолка, печками, обшитыми железом, на стене был нарисован огромный красный флаг. А на нем портреты Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина были выписаны так, что из всех ушей было видно только одно левое ухо Сталина. Всю противоположную стену занимали изображения фруктов, овощей, арбузов, дынь, разных рыб. Справа было пшеничное поле под ярким солнцем. А слева паслись бесчисленные стада коров, овец, свиней и лошадей.

Отец стоял в очереди к маленькому окошку, над которым крупными буквами было написано: КАССА. Наконец он подошел ко мне с билетами в руке, взял чемодан и сумку и мы вышли на перрон. Там уже стояло множество людей.

– Как они все поместятся в поезде? Сумеем ли мы с отцом сесть? Как мне в такой толчее не потерять отца?

Отец словно подслушал мои мысли:

– У нас третий вагон. Это за той стрелкой. И народа там немного. Пошли. Вон уже зеленый свет. Значит, вышел из Тырново.

Несмотря на спокойствие отца, во мне не утихало тревожное волнение. Наконец я почувствовал дрожание земли и на нас стал надвигаться огромный паровоз со слепящим прожектором впереди.

Открылись двери и, повернув ручку, проводница, откинула полик. Он с грохотом ударился об открытые двери.

– Ваши билеты!

Отец вначале подсадил меня, затем вбросил в тамбур чемодан и сумку. Сам вскочил следом. Снова раздался голос проводницы:

– Проходите! Занимайте свободные места.

Вагон был общий. Это я узнал потом. А пока я шел к середине вагона, волоча за собой сумку и спотыкаясь об ноги и колени, сидящих у прохода. В вагоне было жарко. Воздух был спертым. Таким воздухом я дышал впервые. Вскоре меня окликнул отец:

– Вернись! Тут свободные места.

Свободным было только одно место внизу. Я недоуменно посмотрел на отца. Он показал на верхнюю полку:

– Полезай туда сразу. Скоро час ночи.

Вот те раз. Дома я в это время сплю. А тут ни в одном глазу. Я проворно залез на полку и лег. Сидеть было почти невозможно. Отец снял ремень, опоясывающий чемодан.

– Ложись.

Я лег головой к окну. Я и не заметил, что мы уже давно ехали. Одинокие огоньки стремительно убегали назад. Отец просунул ремень с чемодана под мой ремень и, проведя через окошко пряжки, пристегнул к длинной ручке на перегородке вагона.

– Чтобы ты не свалился сонный.

Чемодан и сумку поместили в багажный ящик. Сунув мне под голову вязаную кофту, отец, наконец, уселся на свободное место.

Я решил не спать до самых Черновиц. Лежал, подставив руки под подбородок, и смотрел на плывущие в темноте огоньки, слушая мерное постукивание колес. Потом стук колес затих…

Проснулся я оттого, что дернулся вагон. За окном вагона было уже светло. Я дернулся встать, но пояс прочно держал меня. Показалась голова отца. Он отвязал меня от ручки. Убрал пояс.

– Проснулся? Тогда вставай. Скоро проезжаем мимо границы.

Меня как ветром сдуло с полки. Настоящая граница! О ней я только читал в книгах и видел в кино. Особенно интересной была книга про пограничника Карацупу и его пса Ингуса. А вдруг я увижу шпиона, тайно пробирающегося через полосу в обуви, оставляющей след лошадиных копыт, да еще и задом наперед.

Я приник в вагонному окну. Как бы не пропустить границу!

– Граница будет видна с этой стороны. – раздался незнакомый женский голос.

Я оглянулся. У противоположного окна сидела пожилая женщина в длинном вязанном светлом платье и очках. Таких узеньких очков я еще не видел.

– Становись возле столика. Вот здесь. Сейчас будет Крива и граница.

Я подошел к противоположному окну. Отец со своего места сказал:

– Смотри! Вон колючая проволока и полоса.

Я и сам уже видел границу. Но она оказалась совсем не такой, какой я себе ее представлял. За то время пока была граница, не то, что погони, даже пограничников не было видно. Потом была станция со смешным названием Мамалыга, а потом Новоселица. Потом вообще пошли такие названия, как будто не могли придумать более серьезное.

Медленно проехали мимо маленькой станции с названием Острица. Это глиста такая. Маленькая и сильно чешется. У меня были такие, мама лечила. Тьфу! Потом проехали маленькую станцию, за которой было огромное село. А называется всего лишь Магала. А потом промелькнула Буда. У нас это означает шалаш. Ну и названия!

Потом под колесами загрохотало, вагон стало раскачивать. Я вцепился в столик.

– Это на стрелках стучит, – успокоил меня отец. – А вот Жучка, сахарный завод. Сюда в голодовку люди ездили на товарняках за жомом. Потом варили с отрубями и ели. А когда доставали жом из ям, некоторые тонули. А другие продолжали набирать оттуда же жом в мешки и увозили домой. Надо было детей кормить.

У нас сосед здесь утонул, – подтвердила женщина в очках. – Из Секурян их поехало шесть человек. Мой старший брат ездил тоже. Старичок сосед свалился. Баграми вытащили через несколько часов. Уже темнело. А остальные набрали жом и повезли домой.

Вдруг загрохотало сильно. За окном замелькали пролеты моста.

– Это река Прут. – сказала женщина. – Река разделена под мостом длинным островом.

Но я уже не слушал. Призывая отца посмотреть, я закричал:

– Смотри! Какой огромный плот поплыл!

По реке действительно гнали плот. Но вместо того, чтобы кинуться к окну, отец сжал губы в улыбке и покачал головой. Женщина в очках чуть улыбнулась.

В вагоне началось оживление. Мужчины вытаскивали чемоданы и мешки, а женщина в соседнем отделении стала одевать маленькую девочку. Я повернулся к отцу:

– Скоро станция?

– Да, собираемся. – сказал отец.

Но тут я обнаружил, что мы едем все так же, но в другую сторону. И встающее солнце вдруг стало светить не в спину, а прямо в глаза. Женщина в очках, вероятно, заметила мою растерянность и объяснила:

– Мы сейчас едем в обратном направлении. Поезд повернул частично перед мостом, а окончательно уже после моста. Поэтому и солнце светит уже с другой стороны.

– Наверное, учительница. – с уважением подумал я.

Наконец поезд остановился. Мы стали медленно продвигаться по проходу к выходу из вагона. Вдруг я увидел Алешу. Он шел вдоль вагона, заглядывая в окна. Я стал махать ему рукой. Наконец он меня увидел. Махнув рукой, он побежал к дверям вагона.

Наконец мы вышли в коридор, который называется тамбуром. Алеша стоял на перроне. Когда я спускался по ступенькам, он подхватил меня как маленького и опустил на перрон. Пока я привыкал к перрону, который мелко подрагивал под моими ногами, Алеша схватил чемодан и сумку. Сошел на перрон и отец. Алеша обнял сначала отца, потом меня. От него очень приятно пахло одеколоном.

Мы вышли на привокзальную площадь. Земля перестала качаться под моими ногами. Тут была огромная толпа народа, снующего в разных направлениях. Я растерялся. Но Алеша уверенно подошел к «Победе» с шашечками на дверях и открыл двери. Меня Алеша посадил впереди, а сам с отцом разместились сзади.

Я откинулся на спинку сиденья, как это всегда делал, садясь в «Победу» впереди председатель Анисько. Но для меня сразу же стало обозримым только небо и трамвайный провод. Я уселся прямо, стараясь видеть все, что было впереди и по сторонам.

– На Боженко, – сказал Алеша и, немного погодя, добавил. – Двадцать два.

Машина бесшумно тронулась. Сначала был извилистый подъем. Потом машина пошла ровно, только, сверкающая в глазах от утреннего солнца, булыжниковая мостовая, летела навстречу и врывалась под колеса «Победы». Справа я успел прочитать: Зоомагазин.

Сразу же, при въезде на площадь снова стрелка направо и надпись: Спорт и рыболовство. Это надо запомнить. В центре площади на старинном ажурном столбе висели большие круглые часы. Потом были повороты, после которых водитель остановил «Победу» и сказал:

– Приехали.

Мы вышли. Водитель открыл багажник. Алеша забрал наши вещи. Отец расплатился. Поднялись на третий этаж. У двери с цифрой 12 Алеша нажал кнопку. Послышался резкий звонок. Дверь тотчас открылась. Мы вошли.

В длинном темном коридоре я почти ничего не видел. Алеша прошел вперед. Открыл дверь и мы очутились в небольшой комнатушке. Две кровати, стол, два стула и длинная полка на стене, под которой в доску были забиты вешалки для одежды. На простенке между окнами орала радиоточка. Отец поморщился. Алеша тотчас выключил звук.

На подоконнике стоял большой прозрачный флакон одеколона. На голубой наклейке был нарисован реактивный самолет с белым дымом сзади. А внизу было написано: В полет. Я отвинтил пробку и понюхал. Это был запах Алеши.

Отец разгружал сумку и чемодан. Алеша вышел и сказал:

– Сейчас будет чай.

Отец достал зажаренную курицу и положил на тарелку в центре стола. После того, как мы поели курицы, Алеша принес три стакана чая в подстаканниках с ручками. Такие я видел только в кино. Мне очень хотелось пить. Размешав два кубика сахара, я хлебнул. Чай был вообще никудышным. Он вонял хлоркой, как вода в колодце, после того, как фельдшер сыпал туда белый порошок. Я отодвинул стакан.

– А лимонада нет?

Отец с Алешей засмеялись. Потом Алеша серьезно сказал:

– Лимонад будем пить в городе.

Странно. Как будто мы сейчас не в городе.

После завтрака мы пошли в город. Выходя на площадь, Алеша спросил:

– Куда мы пойдем?

– В спорт и рыболовство, а потом в зоомагазин. Только поедем на трамвае.

– Туда трамвай не ходит. Это совсем рядом. Надо пройти через площадь.

Мы пошли в магазин. У меня глаза разбежались. Столько много разных крючков и лесок, поплавков и грузил. После того, как я выбрал, продавец тщательно завернул все в бумагу и поместил в небольшую картонную коробку.