Текст книги "Звездное вещество"
Автор книги: Евгений Черненко
Жанры:
Роман
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 27 страниц)
При рассматривании Костиной акварели, хочу я того или нет, но я смотрю его взглядом прямо в лицо жизни, смело и бескомпромиссно. А при взгляде на Дарьину работу видишь прежде всего какую-то особую изысканность формы, будь то пейзаж или шарж на приятеля. Также и Сережина фортепианная игра поражала далеко не детской глубиной. Словно бы сама судьба, тревожно и холодно, пугая неизбежным, дышала и в отрывке из "Лунной сонаты" и в каких-то фантасмагорических вариациях на темы Битлз... "Да ты просто несправедлив к своим дочерям!" – пытался я устыдить себя... Но что было, то было. Друзья моих красавиц были талантливее своих подруг. Это не пугало меня, нет. И большому таланту и маленькому есть место под солнцем, как есть место и большому яркому цветку и прелестной маленькой незабудке. Я думал о тех, скрытых во мраке, но уже подступающих годах, когда дочери должны будут так или иначе выразить себя в жизни. Важно незабудке не счесть себя ромашкой...
Жаль мне было уходить от этого озорного и лукавого мира светлых улыбок, значительных переглядываний, сердечных тайн, видных всей честной компании, и незлобивых насмешек. Но я был здесь лишним.
Мы крепко обнялись с Дымовым, я очень рад был его видеть. Он прекрасно держал форму, лишь посеребрились его гусарские кудри. Мельком я заметил в углу комнаты гантели и пудовую гирю. Да и Света, сбросив с лица маску суровой служебной озабоченности, с которой вижу я ее, была свежа и подтянута. Может быть, только подкрашена чуть больше меры. Бездетные супруги, привыкшие "жить для себя", они давным-давно взамен любви, похоже, установили между собой ровные отношения при неизменной температуре чувств 36,7°С... Идя к ним, я приготовился к большой душевной боли, но ее не было. Другой была квартира, другими стали они сами.
Мы "проводили", а следом "встретили", но все никак не выходило разговора. Потом Виталий предложил помянуть Женю и налил каждому по полной рюмке водки. Выпили и помолчали. И вдруг Света, качнув головой, сказала горько и восхищенно:
– Нетипичной вы были парой, Сашка. Кругом, куда ни глянь, семьи распадаются или вот, как у нас... Что за секрет вы такой знали? Сколько уже лет прошло? Три? Другой на твоем месте уже женился бы. Вот этот всемирно известный режиссер кино – так уж точно.
– Ты прости, Светик, – сказал Дымов. – но на его месте я бы повел себя точно так же. А вот на своем, пронеси господи чашу сию, так уж точно женился бы.
Света отозвалась без тени обиды:
– Думаешь, Саша, я ждала от него другого ответа? Ни боже мой!.. А ты, Феллини, напрасно мимо темы ходишь. Вот сделай фильм, или хоть сценарную разработку о счастливой и верной любви супругов от юности до последнего прощания. Только тебе слабо, ты материал этот изнутри не знаешь, а снаружи такое не подсмотришь, не поймешь без собственного опыта.
"Ай, да Света! – восхитился я. – Знать не зря прошла ты киношный искус бок о бок со своим Феллини!"
– Будь же ты справедлива, Светлана, – так же серьезно и спокойно отпарировал Виталий. – Как раз такой фильм я и принялся снимать, да только он оказался короткометражным, потому что моя Ева живенько смоталась от своего Адама, не выдержав огня и чада его дарования. Так что, прошу заметить, в вопросе типичности или нетипичности долгой и верной любви следует искать женщину.
...Первый, еще слабый, приступ тоски сдавил мое сердце. Вспомнилось, как смотрели с Женей в Доме кино Виталькин дипломный фильм, отлично снятый на натуре в Карелии, весь построенный на недосказанности и паузах. Даже диалоги там были из одних только междометий, потому что кинематографическая Вика, подстраиваясь со злостью под пьяного или похмеляющегося Агеева, говорила с ним на его же языке мычания и жестов. Как живо ахал зал, успевший за четверть часа полюбить дымовских героев. Какая тишина охватывала зал в той части фильма, когда еще казалось, стоит Адаму и Еве повернуться друг к другу в постели, так и не ставшей супружеской, как неразрешимое и страшное, что разводит их, развеется, как заклятие, такую силу таланта и жизни несли в себе Вика и Агеев в дипломной картине Виталия Дымова... Что же случилось с бедолагой? Почему больше нет фильмов?
– Виталий, – спросил я напрямик, – чем ты сейчас занят? Что ставишь? Но можешь не отвечать, если не захочешь.
– Почему же? Охотно тебе все расскажу. Ставлю грандиозную массовку "Смоленский рынок начала 20-х годов" в,экранизации лео-новского "Вора". Знаешь ли, Сашка, это истина – ничто не проходит для нас даром. В младые годы был я, как ты помнишь, непревзойденным специалистом по физике множественных взаимодействий. От себя не убежишь, теперь я непревзойденный специалист фактически в том же самом. Уже лет шесть я нарасхват в качестве помрежа по массовкам. Те же "множественные взаимодействия"...
Дымов умолк и уставился в непроницаемую черноту окна. Улыбка бродила по его красивому лицу, то кривя губы, то морща нос. Догорала свеча и Света зажгла от нее новую. Виталий налил в рюмку коньяк и глянул мне в глаза, и я чуть не ахнул, такая беда честно и откровенно шла из его зрачков.
– Выпьем, что ли... – сказал он. – Сознаюсь тебе, Величко, в последние год-два кажется мне, что я не живу, а лишь присутствую на постановках какой-то чудовищной массовки, которую ставит судьба или история, или черт его знает, кто там у нас режиссер. Этакий "Смоленский рынок начала 80-х"... Когда массовку снимаешь, всегда видишь в толпе десяток физиономий, которые так уж стараются, так уж хлопочут сыграть, пусть маленькую, но роль. Думаешь себе: "Играйте, милые, хлопочите, а у нас такой сейчас стоит объективчик, что вы и себя самих не различите в толпе, хоть десять раз подряд сходите на картину!" И в жизни тоже самое – наведут на тебя объектив или нет... Как я когда-то представлял себе свою роль в жизни -роль художника, познающего глубины человеческого сердца, постигающего напряженный и безумно сложный сюжет современности, свершающийся на глазах и требующий от тебя осмысления и отражения в прекрасных образах. Что вышло?.. Презирая суету да хлопоты, того хуже – лизание чужих задов, я только выбрался из "массовки" и с омерзением наблюдаю ее со стороны...
– Не стыдно, Феллини? – спросила Светлана Михайловна. – Выдал, метафору, нечего сказать!.. А ведь перед тобою человек, который никогда не стремился играть ролей, а был просто самим собой. Думаю, за это как раз и любила его Женя Снежина.
Стыдно стало от ее слов не Феллини, а мне и самой Светлане. Она тут же извинилась:
– Прости. Санечка, как-то неловко все получилось. Не следовало мне этого произносить... Как там у вас в высотном корпусе? Скоро осчастливите человечество даровой и чистой энергией?
– Если бы знать, Светик! Видела небось – загорелся у нас во славу партии один только восклицательный знак...
...И тут вдруг заболела, застонала моя душа. Вспомнился полумрак первого утра 70-го года, морозные узоры на стекле и тот наш немного усталый поцелуй. Поцелуй супругов, обрученных тайной, одной на двоих, никому белее неведомой и непонятной... Наверное в том она была, наша тайна, дорогая Светлана Михайловна, что Женя верила в мой талант больше, чем в собственный, и мне ничего не оставалось, как только соответствовать ее ожиданиям, потому что я всегда страшился ее потерять. Без нее я сразу выронил все из рук, и вряд ли уже сумею создать что-нибудь подобное циркотрону.
Ничего этого я не сказал нашим с Женей старым друзьям. Близилось утро, и мы вышли подышать. Света держалась за Виталькин локоть. Неспешно шли по улицам. Вьюги уже не было. Резко началась оттепель, в небесах мудрил циклон. Улицы были полны гуляющими синявинцами. Там и здесь яростно бросались снежками. Все это было здорово и, несмотря на многолюдство, не было массовкой!.. Вышли к реке и пошли вдоль берега. Со стороны березовой рощи я глянул на окно "родительской". Спокойно в рассветных сумерках там горел свет. Значит, и танцы под синюю милицейскую мигалку и сидение при свечах прискучили и утомили. Сидят, небось, за крепким чаем и спорят по вопросу: "Для чего существует человечество?" И вспомнился мне Женин ответ на этот вопрос в яростном споре и ее прощальное: "Жаль, книгу свою не успела дописать". А тут вот два здоровых сорокапятилетних мужика в самом расцвете сил перечеркнули себя жирными крестами. Ужасно мне стало стыдно... И словно бы угадав мои мысли, Дымов вдруг сказал:
– Слушай, друже, давай мы соберем Женины стихи и попробуем опубликовать. Заставим невидимого постановщика нашей проклятой советской "массовки" перещелкнуть объектив и, хоть коротко, выхватить ее из толпы. Она того заслуживает!.. Кстати, я недавно пропечатался в бывшем ее толстом журнале с рассказцем. Надо ведь, знаешь ли, уже И о душе молиться, вот и принялся я сочинять... Так вот, помнят в журнале Женю Снежину, помнят.
Говорят, как встретишь Новый год, так его и проживешь... Богат он для меня оказался на боль. В июне мы проводили на пенсию Владимира Петровича Рябинкина... Он обзавелся огородиком где-то на высоковольтной линии в полосе отчуждения. Правда, у него там ничего пока не взрастало почему-то, кроме неприхотливой репы. И последние два года он усердно угощал нас своим овощем... С Рябинкиным отрывался от моей жизни какой-то значительный клок. Пока он был рядом, седой, спокойный и всегда доброжелательный, постоянно "готовящий машину к полету", прошлое лаборатории еще казалось частью ее настоящего. С ним это "прошлое" отходило и падало в пучину забвения. Ну кому, скажите, кроме меня и Рябинкина, интересно знать, как мы три года с ним бились в поисках "эффекта кнута"?..
Прощаясь с Петровичем, я мысленно полемизировал с Дымовым по поводу "массовки". Хлесткая его метафора казалась мне какой-то стыдной. Ой, как ты не прав, Феллини-Дымов!.. Вот, скажем, наш Петрович никогда не лез поближе к объективу, а из таких, как он, и состоит народ, а не массовка... А Петрович, прижимая к животу коробку с транзисторным приемником марки "ВЭФ", сказал мне после торжества:
– Теперь стану свою репу под музыку выращивать!.. Жаль, что не дождался я вашего "урожая", Александр Николаевич! Уж не забудьте сообщить, когда у вас получится.
В ближайшие недели стало все предельно ясно с нашими "видами на урожай"... Еще одна отчаянная перелицовка УТС-реактора также не дала добавки к восклицательному знаку на крыше высотника, хотя электронный оракул БЭСМ-6 предсказывал брейкивен и сверхбрейки-вен, как лукавая цыганка предсказывает богатство... Гера Латников ударил кулаком по вакуумной камере УТС-реактора.
– Чертов преобразователь электрической энергии в термоядерную с капэдэ допотопного паровоза! Будь ты проклят!
Стаднюк мрачно на него посмотрел и сказал:
– Хреново работали, вот и результат.
– Работали-то мы хорошо, а вот делали-то вы плохо, – огрызнулся Латников. – На вашем месте, Георгий Иванович, я застрелился бы, ей-богу!
– Ты что же меня на это толкаешь? – не на шутку озлился Стаднюк.
Латников выскочил из лаборатории, а через десяток минут положил перед Стаднюком лист бумаги. Увидев слова "по собственному желанию", я взял и порвал его заявление.
– Вместе станем "стреляться", Герка, как офицеры в "Беге", ладно? Ты же не сможешь без этой работы, как и я. Еще не все кончено.
Тогда мы еще не знали, что как раз – кончено. Министр еще в начале года, когда ему доложили о срыве социалистического обязательства, дал указание закрыть финансирование нашей темы и закончить все исследования "на достигнутых результатах", то есть без права на продолжение. Полгода мы работали "за страх и риск" Генерального директора Бердышева... Все это Стаднюк знал и полгода молчал, демагог.
Дарья моя всю весну и начало лета ездила в институт на уроки рисунка и композиции для будущих абитуриентов. Она "входила в форму", приучая глаз и руку к быстрой и точной работе, где не требуется от тебя никакого "искусства", а требуется безупречное владение техникой светотени. Каждый раз она привозила свернутый в трубку рисунок с очередного "антика". Рисунок ее мне все больше нравился. Будто бы настоящий "гипс" стоял в молочной глубине пространства за плоскостью листа. Однажды среди ее моделей оказался старинный мой знакомый, и я обрадовался ему, как родному. То был Сократ – сердечный друг нашей комендантши Клавдии Семеновны... Я был теперь в куда большем смятении, чем даже в ночь, когда услышал "секундомер судьбы" и по вечерам беседовал с Сократом на кухне!
Совет гипсового мудреца: "Познай себя!" я, кажется, так и не исполнил за прожитые годы!.. Нет, разумеется, я кое-что о себе узнал! Знаю, например, что такой вот способности выявлять не бумаге одними только штрихами карандаша, не только сложные объемные формы, но даже фактуру материала, я не смогу "ни за какие коврижки"... Что там еще решит ВАК по поводу моей защиты – доктор или же только кандидат наук? Но разве это и есть результат моего "самопознания", если холодный УТС-реактор годится лишь на то, чтобы его сдали в утиль, предварительно изъяв использованные в нем драгоценные металлы?..
На первом экзамене у Даши была композиция. Через день – рисунок. А еще через два дня, уехав на экзамен по литературе, Даша должна была узнать оценки по рисунку и композиции. Придя с работы, я нашел ее уже дома. Она сидела в "родительской" слушая тихую музыку. Я спросил взглядом: "Как дела?"
– Трояки, пап, – вздохнула Даша, – не везет, хоть убейся.
Дрогнуло сердце – ну, и лето же! А Дашка повисла на моей шее.
– Да принята я уже, принята!.. Ты забыл, что я медалистка? И рисунок и композиция у меня сделаны на пятерку!.. Только что Марья звонила, едет сюда с шампанским и тортом.
Через две недели, отработав положенное неофитам МАРХИ на благоустройстве вуза, Дашка потребовала поездку в Коктебель. Как дрогнуло мое сердце! Но отказать своей дочери я не мог.
– Нужно мне наконец-то с детством распрощаться, папа! – сказала она.
О том же, что в Коктебель укатил с компанией студентов-художников Костя Жохов, она умолчала. Мы собирались и – увы! – без Машеньки. Она раньше Дашки простилась с детством. И о том, что в поход студентов МАИ на катамаранах по Катуни ее пригласил некий совершенно замечательный Игорь, Дарья мне сообщила без обиняков.
Как раз за день до отъезда в Коктебель вышел приказ Генерального директора: отдел УТС расформировать, тематику закрыть, начальника отдела Стаднюка Г.И. от должности отстранить, сотрудников отдела трудоустроить... Мы сидели с ребятами рядом с холодным УТС-реактором, думали, что бы такое предпринять.
– Нужно тебе, Акела, идти к Бердышеву для разговора с глазу на глаз. Нужно доказать ему, что нельзя нас вот так "разгонять", когда мы набрали опыт и знания для решения именно этой задачи, не по-государственному это... Действительно, от всего этого идиотского отдела в триста человек нужно оставить одну единственную лабораторию. Нашу. Возьмем еще человека три из теоретической и от "Аскольдовой могилы" двоих. Не разорится на нашей зарплате богатое наше государство, – так говорил Латников.
– Да, да, – поддержал его Серегин, мы ведь кое-что сможем, если толком, если по-нашему, как прежде... Иди к Бердышеву, Александр Николаевич. В конце концов, Стаднюк – это его собственная ошибка. Вот пусть идет теперь к министру и доказывает, что нельзя останавливать эти работы. Пусть свою ошибку исправляет.
"Эх, ребятки, – хотелось мне сказать, – Дело не в Стаднюке. Наверное, все мы, земные люди-человеки, еще не доросли нравственно, чтобы взять в руки звездное вещество. Водородную бомбу так вон сразу же рванули, еще тридцать лет назад, потому что там задача была безнравственной. А здесь... Но вы правы, в любом случае, нужно продолжать работу именно для того, чтобы дорасти. Дорасти не нам с вами, так тем, кто придет следом. Вот только поймет ли Бердышев именно этот аспект, дорос ли он сам до такого понимания?.."
Ничего этого я вслух не произнес – не до пафоса всем нам было. Просто поднялся со стула и пошел к директору. Гулко бухало сердце. И, как оно в таких случаях бывает, героический мой порыв был заземлен самым будничным образом: директора не оказалось в институте. Я вошел в приемную и сразу это понял по распахнутой для проветривания двери в громадный кабинет, сумрачный от опущенных тяжелых штор. И тогда я написал Бердышеву письмо. Валентина Григорьевна, секретарь директора, отнесла его на стол Владислава Петровича и положила, по моей настоятельной просьбе, на видное место. Завтра, когда "аэробус" мощным броском доставит нас с Дашкой в Крым, Бердышев прочтет мое письмо и, скорее всего, разозлится на меня. Сгоряча я вложил в это письмо не только рациональные доводы, но и свои "эмоции", как это презрительно называл Стаднюк. Но обратного пути не было... Что он решит? Что сможет сделать? Захочет ли?
В один из первых же дней в Коктебеле я решился сходить на раскоп. Всего-то и дела – повернуть за угол и подняться по улице Айвазовского на холм Тепсень. "Коктебель, как та боль, что с тобою всегда..." Будто бы тогда уже она чуткой душой поэта уловила и выразила в словах то, что было со мною теперь.
Все в общем-то оказалось на своих местах. Проволочная ограда на краю обрыва над морем. Провал раскопа, поросший травой, как заброшенная могила. Навес из досок, почерневших за двадцать лет. Под ним горка розовых черепков доисторической киммерийской посуды. Остатки Серегиной обжигальной печки... Вот только каменные погребальные "ящики" кеми-обинской культуры увезли куда-то. Увиделось, как сидим мы в предвечерье на этих ящиках всей "запечной компанией". Панка Льнет к Жениной гуди. Слушаем пение художников под гитару. Нечто из жизни английских королей: "Так что же это было в ее костях, что перед нею и трон пустяк?.." И серо-лиловый пик Сур-Коя над полынной горбиной Тепсеня такой же, как сейчас. И ветер так же треплет траву. И море такой же вот синевой холодит молодую душу.
...Дарья, уже на правах студентки, все время пропадала где-то со своей компанией, оставив меня один на один с воспоминаниями и мыслями... И не то, чтобы охватило меня равнодушие или апатия, но как-то отпустило меня и стало мне так отрадно просто улечься на горячие гальки и погрузиться в полусонное бездумье, когда сознание лишь фиксирует самый факт твоего пребывания на берегу прекрасного моря, а непрерывная пляска солнечных отблесков на волнах слепит и баюкает– и нет уже никаких сил ни для горечи, ни для радости...
В конце второй недели Дарья принесла мне на пляж с почты две телеграммы. Одна была от Маши – поход удался, она уже в Москве, выезжает с Игорем сюда, в Коктебель. Вторая – от секретаря директора с просьбой выйти на телефонную связь с Бердышевым по его просьбе. И тут оказалось, что и радости и волнению вмиг нашлось место в душе. Да столько, диву даешься как это в тебе вмещается!.. Я взглянул на часы. Через полчаса у Бердышева заканчивается "День качества"-традиционное диспетчерское совещание с технологами. "Как раз успею отстоять очередь к телефону-автомату" – подумал я, натягивая брюки...
– Как отдыхается, Александр Николаевич? – услышал я голос директора. – Примите поздравления, ВАК утвердил вашу докторскую степень. Мне очень жаль отрывать вас от солнышка, но вам надо срочно приехать. Ваши предложения мне понравились, и я провел работу с генералом Афанасьевым. Теперь мы подключаем к финансированию военных. Что поделаешь, приходится платить свободой за возможность продолжать эту работу. Но решает все равно министр. Нужны очень серьезные обоснования ваших предложений. Приезжайте немедленно, Ваше письмо, вот оно передо мною, говорит, что вы сделаете это с удовольствием. Не правда ли?
Теплоход взвихрил воду вокруг своей кормы и начал медленно отделяться от причала, выдвинутого в море на сваях. Колыхалась просвеченная солнцем зеленая вода. На краю причала махала мне руками Даша... Но вот ее уже и не различить среди других людей на причале. Дымный шлейф, оставленный над водой бойким белым корабликом, казался таким противоестественным на фоне синевы залива и нежной дымки, окутавшей этот прекрасный Край Голубых Холмов, по-татарски Кок-Тепе-Или, Коктебель – на французский вкус дворян, Си-негория для поэтов и нелепое Планерское чиновников вместо законного Планерного крылатых. Множество имен, будто бы данных людьми одному и тому же месту, чтобы уберечь его от косого взгляда судьбы...
Океанская синева подступила к подножию неприступных бастионов Карадага. Волнуясь, я увидел издали ту скальную стену, вдоль которой двенадцать лет назад карабкался и плыл, раздумывая о схлопы-вании плазмы. Где в расселинах скал как раз и обитает от веку сама хозяйка-судьба. Кто же, если не она, дала мне на счастье и муку "эффект кнута?... Где-то там и тогда, в бесценном том прошлом, живет Она, еще совсем юная женщина с крылатым взглядом карих своих глаз и с таким нежным, такими любимым именем. Прощай, прощай!..
Я прошел на носовую палубу. Здесь был встречный ветер, но не было чада от выхлопа. Черная вода бежала навстречу и теплоходик лихо, в белую пыль колол ее носом, и ветер подбрасывал брызги. Мое внимание привлекла юная пара. Девушка была загорелая до черноты и отчаянно синеглазая. Она сидела на фальшборте, подобрав под себя босую ногу и полуобняв своего друга. Он же бородатый был, хотя и юный. Его щека, мохнатая и густая, как у медвежонка, была у ее груди. Славно им было вдвоем, счастливо. Вспомнилась мне прогулка с Женей на катере в Алупку в такой же вот пронзительной синеве. Эту же самую тайну двоих несли мы тогда в себе. Нет и не может быть в мире ничего выше и прекраснее этой тайны двоих, побеждающих трагизм, изначально заложенный в кратком человеческом существовании. Двое соединяют свои короткие жизни ради продолжения большой общечеловеческой з своих детях и внуках.
Мысль эта, такая простая и очевидная, приди она в другое время и в другом состоянии души, показалась бы банальной. Но здесь, окрашенная синевой небес и моря, и словно подкрепленная зримым примером этих юных влюбленных, она порождала в душе какую-то новую веру, взамен ушедшей вместе с Женей три года назад... Ничто не ушло и ничто не утеряно, ведь это было со мной, значит, и есть во мне. И буде т, пока я живу и помню...
В поезде я смотрел из окна в предвечерье на смуглые дали крымских пожней, пересеченных серо-голубыми полосами лесопосадок, и мысль о возможности счастья не только для детей моих, но и для себя самого, не казалась больше кощунственной. А то, ради чего я так спешно прервал отпуск, и было моим огромным счастьем.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
На этом кончается рукопись воспоминаний Александра Николаевича Величко. Строки, написанные в октябре 1992 года, остановились на 82-м. Судьба подарила ему и «стае» еще одно десятилетие очень интенсивной и плодотворной работы... Шли дни. Бежали месяцы. Летели годы. Нежданные перемены перепахали до неузнаваемости жизнь страны. Но пока можно было работать, это не пугало. Когда же ушел на академическую работу в вуз профессор Бердышев, и его место занял молодой, выбранный коллективом, директор Козлов, ничего не изменилось в статусе и рабочем режиме лаборатории Величко. Под мощным покровительством генерала Афанасьева «термоядерные волки» продолжали свою охоту за брейкивеном...
Душа Александра Николаевича нарастила защитную кору. Нет, он ничего не забыл, все было с ним. Но Женин портрет уже висел в рамке под стеклом над арабским столом, такой же необходимый, как солнце каждый день. И, как солнце, не требующий ежедневных поклонений. Вечно молодая и прекрасная. Женя смотрела на своего Саню из 63-го, словно бы спрашивая: "Ну когда же? Когда, наконец, ты мне покажешь солнышко на ладонях?.."
На этот ее вопрос Величко только сдвигал плечами: что поделаешь, зеленое яблочко УТС на чистой водородно-литиевой реакции, к которой не придрался бы и напуганный Чернобылем МАГАТЭ, оказалось поздним. Брейкивен показали пока только одни "Токамаки". Короткая демонстрационная вспышка тут же и разрушила мощным нейтронным потоком саму экспериментальную установку. Так чтозолотым и это яблочко станет не скоро. Кстати, ни с того ни с сего на дереве УТС появилась новая завязь – американцы Флейшман и Понс осуществили холодный синтез дейтерия в кристаллической решетке бруска палладия. "Вот такие наши термоядерные дела, Женечка! Похоже подтверждается моя давняя мысль, что Проблема эта в конечном своем решении покорится только нравственно высоким людям, выше нас..."
"А дети наши как?" – спрашивала она в вечной тревоге о Даше и Маше. И на его уверения, что дочери счастливы, отвечала: "Вечно у тебя все хорошо. Но, говоришь, Машка томится преподаванием в музыкальной школе и мечтает попасть в оркестр при театре. Тоже мне мечта – лучше уж преподавать... А Дарья "зависла" между Моспроек-том и студией мультфильмов. Успех двухминутной мультяшки, пусть даже и очень мудрой и гениально нарисованной, все же маловато для нее..." И он отвечал: "Ничего, Женечка, ничего. Все образуется. Вот смогли же мы с Дымовым напечатать в толстом журнале два десятка твоих стихотворений и главу из "Диких яблок". Кстати, отличная у тебя вышла проза. Настоящая проза поэта, прозрачная и глубокая. Как мне приятно бывает видеть в метро людей с "твоим" номером журнала в руках! Всякий раз я мысленно перечитываю твое эссе о способности влюбляться в жизнь, в человека, в работу. О святом праве человеческой души на идеализацию, без которой никогда и ничего в душе не прорастет..."
Так поговорив с Женей, он углублялся на долгие часы в работу. Потом отрывался на минутку и смотрел на пустое место, где когда-то стоял "Рениш", и думал о дочерях. Поразительно, и все же факт: Костя и Игорь стали теперь ему более близкими людьми, чем дочери. Замкнувшись каждая в своем семейном счастье, они считали стариковской блажью его обидчивые претензии на их дочернее внимание...
Когда он "разменял" свой шестой десяток, его голова как-то враз, как земля, снегом за одну ночь покрытая, сделалась белой. Конечно же, свершилось это не за одну ночь, его голова постепенно из соломенного цвета переходила в серо-голубой, и это его мало занимало. Но однажды утром он ахнул. Усы он отпустил позже, когда родились внуки. Так что стал он теперь настоящим степенным дедом.
Как и полагается деду, он уже не вспоминал с прежней резкостью молодые годы, довольствуясь общением с Жениным портретом. Только иногда, как вот сейчас по дороге с работы, мимолетность выхватывала из прошлого ослепительный, живой и горячий клочок, и тогда он задыхался от короткой боли, охватывавшей грудь. Вот она в сквере над речкой с разлетевшимися волосами, раскрасневшаяся, радостная бежит навстречу своим пятилетним дочерям. Присела, обняла, подхватила обеих... Схлынула мимолетность. Лишь полыхают, как тогда, в предвечерье осенним золотом клены и липы среди исчерна-зеленых елей. А вот и электричка выползает из зеленого бора. Сейчас он их увидит, настоящих, живых и родных...
Он так любил оживление и бедлам в своей одинокой квартире, когда съезжались обе молодые семьи. Сестры, скучающие друг по дружке в разлуке, такие разные зятья и такие похожие внуки... Но в воскресенье вечером они уезжали. Он провожал их до электрички и возвращался в притихшую, грустно онемевшую квартиру и рассказывал Женечке о посещении, потому что она, без его глаз, со своего акварельного портрета из 63-го года их таких родных не видела. А он, за суетой и многолюдством, не мог подойти к портрету и рассказать ей о них. О, если бы кто-нибудь из них, увидел и услышал эти беседы, точно бы решили, что "дед-того..."
Вскоре после публикации в журнале стихов и прозы Евгении Снежиной "Москва – моя Галактика, Мой Млечный путь – Арбат", получил Величко письмо из Таганрога. С разрешения Юлии Николаевны Головиной мы приводим его здесь без купюр.
"Саня, здравствуй! Три года назад, когда все наши собирались на 25-летие выпу с ка, я так ждала твоего приезда. Увы! Я давно хочу тебе написать, да не решаюсь.
Видишь ли, тридцать лет тому назад судьба вверича в мои руки одного изобрет а теля, как оказалось, очень значительного. Я его упустила. За ошибки приходится пл а тить – уже пятнадцать лет я заведую БРИЗом своего НИИ и вынуждена им еть дело с десятками мелких изобретателей. Что поделаешь, надо же зарабатывать на хлеб. Но я давно уже слежу, благо служба у меня эту задачу облегчает, за всеми публикациями А .Н. Величко. Публикации бывают редко, и всегда они для меня праздник. Не веришь? Все могу перечислить. Сначала были секретные сборники вашего Семинара и отчеты Синявинского НИИ на букву "Д". Потом появился автореферат диссертации. Я запрос и ла саму диссертацию и у з нала из выходных данных об авторе, что кандидатская диссертация принесла тебе докторскую степень. Как же я ликовала в тот день, как тобой го р дилась! Чуть ли не готова была прохожим рассказывать о твоем успехе. И вот публик а ций уж очень долго нет, и я в тревоге. Как там у вас? Брейкивен по-прежнему не дается в руки?
Не удивляйся, пожену иста, и не злись, Санька! Я действительно о тебе все знаю и не боюсь тебе в этом признаться. Давным-давно я сделалась по отношению к тебе «тайной полицией», и мое сердце завело на тебя досье. Это не так уж и сложно – мир наш тесен. Скажем, ты женился, и в том же году наша однокурсница Галка Светлова – помнишь? – побывала в Синявине в командировке, и уж, конечно, не преминула мне ра с сказать о Жене Снежиной. Вы ведь тогда Галку у себя в крошечной длинной комнате ч а ем угощали.
А вот теперь я прочла стихи и прозу Снежиной, и неожиданно твоя Женя мне все про меня объяснит. Все, что творилось со мною в первые годы моего замужества, во вс я ком случае. Говорят, твой характер – твоя судьба. У меня, оказывается, сильно зато р моженная, способность к идеализации. Потому и не смогла я а тебя влюбиться в ту памятную осень, хотя порой очень хотела именно этого. Помнишь, весь город был устлан золотой листвой? Как у Снежиной – "Золотая метель листопада, в синеве журавлей к о сяки... " Не потому, что я была слишком уж бесчувственная. Просто «критик», во мне живущий, оказался сильнее меня, и не позволил мне идеализировать Саньку Величко, в м е ня влюбленного. Вообще мой «критик» ничего и не под каким видом на позволял мне иде а лизировать. Меня бесили твои бесцельные, как мне казалось, занятия астрофизикой. Помнишь, как я негод о вала, зачем тебе это? Конечно, ты тогда еще и думать не думал, что будешь творить на земле «звездную материю». Но согласись, не будь у тебя этого «вздорного»увлечения, и о с тального ничего бы не было. Без знания неидеальной плазмы ты бы не вышел на уип-эффект. Разве не так?
