Текст книги "Звездное вещество"

Автор книги: Евгений Черненко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 27 страниц)

– Жалко их, Санечка. Совсем еще детеныши, хоть и акселератки. Как называется твой доклад?

– "Итоги и перспективы исследований УТС в водородно-литиевой плазме на основе эффектов схлопывания". Бердышев потребовал дать научно обоснованный прогноз выхода на брейкивен.

– Замечательно. Задачка как раз для будущего начальника отдела – организатора науки. Верно? А по теме "Дебет" будет доклад?– Успехи "Дебета" скромные. Но есть кое-чего сказать нашему семинару интересненького. Латников докладывает о тончайших исследованиях динамики сгорания водородно-литиевого топлива. В соавторстве с Серегиным, Бубновым и Величко, разумеется. Селезнев – о моделировании на ЭВМ процессов в циркотроне.– Когда же тебя утвердят, наконец, в новой должности, Саня?– Думаю, сразу после Озерного семинара. Бердышев любит проводить реорганизации после "совета с Народом"... Но что-то зреет в "коридорах власти" непредсказуемое. Каждый день Стаднюк и Пере-светов ходят в кабинет к Бердышеву, и оба возвращаются отменно хмурые. Похоже, что Алешка не соглашается на Стаднюковы расклады. Молодчина! Иногда он умеет постоять за себя и показать зубы, если допекут до предела.

Мы подошли к больничной ограде и по очереди протиснулись через овальное отверстие между прутьями, раздвинутыми каким-то силачом. Окна кардиологии на третьем этаже светились приглушенно. Женя показала на скамейку, смутно белевшую в темноте.

– Сижу вот здесь по утрам под яблоней. Похоже, в школу я нескоро вернусь, вот и думаю теперь о своей книге освобождено. Знаешь, на этой одичалой яблоне столько плодов – мелких, кислых, несчастных, никому не нужных. И просится у меня название для этой книги -"Дикие яблоки", потому что все мы, поколение послесталинское, похожи на эти яблочки. Уже начала у меня складываться первая глава. Она о том, как важно в детстве научиться читать книги.

Дверь черного хода была открыта. Мы вошли. На лестнице было совершенно темно. Женя прошептала:

– Сегодня меня сестричка Люба опекает. Там наверху сейчас тоже открыто. Берись за перила и поднимайся первым, я буду за тебя держаться.

Медленно поднимаясь марш за маршем, делая остановки на каждой площадке. Я спросил:

Не задыхаешься, Жень. А то давай понесу на руках.

Еще уронишь в темноте, – тая одышку, засмеялась Женя. – Вот уж... будет... грохоту! И наступит конец... моим побегам домой...

На третьем этаже светилась узенькая полоска между створками высокой двери. Обнялись и поцеловались совершенно целомудренно, обнаруживая запасы какой-то новой неизведанной нежности. Женя прижала к своему плечу мою голову, шепнула:

– Милый мой капитан! Давай мою пижамку. Завтра "на том же месте в тот же час", то есть на родной нашей кухне с детьми за чаем. Спасибо, чудесные мои сестры понимают, что это лучшее мое лекарство.

Женя посмотрела в щелку, оценивая обстановку в коридоре отделения, потом несуетливо и тихонько вошла. Щелкнул замок...

Когда я вернулся домой, дочери уже готовились ко сну. Шумел душ, в ванной слышались голоса. Я раскинул постель, положив рядом со своей и Женину подушку. Потом уселся за арабский стол и положил перед собою чистый лист бумаги... Разумеется, доклад необходимо начать с сопоставления результатов "Дебета" с другими, известными по литературе, достижениями УТС. "Токамаки" наши и зарубежные, инициирование микровзрывов лазерным излучением, синтез на уип-эффекте в варианте Сандерса – пять его последних работ. Что там еще? Еще – прямой СВЧ нагрев, ионные пучки...

Да, ветвится проблематика УТС, как дерево!.. Пришли на ум прочитанные где-то слова академика Арцимовича как раз по этому поводу. Еще, мол, неизвестно на какой ветке вырастет золотое яблочко! А что, отличная идея для демонстрационного плаката – проблематика УТС в виде ветвящегося дерева... Далее будет таблица сравнения полученных результатов. Долго рыться в литературе нужды нет: я отлично помню все цифры – уплотнения, температуры, эффективность, выход нейтронов и баланс энергии в цикле. В графе "циркотрон" против нейтронного выхода я с наслаждением нарисовал жирный прочерк. Нет у нас нейтронов, господа хорошие, нет и все! А у вас есть? Вам же и хуже... Боже правый, к каким грандиозным трудностям придет в конце концов из-за этих нейтронов дейтерий-тритиевая техника УТС! Проблемы устойчивого отбора энергии, сохранения вакуума, необходимость в стойких к нейтронам материалах для камеры сгорания, громоздкая и тяжелая биологическая защита... Что там еще? Сложность энергетического цикла: ядерная энергия в тепловую, тепловая в электрическую. Как у Гусеницы из "Алисы в стране чудес": Дым – в Дом, Дом – в Даму, а Дама – в маму...

Что и говорить, заманчивая штука – этот наш УТС на чистой во-дородно-литиевой реакции. Да вот только – возможен ли он вообще? Если честно, то ответить на это можно, только добившись когда-то брейкивена. Но Бердышев требует ответить в ближайшие дни – на семинаре... Еще один плакат. Увы! Ветвиться начал и сам циркотрон. За последние полгода "стая" породила еще две конструкции. И еще один, явно в надежде резко уйти вперед, выдала и "Аскольдова могила". Ни один из этих новейших макетов не был лучше "Дебета". Очень тревожный получается симптом – множество возможных техничерких решений всегда означает только то, что ни одно из них не решает до конца задачу. Новый монстр, перекрывший нам дорогу к успеху уже имеет имя – "реактивный уип-эффект". Вот здесь и начинается выход на прогноз. Скрутим рога этому "реактивному"– победим или переможем, как говорит Женя... Как-то она там сейчас? Ого! -уже два часа ночи. Спит моя миленькая после успокаивающего укола. Сестра каждые два часа подходит к ней спящей, берет руку и считает пульс. Тахикардию у нее вроде бы уже сняли, но именно среди ночи обычно начинались приступы. Спи, хорошая, и возвращайся поскорее. Вот уже и подушка твоя все слабее помнит чудесный твой запах... Ну, так что же мы на сегодня знаем о реактивном уип-эффекте, кроме того, что он большой бяка?

Я уже почти спал, но возбужденный мозг и в предсонье продолжал попытки анализа, и это заставляло метаться с подушки на подушку. Под утро я все же уснул крепко и мне приснился спокойный и обстоятельный сон. В том сне была яблонька-дичок, сплошь усеянная мелкими зелеными плодами. Мы с Женей стояли перед яблоней и всматривались в крону, и оба одновременно увидели крупное и налитое розовощекое яблоко. "Да вот же оно, вот! – сказала Женя. – А ты еще сомневался. Я же всегда, с того еще дня в Коктебеле, верила в твой успех, Санечка!"

Я проснулся. Светило солнце, и пора было вставать, готовить завтрак и поднимать девчонок в школу. Я и думать забыл о своем сновидении... Только по дороге на работу, его очарование снова осветило мне душу. И тут я осознал, что проблема УТС, которой отдано уже четырнадцать лет моей жизни, по существу и развивалось вот так, как дикое или запущенное дерево растет. Это было и хорошо – значит, дело живое, если само по себе растет! Но это было и плохо – результаты не шибко радуют, как эти мелкие кислые яблочки, увиденные во сне... Теперь я должен, как внимательный и чуткий садовник, понять, что нужно на этом дереве отсечь и чему отдать внимание и заботу.

Я отдавал распоряжения чертежнице Светке, как ей изобразить мои "деревья" и таблицы, когда меня позвали к городскому телефону.

– Александр Николаевич, – услышал я немного скрипучий голос, – Говорит заведующий кардиологическим отделением. Вы сможете зайти ко мне сегодня в половине двенадцатого?

– Плохи дела, Сергей Юрьевич? – глухо, не узнавая собственно

голоса, спросил я.

– Не стану скрывать, плохи. Но вы не отчаивайтесь. Я для того и хочу вас видеть, чтобы все обсудить по-мужски. Жду вас. Мой кабинет сразу у входа в отделение. Постарайтесь, чтобы Евгения Максимовна вас не увидела, незачем ее волновать.

Два часа сжималось сердце, и все валилось из рук. Сияющий за окнами солнечный сентябрьский денек виделся мне черным, как через задымленное стекло... Наконец, я в больнице и проскользнул в кабинет заведующего кардиологией. Сергей Юрьевич был низок ростом и длиннорук. Было невероятной нелепицей то, что прекрасный врач, вырвавший столько жизней у инфарктов, от рождения был изуродован горбом. Серые его глаза, казалось, никогда не улыбаются. Но и не гневаются тоже никогда, потому что знает он настоящую цену человеческой несдержанности и срывам. По рассказам Жени, персонал любит его до обожания именно за это спокойствие и предельную справедливость... Он усадил меня на обитую дерматином кушетку. Сам сел рядом, сцепил на колене пальцы больших крепких рук.

– Все же это митральный стеноз, – сказал он. – Теперь уже нет сомнений. Сопоставление кардиограммы с фонограммой и баллистограммой более чем убедительно.

– Но если это порок сердца, Сергей Юрьевич, почему так внезапно ей стало плохо в марте, буквально в один вечер? А потом не было никаких признаков одышки до сентября.

– Болезнь находилась в латентной, то есть скрытой стадии. Именно так, как злой пес из-за угла, и наскакивает этот митральный стеноз. Человек ходит с виду здоровый, живет, творит и любит. А у него уже давно сужено атрио-вентрикулярное отверстие, и левое предсердие почти не работает, видимость благополучия создается за счет притока крови из легочной вены. К несчастью кровь в этой вене застаивается. И получается жизнь взаймы. Жизнь, одолженная у самого себя. Это так называемая стадия полной компенсации митрального стеноза. Но равновесие недолговечно и очень шатко... Скажите, у Евгении Максимовны были трудные роды?

– Очень тревожные, Сергей Юрьевич. Двойня. И были какие-то тревоги как раз с кардиограммой. Рожать пришлось в Москве.

– Ах, вотпочему я не нашел этого в ее карточке! Надо сказать вам крепко посчастливилось. Вы могли бы лишиться всех троих, если бы декомпенсация стеноза началась во время беременности. У вас сыновья?

– Дочери... – ответил я пересохшим горлом. Встало перед глазами, как выходит Женя в день выписки в вестибюль роддома и передает мне на руки два одинаковых свертка безмерной ценности...

– Вы не знаете, Евгения Максимовна в детстве не переносила ревматизм?

Что спрашивает Сергей Юрьевич? Ах, да! Ну, конечно же... Девочка в стеганых бурках и не очень целых галошах ходила в городе Иванове в школу по снежной каше. И была у нее страшная ангина, и распухали суставы. Старшая сестра едва выходила ее в тот раз, и нанялась на лето в судомойки в крымском санатории, чтобы прогреть своей Женьке косточки... Я рассказал это Сергею Юрьевичу.

– Похоже, что это была как раз атака ревматизма, – сказал врач.

– Неужели она заболела еще тогда? Не может быть! Она же была в юности отличной спортсменкой. Гимнастка-перворазрядница.

– Может, Александр Николаевич. Еще как может! В зрелом возрасте, в замужестве, она жаловалась на боли в суставах?

– Да, сразу же после родов – поясничные боли. Все последующие годы мы уходили от этих болей тем, что летом "прогревали косточки", по возможности – у Черного моря.

– Хорошо, что вы уберегли ее от повторной атаки ревматизма, сейчас явных признаков его нет. По крайней мере, я не могу его обнаружить доступными мне методами.

Сергей Юрьевич, скажите прямо, что нас ждет. Будет хуже и хуже?

Да, если не принять самых решительных мер. Видите ли, болезнь вышла из стадии компенсации. Значительного застоя крови в легочной вене пока незаметно. Однако же, одышка – его передовой гонец. Сейчас мы приостановим развитие декомпенсации терапией. Выпишем ее, когда справимся с одышкой. Но на какой срок левое предсердие откроет новый кредит, никто вам не скажет. В любой момент все может снова пойти в разнос. Мой вам совет – решайтесь на операцию и как можно скорее.

– Это та операция, которую делает в Киеве профессор Амосов? -спросил я растерянно. – Но ведь к нему не попасть, Сергей Юрьевич, люди стоят в очереди годами.

– Зачем ездить так далеко? Комиссуротомию клапана и на Пироговке делают успешно. К ним, правда, тоже непросто попасть. Но необходимо, Александр Николаевич, нет у нас с вами другого выхода.

Мне вдруг увиделась Женя на операционном столе. И словно бы по моему сердцу в этот миг прошлось холодное блестящее лезвие скальпеля. Почувствовал, как омертвела обескровленная кожа моего лица. Судорожно вздохнул, пытаясь усилием воли прогнать весь этот ужас... -

– Мужайтесь, Александр Николаевич, мужайтесь. Такова реальность.

– Сергей Николаевич, а риск операции... Он очень велик?

– Что вам сказать? Любой порок сердца – не подарок. Но митральный стеноз – зверь особенный. Не скажу о вашем случае, для этого нужна более строгая диагностика, но бывает, что риск от операции много меньше, чем от прогрессирования стеноза. Без операции – гибель верная и в муках. Тахикардия и одышка даже в покое, жуткие грудные боли, кровохарканье. Поверьте мне, операция может решить дело кардинально. Доживете вместе до золотой свадьбы!

Демонстрационные плакаты были расцвечены гуашью. Диаграммы, графики, таблицы – все в цвете, прямо райские кущи какие-то. вновь стоял перед знакомой, почти неизменной год от года, аудиторией и не волновался. Это был уже пятый мой Озерный семинар, и на каждом был у меня неизменный «фураж»... Но никогда еще за эти годы предмет доклада не был так объемно виден моему внутреннему взору. То, что называлось «динамикой УТС в водородно-литиевой плазме на основе эффектов схлопывания», жило, мерцало и двигалось в моем воображении сотнями сложнейших зависимостей и связей. Нельзя было что-либо тронуть без того, чтобы вся картина не откликнулась так или иначе на это изменение. И я сам словно бы находился в центре этого мира, края которого терялись где-то за пределами проясненного, понятого и прочувствованного. Как раз туда, за пределы «обжитой ойкумены», и намеривался я заглянуть в прогнозной части своего доклада. Но прежде надо было дать аудитории представление о «возделанной» части наших владений... Жалел, что не имеется никаких средств и возможностей передать слушателям ту красоту, что видится моему внутреннему зрению...

Старался говорить просто, не прибегая к метафорам и сравнениям, которые и меня самого порой уводят от сути. Только характеристики самых основных взаимозависимостей, только опорные цифры количественных оценок и логика, хотя бы и схематичная, логика внутренней жизни сумасшедше сложных явлений в схлопывающейся плазме... Бердышев, сидя на своем стуле совсем рядом, слушал напряженно и собрано. Он сам потребовал от меня именно такого доклада. Нужно ведь было выполнять личное указание министра о разворачивании программы работ с тем, чтобы поскорее выйти на брейкивен и на промышленный термояд!.. В прогнозной части я ставил одни только вопросы. Непонятно то, непонятно это. Прежде всего, нужно понять и прочувствовать этот самый "реактивный уип-эффект", который чувствуется за всеми этими непонятностями. Вот здесь можно прощупать физику явлений с помощью ЭВМ, не прибегая к сложному экспериментированию. А вот здесь простые эксперименты не помогут – необходимо проведение планируемого эксперимента по методу Монте-Карло, поскольку явления носят не только неустойчивый, но и откровенно статистический характер. Вот когда мы выполним весь очерченный в данном докладе объем исследований, может быть, нам и станет яснее в какой стороне искать брейкивен.

– Все? – спросил Бердышев, не скрывая недоумения. – А где же прогноз, Александр Николаевич? Где научно обоснованный прогноз? В каком году от рождества Христова мы дадим стране промышленные источники энергии УТС?

– Как я уже доложил, мы не видим физических ограничений для достижения брейкивена, это самое главное – рано или поздно мы до него дойдем, Владислав Петрович. Как в свое время пришли к периодическому уип-эффекту и циркотрону. Как справились с преждевременным разогревом лития протонами. Как научились выводить ядра гелия из зоны реакции. Точно так же мы вскоре обуздаем и "реактивный уип-эффект"! Мне представляется, что естественное развитие научного поиска, а не запланированная штурмовщина, должно остаться стилем нашей дальнейшей работы... Это неизбежность, Владислав Петрович, поверьте мне!

– Вы мне эту философию бросьте, Величко! – рассердился Берды-шев. – Вы будущий начальник отдела. Странно слышать, что вы собираетесь править телегой, отпустив вожжи!

Я увидел, как по лицу Стаднюка, сидевшего за ближайшим столом, пронеслось какое-то сияние, вроде полярного, что ли. Гера Латников, единственный представитель "стаи" на Озерном семинаре, смотрел на Акелу с тревогой. Я улыбнулся ему и подмигнул.

– Владислав Петрович, – сказал я достаточно настойчиво, – как будущий начальник отдела, я вот и прикидываю сейчас, как организовать работу, чтобы исследования были не стихийными, но в то же время и не зажатыми в тиски, открытыми на поиск и творчество.

– Ладно, Величко, поговорим об этом после семинара! – Сказал Бердышев. – Анархии все равно не будет! У кого есть вопросы к докладчику?

Вопросов оказалось только два.

– Публиковались ли где-нибудь доложенные здесь материалы?

– Да, но только в закрытых сборниках нашего НИИ. К сожалению постоянная нехватка времени и секретность материала не позволили пока выйти в центральные издания. Но ведь авторитет нашего сборника высок! У тех, разумеется, кому он доступен.

– А почему ты думаешь, Саша, что именно на вашей ветке дерев УТС созреет золотое яблочко, завещанное Арцимовичем? – спросил Царев.

– Не видишь что ли, Станислав, эта же ветка на рисунке зеленее других. Али ты не садовод? – пробасил Леонард Гаврилович Красилов.

Конечно же, грянул хохот. Я стоял в эти мгновения с внезапной болью, залившей изнутри горячей волной всю грудь. Но не этот вполне дружелюбный смех аудитории был тому причиной. Напоминание золотом яблоке вызвало в моей памяти позавчерашний сон и Женин слова: "Ну вот. А ты еще сомневался!.." Моя беда, от которой я отвлекся на какие-то полчаса доклада, снова ворвалась в душу, как порыв ледяного ветра, распахивающий окно под звон сыплющегося стекла... Садясь на свое место, я вдруг подумал: "А что если попробовать через профессора Ивашечкина, если он еще жив-здоров? Он ведь работал тогда на Пироговке!"

Вечером того же дня, с позволения Бердышева, разумеется, я уехал с Лешачьего озера в кабине автофургона, доставившего на баз, отдыха продукты.

Профессор Ивашечкин пребывал в добром здравии. Он выслушал по телефону мотивы моей просьбы о встрече и сказал:

– Постараюсь сделать для вас и Евгении Максимовны все, что будет в моих силах. Давайте встретимся через три часа в сквере на Пироговке у бюста Семашко.

Было еще по-прежнему тепло, хотя с утра небо заволокло и временами покрапывал дождик. Молодцеватый, вроде бы и не изменившийся за восемь лет, старик Ивашечкин в светлом элегантном костюме подошел и подал мне крепкую ладонь.

– Как там "Рениш"? – спросил он. – Получается у вашей пианистки?

– Получается. В следующем году, после восьмого класса, хотим попытать счастья в Гнесинском училище.

– О, туда не просто попасть!

"Да что же он о главном-то молчит? – загоревал я про себя – На медленном огне сжигает". Словно догадавшись об этих моих мыслях, Борис Семенович быстро взглянул мне в лицо и сказал:

– Я брал три часа, чтобы встретиться и поговорить со своим коллегой – специалистом по митральному стенозу и комиссуротомии клапана. Он согласился помочь. Однако же, в наше время никак невозможно без "блата". Так вот... – Борис Семенович рассмеялся. – Что это вы так покраснели, ей-богу? Не смущайтесь, речь всего лишь об электронике. Игорю Владимировичу нужен электронный стимулятор. Вот его схема. Последнее слово американской медицинской техники. Никак не удается купить. Посмотрите.

Схема была срисована, видимо, из американского журнала тонким черным фломастером. Все надписи – на английском языке, скорее всего, из опасения утратить при переводе хоть крупицу смысла. Здесь же были нарисованы и формы импульсов тока, небольшая табличка рабочих режимов и конструкция выводных электродов. Обозначения микросхем и транзисторов были американские, я ничего пока не мог сказать об осуществимости стимулятора. Все равно – в душе у меня запело: я-то знал, что не существует на свете такой электронной схемы, которой Серегин и Бубнов не смогли бы дать жизнь! Они переведут все это на русский язык!

– Видите, как все вышло? – вполне серьезно сказал Ивашечкин. – Когда-то вы игнорировали мое предложение о содружестве наших наук. Ссориться с медициной, Саша, все равно, что Хоттабыча на "хрен" послать. Ради Евгении Максимовны я вас прощаю. Ладно, ладно. Все шутки!

Я покраснел от смущения. И с горькой болью вспомнилось необъятно счастливый солнечный день бабьего лета, когда был куплен "Рениш"... Призрак душевного благополучия, осенивший меня вместе с надеждой при рассматривании схемы стимулятора, снесло возвращением мысли о беде.

– Привет Евгении Максимовне пока не передаю, – сказал Ивашечкин спокойно и просто, и его тон снова ободрил меня. – Не нужно ее волновать никакими мыслями об операции. С сердечниками в этом отношении следует быть предельно осторожными и чуткими. А на вас лица нет, милейший Саша, так не годится! Старайтесь владеть собой. Ну, что за страхи раньше времени?.. Вместе с готовым приборчиком доставите нам историю болезни. А уж окажутся нужны обследования больной, тогда мы ее посмотрим и послушаем. До встречи!

– Марине Федосеевне привет передавайте! – сказал я вдогонку. Ивашечкин обернулся и кивнул в ответ.

Женю выписали из больницы в конце октября. За месяц до этого Сергей Юрьевич обнаружил факт ее самовольных уходов домой и тут же решительно пресек нарушение дисциплины. Впрочем, в холода и дожди она бы и не смогла ходить по улицам, не имея соответствующей одежды и обуви... Женя наскучалась по дому и вся светилась в первые дни. Маша и Даша мало представляли опасность, нависшую над мамочкой. Они страдали, в общем-то, лишь от разлуки. И все трое были теперь вместе. В их тесном женском мирке порой не находилось места мне, и это ощутимо задевало. Скажите, какие секреты!..

Теперь я и минутки лишней не засиживался на работе, рвался домой, к Женечке. Нужно было все время сдерживать ее стремление делать самой всю прежнюю свою домашнюю работу... В один из первых дней, придя на обед, я обнаружил дома большую стирку. Бледная Женя, исходя потом, полоскала в ванне большущий ворох стиранного При этом она сидела на табуретке. Я тут же отправил ее в постель и сам дополоскал и развесил белье на балконе.

Женя с видом напроказившей девочки полулежала на подушках, обложившись своими записями и книгами.

На фарфорово-бледном лице влажным блеском выделялись большие карие глаза.

– Умаешься ты без моей помощи, Санечка, – сказала Женя. – Тебе и так досталось за эти два месяца.

– Нет уж. давай мы с тобой договоримся, родная моя, пока тебя не выпускают на работу в школу, ты и дома будешь сдерживать трудовой порыв. Будем считать, что у тебя творческий отпуск. Согласна?

– Еще бы! Стану больше гулять, чтобы побыстрее выздороветь. Что меня радует, Сашка, так совсем уже не бывает одышки во время прогулок. И так хорошо бывает! На траве иней. Лес прозрачный. Палый лист под ногами не совсем еще слежался и не перегнил, и пахнет сухим вином в воздухе. Вдохнешь, будто глотнешь "Тибиани".

...Весь ноябрь после утренних своих прогулок она присаживалась к арабскому столу. Папка с рукописными листками ее "Диких яблок" незаметно полнела, как женщина на первых месяцах беременности...

– Послушай, на какое чудесное откровение я вдруг наткнулась у Алексея Толстого, – говорила она мне. – Вот. "...В писателе должны действовать одновременно мыслитель, художник и критик. Одной из этих ипостасей недостаточно. Мыслитель активен, мужествен, он знает – "для чего", он видит цель и ставит вехи. Художник – эмоционален, женственен, он весь в том – "как" сделать, он идет по вехам, ему нужны рамки, – иначе он расплывется, растечется, он "глуповат", прости господи... Критик должен быть умнее мыслителя и талантливее художника, но он не творец и он не активен, он беспощаден". Каково, Санечка?

– Поразительно. Это ведь прямо ложится на выводы современной науки о различии функций двух полушарий мозга – мыслительного левого и эмоционального правого. Знать об этом Толстой не мог. Значит, вывел из самоанализа.

– А ты не можешь ли из самоанализа вывести, что все это относится не к одним только писателям? Я так прочла – и ахнула: как все это к Сашке моему относится!.. Гармония мыслителя и художника живет и в душе ученого, может быть в иных только отношениях и пропорциях. Эта формула Алексея Толстого, если вдуматься, универсальна. Я сообразила примерить ее не к писателям, а к читателям. И такое мне, Санечка, открылось! Вот допишу главу и дам тебе почитать. Здесь у меня показано, как чтение образует в детстве цельного человека в живом единстве ума, чувства и совести. Как же мало мы, люди, знаем себя, мой милый! И как много дано каждому. Вот только как обратить человека к желанию самосовершенствования?

...В начале декабря прогулки пришлось прекратить. У Жени начался тяжелый сухой кашель. Он приступами наваливался по ночам.

– Надо же так нелепо простудиться... – сетовала Женя в перерывах между приступами. – И вроде одевалась тепло. Видно, наглоталась холодного "Тибиани", дурища! Сказано же было, "надо меньше пить"!

Я смотрел в потолок, стараясь ни вздохом, ни словом не выдать охватившее меня отчаяние. Еще в сентябре я прошел небольшой самостоятельный "ликбез" в области кардиологии и отчетливо представлял, что наступление кашля при митральном стенозе – признак легочного застоя. Простуды никакой нет. Прогрессирует страшная болезнь... А мне-то в счастливый этот месяц, грешным делом, стало казаться, что ошибся Сергей Юрьевич в диагнозе, обойдется без операции, о которой страшно и помыслить. Как же упрямо душа человеческая стремится к состоянию благополучия, пусть даже и ценой самообмана!.. Скорее бы Серегин с Бубновым закончили свою возню с моделью стимулятора, все они совершенствуют форму кривых тока. Оказывается, надо спешить, спешить!..

Я поднялся с постели, согрел молока и дал Жене с медом. Это возымело действие, скорее всего – психологическое. Кашель затих и прекратился, и Женя уснула... Горькие слезы скапливались у меня в носоглотке. Я сглатывал их беззвучно, не в силах заснуть.

На следующий день я настоял, чтобы Женя пошла в поликлинику. Я был тем более настойчив и неумолим, что увидел утром, как фарфоровой бледности лицо Жени расцвело зловещими голубыми тенями в подглазьях и уголках рта. Начинается цианоз, что ли?.. Боже, как же страшен сам язык беды: стеноз, декомпенсация, цианоз!.. В поликлинике ей снова назначили комплекс исследований – фоно-, балли-сто– и электрокардиограмма. Через пару дней позвонил мне на работу Сергей Юрьевич, сказал, не скрывая тревоги:

– Не теряйте ни дня, Александр Николаевич, связывайтесь со своими профессорами. Я подготовил все необходимые документы. Эта последняя серия красноречива, как пособие для студентов. Неужели они еще станут в чем-то сомневаться?

Давно хотелось нам с Женей перечитать сказку о мостильщике Гоузке и его домовом. Но старый номер «Иностранной литературы» можно было найти разве что в фондах Ленинской библиотеки. И вдруг я неожиданно наткнулся на эту сказку Карела Михала в коллективном сборнике чешских писателей.

Сказку прочли вслух в постели при свете бра в последний вечер перед тем, как Жене лечь в московскую клинику. Женя тихонько и с наслаждением смеялась всем, полузабытым уже, приключениям бедняги – мостильщика, которого вконец измучила собственная совесть, воплотившаяся в домового... И все же – нельзя в одну ту же реку войти дважды. Не возникало при чтении того бесшабашного веселья, как это было тринадцать лет назад. А ведь и тогда было тревожно! Тогда Маше и Даше, сладко спящим сейчас в детской, еще только предстояло родиться, выйти в этот мир – горячий, радостный и беспощадный.

– Рукописи с собою берешь? – спросил я, закончив чтение.

– Зачем? Я и так все дословно помню. Если появятся новые мысли, запишу и все. Беру вот что.

Женя взяла с ночного столика тетрадь в красивом тисненном переплете, хорошо мне знакомую. Я сам купил две такие тетради в писчебумажном магазине на Арбате. То было еще в начале 60-х, когда полиграфическая промышленность, хоть изредка но баловала таким чудесными "канцтоварами". Свою я извел по пустякам А Женя долго не решалась ничего записывать, даже стихи, пока однажды не начала вести "дневник материнства" на этих гладких розоватых листах с водяными виньетками на полях... Я открыл тетрадь и прочел волнуясь: "Я думала, что буду их путать, такими они мне показались одинаковыми при первой нашей встрече. Все их рассматривала да расположение родинок запоминала, только этим они и отличались. А сегодня играли с Сашкой. Я закрыла глаза, а он мне их подал наугад, как сам хотел. Обе жадно припали к груди. Сама не знаю, по каким таким признакам в "технике сосания" назвала я их точно и безошибочно, не открывая глаз". Последняя запись: "Завтра, впервые за три года – на работу! Дети в яслях. Уже прижились и остаются с охотой, потому что им позволяют не разлучаться. Машенька по вечерам вешает на грудь барабан и берет в руку губную гармошку. Ловко так управляется и с тем и с другим. Это у нее называется "сделать музыку". Даша к любому музицированию равнодушна, но до дрожи обожает цветные карандаши".

Женя полулежала на двух подушках, прислоненных к изголовью. Была она прекрасна своей четкой и крылатой графикой бровей и темных глаз на фарфорово-белом лице. Я страшился поднимать взгляд на нее, это тут же начинало отдавать прощанием навсегда. Легонько обняв горячий торс, я нежно поцеловал через тонкий батист сорочки ребра сбоку и пониже левой груди там, где трепетало бедное сердечко, истерзанное болезнью.

– Больно? – спросил я и заглянул в несказанную ее каризну, которая всегда отзывалась у меня чуть ли не в костном мозге. И вдруг обнаружил в ее глазах полузатаенное озорство, так пьянившее меня всегда в приближении святых минут близости. "Неужели это возможно сейчас?" – испугался я. В последние болевые месяцы и думать об этом казалось дикостью. Нам вполне достаточно духовной близости, освещаемой надеждой, что все скоро переменится... В ответ на вопрос: "Больно?" она отрицательно и медленно покачала головой и, припав к моему уху прошептала: "Полюби меня, муж мой. Умру, так ведь от любви же. Нет судьбы краше этой!.." И погасла бра над головой.

Сразу после Нового года резко изменилась обстановка на работе. Приказом по предприятию Бердышев наконец-то разделил Стаднюка и Пересветова. Алексею Сергеевичу под расширение его работ отошло все здание бывшей компрессорной. Не рискуя больше, он согласился сам возглавить отдел металлоэлектроники, навсегда избавляясь от Стаднюка. Во исполнение прямого указания министра, под проблематику УТС был отдан весь девятый этаж нового высотника, вымахнувшего над самыми высокими соснами и старыми зданиями на территории института. Мы начали переезд. Гулкие залы со стеклянными стенами и плохо отмытыми от цемента и мела полами начали заполняться оборудованием. Раздел проблемного отдела на два самостоятельных имел для меня неожиданное следствие – отдел УТС возглавил сам Стаднюк, потому что ничего другого возглавлять ему не осталось.