Текст книги "Звездное вещество"
Автор книги: Евгений Черненко
Жанры:
Роман
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 27 страниц)
– Потерпи, Саша, завтра я тебе охотно проассистирую. А нынче зажми себя в кулак... Вот что, проложи еще пару листов оргстекла в третьем этаже конденсатора. До завтра, ребятки!
Кроме меня, в лаборатории остался еще третьекурсник Игорь, возившийся с тлеющим разрядом. Он снимал какие-то давным-давно известные в науке зависимости. Его "научно-исследовательская" работа сводилась к постановке новой "лабораторки" для студентов, и делал он ее с корыстной целью – это приравнивалось к выполнению курсового проекта, то есть избавляло от повинности сдавать листов шесть чертежей. В начале девятого Игорь выключил свой стенд и сообщил мне:
– Саша, я в кино ухожу. Ты уже видел "Летят журавли"? Мировая картина! Второй раз иду. Что это за диковину ты изобрел? Ты у нас башковитый парень, а?.. Ну так ты выключи здесь все рубильники, как положено. Привет и до свиданьица!
Вот же невезуха! А в трубке у меня уже аргон. Работать в одиночку нельзя – это грубейшее нарушение правил безопасной работы с электротоком!.. Может быть, все же сделать одно-единственную вспышку? Никто и не узнает никогда... И я навел фотоаппарат и зарядил конденсаторную батарею. Потом пошел к выключателю у входной двери и выключил свет. Осторожно, чтобы не задеть треногу фотоаппарата, вернулся к стенду. С сильно колотящимся сердцем нажал на кнопку. Но вспышки не последовало. Почему?.. И тут дошло до меня, что не слышно характерного шелеста коронного разряда на электроде предварительной ионизации в трубке. Все ясно, расконтачился высоковольтный ввод в системе поджига... Потом, когда ничего уже нельзя будет поправить, самолюбие подсунет мне ряд доводов в оправдание необдуманных действий в темноте. Один будет такой: "Я ведь зверски устал за тот вечер, и был не в силах плестись еще раз к выключателю, чтобы при свете шевельнуть контакт, защищенный эбонитовым грибком. Откуда мне было знать, что этот грибок свалился?"Будто бы острая тонкая шпага вошла в мою правую руку, прошла через грудь рядом с сердцем и вышла через ладонь левой руки, опирающейся на каркас выпрямителя. Меня швырнуло в сторону, удар моего локтя пришелся по стеклянным трубам вакуумного стенда. Сквозь глухоту, черной ватой окутавшую мозг, я услышал звон стекла, сыплющегося на пол... Наконец добрался до выключателя и зажег свет. "Маклеод!.." – панически подумалось мне. Я страшился оглянуться на разнесенную вдребезги вакуумную систему... Так и есть. Тысячи блестящих шариков ртути раскатились по старому щелястому паркету. Те, что были покрупнее, расплюснутые тяжестью, собрали на себя мусор и потеряли блеск. Одна большая капля медленно вползала в щель, словно иллюстрируя мысль, что к утру вся эта ртуть уйдет под паркет. Пары ртути – страшный яд, разрушающий сердце. Теперь здесь будут снимать пол и обеззараживать каждый квадратный сантиметр.Пахло горелым машинным маслом. Я выключил захлебывающийся форвакуумный насос. Отключил питание и разрядником с изолированной ручкой разрядил конденсаторную батарею. Она огрызнулась злой фиолетовой искрой. Трясущимися руками извлек из выпрямителя кенотрон. Вид катода, иссосанного, как сахар, поразил меня. Подумалось: "Твое счастье, что этот приборчик рассчитан на отдачу всего десяти миллиамперов тока, и он не смог бы тебя убить. Хотя убить тебя мало за то, что ты натворил". Что-то жестокое и злобное скалилось за черными стеклами окон. Я вышел в коридор, пустой и полутемный. Вошел в пустую аудиторию напротив... Что же делать? Как свести к минимуму последствия?.. От взгляда на исписанную мелом доску, где функция "У" подвергалась сумасшедшим преобразованиям, в голове у меня загудело, как в короткозамкнутом трансформаторе: "У-у-у!.." Чтобы сдержать приступ тошноты, я распахнул окно. Под перистыми кронами акаций, освещенными снизу, смеясь, проходили девушки. Окружающему миру жилось так же, как раньше, будто ничего ужасного не случилось с Саней Величко. Где-то недалеко голос Вертинского, нарезанный на рентгеновскую пленку с чьими-то костями и болезнями, пел про клонящийся под ветром банан.Что было потом?.. Как водится, "потом был суп с котом". Тем чернее этот юмор, что именно Кот по моей милости пострадал больше всех. Приказом по институту его отстранили от должности. Заведующий кафедрой Ю.В. Кухаревский получил строгий выговор, а студент второго курса Величко Александр был снят со стипендии до конца учебного года. Было комсомольское собрание, вынесшее комсомольцу Величко строгий выговор. На этом же собрании я обещал отработать не меньше недели на ремонте лаборатории. Именно это перевесило при голосовании – исключение из института или строгий выговор... Ту неделю я отработал вместе с людьми в противогазах, специалистами по обеззараживанию из Ростова. Сдирали старый паркет до перекрытий этажа и вывозили мусор в плотных бумажных мешках.Как-то сразу рассыпалась стеклянная стена между мною и группой. Ребята помогали мне выжить без стипендии. Ходили со мною на станцию разгружать платформы со щебенкой. Иногда удавалось подработать на рыбзаводе. Сердобольные работницы в готовочном цехе до отвала кормили "студентиков" жареными бычкам. Иной раз и под одеждой удавалось выносить с полдюжины баночек.
Когда лабораторию физических основ электроники восстановили, Кухаревский предложил мне продолжить начатые исследования. Я отказался. Я жил теперь по новой рациональной программе. Детские забавы с электричеством для меня кончились. Кухаревский устроил меня на кафедру СВЧ приборов слесарем на полставки. Это позволило отказаться от разгрузки вагонов и от работы на рыбзаводе. И мне льстило то, что кафедра вела серьезные исследования с Синявинским НИИ, я собирал макеты настоящих электронных приборов... Кухаревский же сказал мне:
– Жаль, Саша, мне кажется, вы проходите мимо сокровища. Что-то за этой кляксой на вашей фотографии есть.
Нашкодил неслабо, отступился от начатого дела и предал своего учителя – т а ков герой нашей правдивой истории?
Не суди слишком строго. Даже и перед Божьим судом глубина раскаяния может перевесить тяжесть греха.
Ты, значит, перед комсомольским собранием так глубоко покаялся? Досталось тебе?
Да, "Персональное дело комсомольца Величко " разбирали на факультете. В ы ступавшие в два счета доказывали, что я, индивидуалист и эксцентрик, оторвался от колле к тива и, в результате, нанес огромный урон родному институту.
Ну кино! А ведь на самом деле тогда каждый второй кинофильм был о том, как коллектив перевоспитывает такого вот, Сашу Величко, зазнайку. Ты хоть чувствовал к а кая это комедия?
Вовсе нет, все принимал к сердцу. Лет через десять наш комсорг Вася Цимбал рассказал мне, что типовую канву для обсуждения моего персонального дела ему дали в институтском бюро, заурядно типичное было дело... Но во время собрания мне было н е выносимо стыдно за мою претензию на исключительность. Природная моя крестьянская совестливость прямо-таки казнила меня...
Ну ладно, комсомол отреагировал, составили протокол, занесли «строгач» в ли ч ную карточку, но заниматься исследованиями тебе лее не запретили. Почему ты отк а зался продолжить эксперимент? Ты ведь мог бы много раньше придти к открытию эт о го своего уип -эффекта?
Что тебе сказать, слишком уж некрасивая вышла история со ртутью, без ож и дания красоты нет пути к истине.
Вот уж не подумала бы, что у физиков так много значат эстетические катег о рии.
Еще как значат! Великий физик Гейзенберг сформулировал даже принцип крас о ты физической теории. Разумеется, воспринимать такую красоту и оценить ее может только подготовленный человек, но речь идет о самом настоящем человеческом чувстве красоты.
Послушай, в этой главе меня заинтриговали слова совсем о другой красоте, о д е вичьей. Кто эта твоя Юлия? От нее ты тоже отступился, и о ней уже не будет ни сл о ва?
– Нет-нет. Все только начинается, хотя и закончится самым драматическим о б разом на пятом курсе... Знаешь, мне очень повезло в жизни. Я любил, в разное время, р а зумеется, трех прекрасных женщин. Юля одна из них... Кстати сказать, на комсомол ь ском собрании, если кто и защищал несчастного Сашу Величко, так это Юля Стрельц о ва.
– Тогда следующая глава пусть будет о ней. Договорились?
Глава 3.
ПОДОБИЕ ТРЕУГОЛЬНИКОВ ИЛИ ПОВЕСТЬ О ПЕРВОЙ ЛЮБВИ
Вспоминается Криничный луг. Крайний курень этого старого казачьего села и во дворе при свете звезд – танцы под патефон. «Рио-Рита», «Брызги шампанского» и еще, и еще что-то в этом же роде, знойное и страстное, смущающее откровенностью чувственного призыва и пьянящее чем-то неуловимым, как запах ночных цветов... Впрочем, были еще и «буги-вуги», и джаз, потому что радиолюбитель милостью божьей Эрик Дубровин захватил на сельхозработы свой всеволновой переносной приемник. То был совершенно фантастический шестиламповый аппарат с мощным динамиком, требовавший немалого питания. Он был смонтирован в фибровом чемоданчике средних размеров, и пять шестых объема при этом занимали сухие гальванические батареи. Зато для этого «супера» не существовало расстояний... Однажды с Дубровиным и его приемником произошел такой случай. Эрик томился в какой-то очереди, а заветный чемодан стоял у его ног. Им-то и прельстился некий жулик, но принял излишне резкий старт. Чемодан отдал грабителю только свою ручку, что неудивительно при его весе, и, падая, раскрылся. Вызванная кем-то милиция заинтересовалась не столько мелким жуликом, сколько «шпионом», разгуливающим по городу с рацией, замаскированной под чемодан. Недоразумение развеялось, когда Эрик показал властям свой студенческий билет и продемонстрировал прием Москвы. Разумеется, он умолчал, что его приемник имеет растянутые КВ-диапазоны вплоть до одиннадцати метров и может принимать хоть Австралию...Мы ловили станцию, отстоящую от Криничного Луга тысяч на десять километров, и дрыгались в свое удовольствие. А свет горящего тут же костра зачаровывал ничуть не меньше, чем проблеск мигалки. Вот такие были дискотеки у студентов середины 50-х... Но влюбиться было мне суждено вовсе не на танцах. Тому виной стал мотоцикл «BMW». Ржавый этот драндулет стоял в сарае хозяев, у которых мы квартировали. С доброго их согласия мы оживили машину. Не было только аккумулятора, поэтому приходилось для запуска мотора использовать подходящую горку, а их-то в Криничном Лугу хватало. В тот вечер была моя очередь кататься. Я осадил рыкающий «BMW» у ворот дома, где проходила «дискотека» и крикнул: – Девчонки, кого промчать с ветерком? Почему это оказалась Юлька Стрельцова, поди спроси у судьбы. Может быть, только потому, что она оказалась ближе всех к воротам. Но, возможно, что нам с нею так на роду было написано. В тот момент это не имело еще для меня никакого значения – Юлька, так Юлька. И руки, охватившие мой торс, еще не были теми, от которых идет электричество. Ревел мотор, фара лизала впереди землю световым языком, вырывая из кромешной тьмы полевую дорогу, а иногда – тушканчика, удирающего от света и грохота. Я осторожно объезжал зверька и мчался все дальше и дальше. Делал повороты под прямым углом, подчиняясь нехитрой логике полевого плана. И вскоре запутался в этой логике, как в лабиринте. Я ездил по одинаково набитым и одинаково разбитым полевым путям, поворачивал влево и вправо, взлетал на очередной холм, надеясь увидеть огни, но Криничный Луг куда-то канул. Его просто не стало. Фара вырывала слева и справа одно и то же -стожки свежей соломы. Так продолжалось не меньше часа, потом заглох мотор. Мотоцикл еще проехал с десяток метров, фара медленно погасла, и мощный «BMW» снова вернулся в то качество, из которого был выведен ненадолго – снова стал драндулетом, тяжелым и непослушным...
Несказанно щедрая белая россыпь звездной вселенной сияла над нами, но нам не смешно и досадно было вот так бестолково заблудиться рядом с селом, и мы не заметили звезд. Какое-то время я еще толкал мотоцикл по дороге, а Юля, ни слова не говоря, шла рядом. Увидев чернеющий впереди стожок, я покатил к нему мотоцикл и предложил ночевать здесь. Ничего другого просто не оставалось...Мы легли на стогу в метре друг от друга и сразу же уснули, потому что крепко наломались на току в зное дня. Через час-другой я проснулся и услышал, что Стрельцова колотит зубами от холода, как пулемет. В звездном свете было видно, что она натянула подол своего платьица на колени и сложилась калачиком. Я поднялся и, взяв приличную охапку соломы, накрыл Юльку со спины. Потом сам прилег к ней спиной вплотную, и она сквозь сон обняла мой торс, как на мотоцикле. Я пригреб на себя соломы, и уже до самого восхода ничто не тревожило наш сон.Проснулся от жары. Только что взошедшее солнце принялось припекать. Оказалось, во сне мы съехали со стожка. Сам я полусидел, прижавшись к стожку спиной, а Юлька и вовсе лежала на земле, присыпанная соломой, и ее щека была на моем бедре. Здесь вот и есть точка отсчета моей беды, которой суждено было тянуться три с половиной года... От взгляда на сонное милое лицо мне вдруг захотелось поцеловать полураскрытые припухлые губы с глубокими уголками. И пригрезилось в нахлынувшем дурмане, как она, открыв глаза, притянула к себе мою голову...Что знал я и что думал об однокурснице Юле Стрельцовой до этого дня? Что с малых лет живет в Таганроге у бабки с дедом, родители ее развелись. Что в институт поступила с золотой медалью, собеседование – и студентка. Что здорово играет на пианино. В аудитории, где проходили у нас семинарские занятия, стоял инструмент. Юля играла на переменах полонез Огинского, берущий за душу, и этюды Шопена, все скучные, кроме «Революционного». Что имя Юлия отзывается во мне невольным приливом нежности... Боясь ее потревожить, я все сидел под стогом и любовался легким золотым пушком на ее щеке, вкось освещенной солнцем. Она открыла глаза и резко отодвинулась.В этот день я сделал множество неожиданных открытий. Во-первых, что поломка у драндулета чепуховейшая – отвалился от тряски проводник зажигания. Во-вторых, часа через четыре, уже на току, впервые за лето я заглянул в зеркальце грузовика и понял, что отродясь и до скончания веку являюсь полным, законченным и неподдающимся улучшению уродом! Облупленный солнцем красный нос и такие же уши. Так называемая борода, которую я отпускал впервые в жизни, что-то вроде неопрятного пуха на гусенке, и вдобавок – жесткие от пыли и пота вихры цвета соломы во все стороны... В-третьих – и это самое главное! – при столь вопиющем уродстве, где бы я ни был, неизменно отыскиваю взглядом Стрельцову и ничего поделать с собой я не в силах... Когда же доводится мне встретить взгляд ее серо-зеленых, будто бы солнцем просвеченным глаз, тут же, как искра зажигания в моторе драндулета, проходит в моем сердце стремительная и невыносимая мечта о прекрасном и диком счастье, которое невозможно без этих глаз, но так возможно и так желанно именно с ними.В ближайшие дни все это сделалось почти невыносимым. Помнится, была ночная работа. Всю ночь шли и шли на ток грузовики, и мы наполняли доверху зерном их кузова. Перед рассветом наступила передышка. Лежали на зерне, что-то тихонько пели. И вот начали тускнеть звезды, и слабым золотом засветилась полоска неба у горизонта за скошенным полем. В пепельном бестеневом полусвете чуть притомленное Юлино лицо было прекрасно, на менее сильный эпитет в то утро я не согласился бы и под пыткой. А свет все нарастал, и с ним будто бы росла во мне любовь и тревога. Что же это было со мною тогда? Я чувствовал не только то, как прекрасен этот рассветный мир, но и то, как он трагически быстротечен... Казалось, пойми она то же, что переживал я, и не станет этого непонятного, но такого явственного трагизма, и на долгие-долгие годы наступит для нас двоих несказанное счастье. Но ничего подобного, я видел, не переживала Юлия в тот момент. В рассветном сине-золотом мире она устало и буднично о чем-то шепталась с подругой. И мне хотелось задержать миг солнечного восхода – не может она не понять!.. Но солнце выскочило краюшкой, и от каждой былинки на пожне прянули длинные вектора теней. И вроде бы в том яростном солнечном сиянии навсегда сгорела в моей душе надежда быть понятым Юлей...Пришли машины, кончилась передышка... В то утро, вспоминая свои рассветные переживания, я вдруг уразумел, что выглядит все это. довольно смешно, что я зашел слишком далеко. Я принял для себя по-ложительнейшее решение: не мучиться напрасно. В то же утро набирали бригаду косарей, я перешел работать с тока на сенокос, и успокоился недели на три... До возвращения в град Петра, что на Азовском море.Это называлось также «возвращение в цивилизацию».Прежде всего была у нас баня – бывшая греческая, с мраморными стенами и скамьями. Роскошь свежей белой рубашки на окрепшем загорелом теле. Три сеанса подряд только что вышедшего на экраны «Возраста любви». Что-то там было еще в этом же роде... Ах, да! Янтарный азовский рыбец, запиваемый отличным бочковым пивом из-под пышной шапки пены на кружке! А главное – ощущение молодости, здоровья и таланта, которые есть залог будущего непременного счастья где-то совсем скоро во взрослой жизни после окончания института. Мужественный прищур и некоторая твердость в скулах при воспоминании о пережитой недавней травме. И вдруг...Вдруг сердце заколотилось до звона в ушах... «Зачем же, зачем? Ведь все уже решено. Не надо!» Проходя переулком мимо купеческого особняка, пришедшего из чеховских времен, увидел, как выскочила с эмалированным ведром в руках, тоненькая, легкая, золотая от колхозного загара и с золотыми же разлетевшимися кудрями. И сухость была в горле, и трудно стало дышать, удивительно даже, что удалось окликнуть: «Юля!» Остановилась, светло глянула. «Санька, здравствуй! Варенье варим. Бабушка стоит в очереди за вишнями. Вот бегу. Приходи, пенками угощу...» А мне трудно отвести взгляд от округлой руки с милыми звездочками ослиных прививок под краем короткого рукава... Понеслась дальше со своим ведром. И явилось вдруг откровение: «Так ли уж важно, любят ли тебя? Важно, что любишь ты!»С этим-то я и уехал в Благовещенку. И там в звездные августовские ночи, глядя в небо со своего топчана в саду, я обнаружил в себе неизведанное богатство – думать о ней, вспоминать ее голос, глаза, улыбку... Думать, что все еще переменится, что она непременно разделит со мной вот это ошеломительности радостное ощущение жизни, неба и крупных белых звезд над лицом... Иногда же от пристального взгляда в небо приходило морозящее осознание страшных расстояний до этих звезд, расстояний, которые и световой-то луч одолевает за тысячи и тысячи лет. Студила душу мысль: «А если она никогда меня не полюбит? Что тогда, что?..» Но утро вместе с солнечным лучом приносило воспоминание о золотых локонах, и я утверждался в радостной мысли, что вот скоро я создам нечто такое, на свете еще небывалое, от чего Юля...Я еще не подозревал, что несет меня некий маятник, который через месяц в лунную ночь после спектакля «Дядя Ваня» снова повернет к холодной решимости строить жизнь рационально.В конце ноября, сразу же после памятного комсомольского собрания, выпал первый снег. И это совпало с днем рождения Юли Стрельцовой. Я был в числе приглашенных. Долго метался по магазинам в поисках подарка, пока не вспомнил, как она говорило однажды подруге, что вышла книга Ива Монтана «Солнцем полна голова», но никак не удается ее раздобыть. Эту книжку я видел в руках у Котова. Какого усилия над собой мне стоило, чтобы дойти до кафедры физических основ электроники, где всего лишь в должности ассистента трудился теперь Кот. Он с недоумением смотрел на меня через толстые свои очки. «Ртути тебе было мало? Тебе еще что-то от меня надо? -грозно спросил он. – Ах, книжка тебе понадобилась? Бери, душегуб, благо она у меня в столе так и пылится непрочитанная. Не до шансонье, видишь ли, мне тут было!»Сама новорожденная встретила меня в прихожей, я вручил ей подарок, и ее восхищенный взгляд как раз и толкнул вышеназванный маятник в сторону моих новых безрассудных надежд.Сохранилась небольшая фотография группы в тот день... Выскочили от застолья во двор подышать и там у дровяного сарая принялись дубасить друг друга снежками. Кто-то из ребят сбегал в дом за фотоаппаратом и закричал: «Становитесь, становитесь – на память!» Эта фотография давно кочует по моим книгам в качестве закладки, никогда я ее не ищу, а когда натыкаюсь невзначай, вместе со светлой-светлой грустью приходит мысль: «А ведь первая любовь – это всегда пробуждение души! Счастливая или горькая, она равно свершает эту свою великую жизненную задачу. Вовек благословенны те, кого мы любим в„первый раз!“Вот она в центре нашей жизнерадостной шеренги. Светлая улыбка, непокрытая головка с тяжелым узлом кос на затылке, пальто с чернобуркой нараспашку, стройные ножки в ботиках. Через три человека от нее я сам, дурак дураком, судя по улыбке, в пальто с накладными карманами и поясом. На велюровой шляпе припечатан снежок. От момента, схваченного этой фотографией, до полной и катастрофической остановки маятника еще три года, в которые я основательно познакомлюсь с репертуаром театра имени Чехова от „Бесприданницы“ до „Пигмалиона“ в Юлином обществе и не раз еще буду принимать рациональные решения. Но Боже упаси описывать все колебания моего маятника – в этом был бы привкус „дурной бесконечности“. Достаточно отследить последний его ход, совпадающий по времени с последним же учебным семестром, тем более, что сила возникшего напоследок очарования вполне равноценна, хоть и с обратным знаком, заключительной горечи...
Конец июня 58-го. Мы сдали последний экзамен весенней сессии и всей группой отправились на пляж. Купались, лупили волейбольный мяч, валялись не песке... В какой фазе находился маятник? Судя по тому, что в тот день я накапливал отвагу для последнего разговора, маятник находился где-то у отметки "отчаяние".
Налетела гроза, все бросились врассыпную, кто куда. Мы с Юлей оказались вдвоем под навесом киоска. Стояли рядом, вжимаясь в дощатую стенку. От близкого ее плеча тянуло нежным теплом. Длинные и почти прямые молнии били в море. Гроза, как всегда, пьянила меня, но никак я не мог набрать "критическую массу" отваги для задуманного решающего разговора.
– Проводишь меня сегодня на поезд? – вдруг спросила Юля.
Слова эти прозвучали для меня, как благовест для православного, потому что весь этот день я как раз и искал повода набиться в провожатые. Вечером она уезжала в Закавказье. Выбрала для технологической практики Ереванский электровакуумный завод, потому что рядом, в Тбилиси, жил ее отец... Я оставался на все лето в Таганроге на кафедре СВЧ.Решающий разговор сам собой отложился до вечера. И вся накопленная отвага полыхнула вдруг странным вдохновением. С освобожденной душой я принялся рассказывать любимой девушке о... молниях. Благо слушательница моя была недурно подготовлена, чтобы по достоинству оценить роль стриммера и лидера, предваряющих грозовой разряд... Кто-то, режиссер или драматург, не помню, заметил: "Можно сказать: "Как лают собаки!", а услышится: "Как я вас люблю!" Кажется, именно это и произошло в том нашем разговоре. Только "собаки" сменились на "молнии".
– Как интересно! – восхитилась Юлька. – А я-то всегда думала, что молния – это такая огромная искра, и только.
Опять же в этих словах мне послышалось, что не нужно сегодня никакого разговора. И маятник снова пошел в ту сторону, где сияют радуги.
И в небе уже сияла радуга. И солнце светило вовсю. Море, целый час кипевшее под ливнем, застыло в штиле и лениво зеркалило, искривляя медленной зыбью отражение сверкающего края уходящей грозовой тучи... По Банному спуску потоком неслась рыжая вода. Босые, мы дошли до асфальта, вымыли ноги у колонки и обулись. Кроны смыкались над улицей, было темно, как в туннеле. Я подпрыгнул и ухватил ветку шелковицы, вокруг посыпались крупные черные ягоды и крупные белые капли. Нарвал и протянул Юле горсть ягод. Спросила:
– Проголодался? Пойдем к нам, бабушка накормит. Она там затеяла пирожки в дорогу. Выручи меня, съешь их побольше. Пойдем, Саня, не стесняйся. Хочу, чтобы сегодня ты был рядом.
Потом я сидел на диване в Юлиной комнате. Как всегда, священен был для меня мир ее обитания. Старинный туалетный столик в простенке между узкими окнами, резной книжный шкаф, черное пианино "Шредеръ" с бронзовыми подсвечниками, белый кафель "голландки", до потолка срезающий один угол комнаты. И нечто высокое и белоснежное с никелем и кружевами в другом углу – ее кровать. Бабушка, очень светлая от седины и выцветших глаз, внесла тарелку с пирожками и чайный прибор на подносе.
– Вот эти с мясом, эти с капустой, а эти сладкие, – сказала бабушка. – Ешьте, Саня. Хорошо, что вы Юленьку проводите. Так мне беспокойно.– Бабушка с двадцатого года не ездила в поезде. Представляешь, какая это была езда. Вот она и думает, что все осталось по-прежнему.
Подхватив какие-то вещи, Юля умчалась, и снова зазвенел ее голос:
– Баба Ксения, сейчас же забери половину этой снеди. Завтра вечером я уже буду на месте.
Наконец, закончив сборы, она спокойно вошла в комнату.
– Такой большой и голодный, а съел как котенок. Хочешь музыки?– Конечно,– я засмеялся, вспоминая первый курс – Полонез Огинского или пятый венгерский танец Брамса.
– При случае попросишь в ресторане "Волна", тебе сыграют. Сейчас будет прелюдия Шопена в до-диез миноре.
– Где ты училась музыке?– В этой комнате у бабушки. В молодости она была неплохой пианисткой. Это еще в Петербурге. Потом наш дед, тогда молодой инженер-котлостроитель, увез ее на свою родину в Таганрог. Слушай, Саня, переиграй ты со своей практикой. Приезжай ко мне в Ереван. Ты же никогда не был на Кавказе? Ты понравишься моему отцу, если расскажешь о грозах, как мне сегодня. Осенью доделаешь свою работу, подумаешь, спешность какая!
– Что ты, Юлька, работа же у нас договорная мы должны сдать ее в срок! Заказчики в Синявине ждут от нас новую электронную пушку.– Тоже мне, электронный пушкарь! – засмеялась Юля, и пальцы ее легли на клавиши.
...Поздно вечером, когда поезд уже уносил Юлию Стрельцову к предгорьям Кавказа, я потерянно бродил по улицам. Вечер был влажный и душный, отчего табаки и ночная фиалка во дворах особенно щедро дарили свои дурманы. Проходили навстречу или стояли обнявшись влюбленные – те громко смеющиеся, а те затаенно притихшие. И все-то было у них и легко, и просто, и естественно – их любовь, их шутки и затяжные поцелуи в темных арках ворот.К середине августа мы завершили договорную работу. Я заработал огромные деньги – целых три тысячи. Оставалось еще две недели, и я отправился в Благовещенку... Бабушка гордилась моими успехами и всегда радовалась подаркам, был ли то новый цветастый платок или связка азовских тараней.Я отсыпался на своем топчане в саду. Просыпаясь ночью, сразу же с ознобом вспоминал о задуманном и, бывало, уже до утра не мог. уснуть от волнения. Задуманное казалось мне то вполне возможным, то ужасало как раз своей полной невозможностью... В последний вечер августа я стоял перед Юлиной дверью.
– Входи, я жду тебя сегодня с утра. Ты только приехал?
В прихожей было темно, в проходной комнате у постели деда горел ночник, и лежала на полу яркая полоса света из двери Юлиной комнаты. Пахло лекарствами. Медленно и сонно тикали усталые стенные часы. Старик лежал лицом к стене и не расслышал мое негромкое приветствие. На свету я жадно всматривался в Юлино лицо. Исчезли косы. Золотая скобка короткой стрижки над нежным золотом загорелого лица и холодноватая прозелень в глазах. Она часто снилась мне прошедшим летом, и с каждым сном облик ее неуловимо изменялся, так что, просыпаясь, я уже сомневался, Юлия ли это мне снилась. Теперь это было наяву. Еще и еще я вглядывался в неузнаваемое это лицо, готовый влюбиться наново, раз уж такие пошли перемены. Отметил, что чуточку взрослят ее тронутые помадой губы. И что-то скорбное было в них. Холодея сердцем, догадался и спросил тихо:
– Юленька, где бабушка?
Отодвинув гардину, она смотрела на клен под окном, трепетавший от бриза всеми листами вразнобой.
– Бабушка умерла, – отозвалась после паузы.
– Когда?
– В конце июля. Я приезжала на похороны.– И не нашла меня? Я же был здесь.– Надеялась, что ты почувствуешь и сам придешь.
Я смутился и присел к столу. Взял в руки карточку – фотопортрет с виньеткой и золотым обрезом, выцветший почти до желтизны. Светло и прямо смотрела отдаленно похожая на Юлю девушка с глубокими уголками губ.
– Давай помянем, Саня, – предложила Юлия и вынула из шкафа бокалы.
Вино было золотистое, как загар ее открытых рук. Кружевная блузка ласкала шею пышным воротничком. Помолчали.
– В институте ты еще не был? Интересно, какие завтра лекции?
– Узнавал у ребят в общежитии. Первая пара "Расчет и конструирование радиоламп", сокращенно РКРЛ.– Звучит как журавлиный клик в осеннем небе – эРКа -эРэЛ! Последний семестр. Грустно, Саня. Пойдем погуляем, что ли? Я только деду скажусь. Что-то он совсем расклеился с моим приездом.
По улице Чехова направились к маяку. В институте на танцплощадке шарканье сотни ног заглушало музыку. "Коимбра, чудесный мой город, ближе нет тебя и краше!.." Прошли мимо. Жалкий соблазн первокурсников. Юля взяла меня под руку, сквозь ткань рубашки я ощутил сухой жар ее ладони.
– Ну как ты здесь жил? Делал расчеты или возился с макетом?
– То и другое. Ты же знаешь Витю Филоненко, он все старается оправдать свою фамилию. Приходилось переделывать за него измерения. Заказчики остались довольны. Приглашают в Подмосковье на работу. Николай Михайлович собирается писать статью...– Как же иначе? Он непременно должен прилепить свою фамилию к тому, что сделали его студенты. Значит, ты два месяца здесь и просидел?
Здесь. Где же еще? Восемь недель, наполненных трудом и зноем. Жарить начинало часов с семи утра. К полудню в лаборатории становилось жарко, как в духовке, начинала шалить измерительная аппаратура. Ищешь спасения в море, а оно млеет в белесовато-голубом штиле до самого горизонта под слепящим солнцем, теплое и зеленое от хлореллы у берега, как кисель. Но вечерами работалось по-настоящему. Особенно, когда заходила с юга бесплодная грозовая туча, свирепо и беззвучно посверкивая далекими зарницами... В этой работе не было и следа от наивной восторженности времен разлитой на полу ртути. Была серьезная практическая задача, был известен путь к ее теоретическому осмыслению и инженерному воплощению. Появились и весомые результаты в виде многочисленных экспериментальных кривых, а главное – в виде эскизов электронной пушки для реального, СВЧ прибора. Правда, по ночам сквозь сон я отмахивался как от назойливой мухи, от желания пересмотреть самое принцип формирования электронного потока в пушках этого класса. Грезилось что-то фантастически заманчивое, но ускользающее, и я злился во сне. Вставал испить водицы из горла графина и снова засыпал, исходя потом под одной только простыней.
