Текст книги "Звездное вещество"
Автор книги: Евгений Черненко
Жанры:
Роман
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 27 страниц)
Будто они киску зовут, – обернулась Панка. – Слышите? Кс-кс-кс. Вы артистка, тетя Женя?
Нет. Я редактор.
Как это?
Я книжки готовлю к печати. Смотрю, чтобы в них все было правильно и умно написано по-русски. Поняла?
– Л-а! – неопределенно протянула наша проводница, видимо, ждавшая более ярких впечатлений от нового знакомства. – А дядя Саша?
– Я с самолета без парашюта прыгаю.
– Зачем ты морочишь ребенку голову? – поморщилась Женя. -Лучше отдай ей свои темные очки, все равно носишь в кармане. Видишь, как она щурится.
Слева яростно сверкало море, точно трудилась там добрая сотня электросварщиков. Панка, взяв у меня очки, пристроила их однако же не на носу, а на узкой и костлявой своей груди на манер лифчика, прикрыв большими темными стеклами два крошечных серых соска. Всем троим стало очень смешно.Мы вышли на мыс и увидели синий, будто бы океанский, простор, и океанский же ветер омыл наконец прохладой наши тела и лица. Потянулись Лягушачьи бухты, одна другой краше, разделенные огромными глыбами – "лягушками", что сорвались неведомо когда с немыслимой крутизны скальных стен Карадага, уходящих над нами в небо. Добрались до скалистого, неприступного с виду мыса. Панка, не снимая кедов, решительно вошла в воду под скалой и пошла дальше, пригласив нас повелительным жестом. Оказалось, в скале существует волно-прибойная ниша, и мы успешно обогнули этот мыс, прибегнув лишь в одном месте к не опасному альпинизму... Сжатая с трех сторон высокими стенами. Сердоликовая бухта имела головокружительную бирюзовую глубину и чудный иссиня-черный галечный пляж. По скале, как живица по сосне, стекала родниковая вода. Узкая извилистая расселина в скале уходила куда-то вверх.
– Вот здесь можно подняться к Чертову Пальцу, – сообщила Панка. – Но мы наверх с вами не пойдем, я маме страшную клятву давала. На этом Карадаге уже столько народу поубивалось. Особенно, когда сверху в бухты спускаться пробуют. Теряют тропу, попадают на сыпучку, а потом летят с обрыва на скалы – у-ух!
– А что за следующим мысом, Панка?
– Там Вторая Сердоликовая. Потом Бухта-Барахта, а потом – ой, не помню! – наверное, потом будет долго-долго Стена Лагорио, а за ней Бухта Разбойников. Я все это только один разик с катера видела и не запомнила. А вот у нас в прошлом году жил один такой Вадим из Харькова, так он где прошел, а где проплыл вдоль всего Карадага аж до Биостанции. У него были ласты и надувной матрац и такой теплый резиновый костюм, чтобы не закоченеть в воде.
Мы искупались и принялись копаться в гальке. Вдруг Женя ахнула, я глянул на ее руку, страшась увидеть кровь, а увидел на ее ладони желтовато-розовую галечку величиной с голубиное яйцо.
– Сердолик, сердолик! – радостно завопила Панка. – Тетя Женя, вы очень хороший человек, потому что Сердоличка отдает первую находку всегда самому лучшему.
Панка взяла камешек, окунула его в воду и показала нам против солнца. Сердолик засветился ясным живым огнем, и у меня возникло чувство, будто такой огонь уже коснулся однажды моей души совсем недавно. Что это было? Ах, да! – эта чудесная картинка в горячих тонах на черном листе у бородатого художника... Солнце заполняло бухту зноем, заставляя еще и еще купаться. Вода небывало прозрачная у берега, на глубине была такой же прозрачной, но радостно голубой. Панка учила нас нырять с открытыми глазами. Она плавала, как дельфиненок, и мы не могли с нею потягаться. Обессиленные игрой в салочки, мы буквально выползали на берег, как наши давние кистеперые прародители. И все время от морского простора, синевшего в устье бухты и от голубовато-серых скал исходило дыхание какой-то отчужденной иронической силы. Душа страшилась принять до конца эту красоту и сжиться с нею... Такое же отчуждение исходило и от очень красивой в то утро Жени. Ничем она этого не подчеркивала, но вроде бы вполне обходилось без меня, отвечая на мои вопросы спокойно и односложно. Убрала руку, когда я, лежа животом на гальке, потянулся к ее руке. "Что за глупости при ребенке?" – сказал мне ее холодноватый взгляд....А ребенок-то был с нами весь день и весь вечер. Вернувшись в поселок мы втроем ходили покупать на рынке дыню. Потом торжественно ее поедали. Потом Женя из обношенных Панкиных штанов сшила ей отличные шорти'ки. Подстригла и вымыла девчонке волосы. Мы остались наедине только в полночь. Женя лежала в постели ничком, полуобняв подушку. Я погасил свет и, прилегши к ней, прильнул щекой к ее плечу.
– Ложись и спи, Саша, – сказала Женя негромко. – И не приходи, пока я тебя сама не позову, что-то во мне вчера сломалось. Все серьезнее, чем ты думаешь.
Панка еще дня три опекала нас. Мы посетили с нею Тихую Бухту, ходили в горы к Чертову Пальцу, собирали кизил в роще у подножия горы Сур-Коя. И все эти дни присутствие Панки создавало иллюзию семьи, скрепленной лишь ребенком, которому родители изо всех сил стараются не показать разлада. То, что ребенок был чужой, будто бы на прокат для этого взятый, делало иллюзию совершенно убийствен ной. Похоже, скоро мы надоели девчонке, и она решила, что называется, сбыть нас с рук.
– Хотите, я вас еще на раскоп к археологам отведу?– спросила она с хитрецой в голосе, привычно садясь на Женину койку. – Там они гору черепков накопали и говорят, что тем черепкам уже три тысячи лет. Не могу я этому поверить, на черепках же ничего не написано. А еще там живут художники, такие картинки мазюкают, что и я бы смогла не хуже.
– Ну, Панка ты и чудо! – восхитилась Женя. – Где же ты их нашла, этих археологов?
– Да здесь вот они рядом с нашим двором. Пойдемте.Панка решительно полезла под проволочную ограду. Мы последовали за ней. Человек в очках и с седым ежиком кивнул на наше приветствие и строго спросил:
– Что вам угодно, Прасковья Ивановна?
Борис Андреевич, – затараторила Панка, – вот Евгения Максимовна ученый редактор из Москвы. Покажите ей ваши черепки. Она точно вам скажет, сколько им лет.
Я охотно побеседую с ученым редактором. Только скажите по совести, Прасковья Ивановна, не вы ли на прошлой неделе бегали с подругами по раскопу в наше отсутствие? Тасе, знаете ли, потом пришлось целый день мести.
– Это Людка, – не сморгнув отвечала Панка. – Ух и задам же я ей сейчас, будет знать, как бегать, когда другие просто ходят спокойно по краю.
Под этим предлогом Панка удалилась, оставив нас археологам... Мы заглянули в раскоп и увидели тщательно расчищенную площадку, из которой, обнося древнюю "жилплощадь", выступала каменная кладка "елочкой". В углу хижины был врыт глиняный сосуд – пифос, от него уцелела только нижняя часть. Тянулся за пределы хижины канализационный желобок, выложенный из камня-плитняка. Темным пятном выделялся круг от горевшего когда-то очага. Там лежали теперь инструменты археологов – обыкновенный просяной веник, жесткая капроновая щетка с ручкой, совок и решето. В стороне от раскопа под дощатым навесом стоял стол, на котором разложены были находки. Стоял склеенный цементом пифос такой величины, что мог бы запросто вместить Панку. Рядом с основным раскопом двое парней снимали лопатами верхний слой почвы. У одного левое плечо было изуродовано глубоким шрамом. Он обернулся, и я узнал бородатого художника.
– Снимите еще на штык, мужики, – сказал им Борис Андреевич, -и дальше работать только с решетом и обметкой. Слышите, Тася?
– А можно и нам у вас поработать? – спросила Женя.
– Штатным расписанием у нас должность ученого редактора не предусмотрена, – сдержанно улыбнулся Борис Андреевич. – Вот эти ребята свободные художники. Вся их свобода заключается в том, что им некуда себя девать. Вот я и скупаю почти за бесценок их свободное время.
– Мы не за деньги, Борис Андреевич! – покраснела Женя. – Просто хочется прикоснуться к этой древности...Каждый день после утренней гимнастики и завтрака мы приходили на раскоп и вместе с археологами и художниками копались там в нарастающем зное. Иной раз просеивание приносило Жене и очка-стенькой аспирантке Тасе находку. Однажды Женя, работая щеткой, выявила в земле ожерелье из халцедоновых галечек, терпеливо и неровно просверленных древним ювелиром. Борис Андреевич коротко описал находку в своей "амбарной книге" и отдал ожерелье Жене. Она нанизала камешки на тонкую леску и уже не снимала до самого отъезда. Ожерелье на загорелой Жениной шее заставляло думать о неведомой моднице, жившей здесь немыслимо давно. Но никак иначе, как в Женином образе, воображение не рисовало ту киммерийку, и от этого сама Женя устрашающе отодвигалась на три тысячи лет назад... К полудню, осатанев от жары и пыли, мы всей гурьбой скатывались к морю. Потом в тени навеса за препараторским столом листали папки с рисунками наших новых знакомых. Легко и радостно узнавались Ха-мелион и Сур-Коя, и Лягушатники, и прочие коктебельские святыни. Поражал однако же колорит. Кроме Лешиного пейзажа в огненной тональности, здесь были и зелено-хвойные, и жемчужные, и еще Бог весть, в какой тональности выполненные картинки. Леша сказал, видя Женино недоумение:
Никакими красками никогда не передашь истинный природный колорит. Любой красочный материал – условность. Вот я и стараюсь схватывать и передавать не сами тона, а только их отношения. А вообще-то не судите строго, Женечка, мы ведь с Серегой скульпторы-прикладники. Рисунок и живопись для нас – только подспорье. Вот этот, к примеру, хвойный пейзажик я непременно перенесу на вазу или тарелку.
"Вы примечали, какие они, художники, богатыри печали? И как оно, художество, похоже на мычание?" – сказала с улыбкой Женя.
Как точно! – хохотнул художник. – Чьи это стихи? Ваши? – и задержал на Жене восхищенный взгляд.
В тот год Хрущев громил искусство. Леша и Сергей переживали лихие времена. Обвиненные в формализме и прочих смертных грехах, они лишились заказов. Начатую ими мозаику в фойе одного дворца культуры в Подмосковье срубили отбойными молотками. Борис Андреевич фактически подкармливал их, как птиц в студеную зиму. Здесь же у него на раскопе они и жили в сине-желтой польской палатке.Он привез откуда-то из-под Судака обнаруженные строителями каменные погребальные "ящики" кеми-обинской культуры. С помощью автокрана мы установили их близ печки, в которой Сергей обжигал керамику. Грустно было смотреть на маленький каменный гробик кеми-обинского ребенка. На него никто никогда не садился... Женя с Панкой иногда клали букетик полевых цветов... По вечерам мы приносили с турбазы трехлитровый чайник сухого вина. Пили, сидя на кеми-обинских "ящиках". Горечь разлада у меня смягчалась, хотелось читать горячие и мудрые стихи, которых я не знал, и потому, потягивая вино, большей частью молчал, слушая других. В печке бушевал огонь, там обжигалось очередное Серегино творение. Посиделки эти назывались "запечная компания". Хорошо было просто молчать, глядя на пламя. Но Леша брал гитару. Песен они с Сергеем знали множество. "Воскреси ты луну золотую над жнивьем некрещеной Руси, половчанку, жену молодую, постарайся, мой друг, воскреси! Эх, кочевники-археологи, из веков глядит темнота. Архи-гении, архиолухи, что ж копаете да не там?" Часами яростно спорили об истории и об искусстве, единственно побеждающем время и смерть.И так получалось всегда, что в тех спорах Женя и Леша объединялись против меня и Таси. А еще Женя и Леша могли часами говорить о Москве. Леша, оказывается, родился и вырос на Пречистенке в пяти шагах от Староконюшенного переулка. Я вдруг обнаружил, что он в присутствии Жени чуточку теряется. Уж очень заметно было, каким робким становится взгляд сорокалетнего бородатого мужика, бросаемый на Женю при встрече или разговоре. Женя с ним всегда была ровна и серьезна, даже сурова, как, впрочем, и со мною. Теперь вместо Панки "запечная компания" объединяла и разъединяла нас с Женей, почти не давая возможности остаться с глазу на глаз.Как раз в те дни разбился на Карадаге Женин одноклассник Вася Тужиков, оставив на белом свете жену и дочку. Мы с Женей возвращались с поминок при свете тревожно красной ущербной луны. Впервые за это время Женя прикоснулась ко мне, взяв под руку. Я и смел и не смел видеть в этом добрый знак. У калитки она отстранилась и пошла впереди. Я взял ее плечи, и она застыла со сведенными лопатками. Потом повернулась ко мне.
– Послушай, что у меня сейчас сложилось: "Коктебель, как та боль, что с тобою всегда. Сердолик солнцелик и прозрачна вода. Карадаг – Черногорье? Нет, черное горе, и над морем слезою нависла звезда".
– Женя, а что у нас происходит? – спросил я после паузы.
– Происходит то, что происходит. Ты же знаешь, я не умею притворяться и не собираюсь. Происходит что-то ужасное. Видно, не судьба нам с тобою. Ничего у нас не получится, Величко, ни семьи, ни близнецов.
– Но почему? Ты меня не любишь?
Она двинула плечами – жест неуверенности или это она стряхнула мои руки? В ту ночь я не смог уснуть. Что делать, что? Уехать завтра же, не мучить больше ни себя, ни ее?.. Едва меня сморил сон. Женя тронула за плечо: на зарядку. Я поднялся и поплелся за ней на Тепсень, и понял, что безмерно люблю ее и совершенно не знаю, что мне с этим поделать. Как вообще жить дальше? Как прожить ближайшие полчаса?В тот день Борис Андреевич отменил земляные работы, и "запечная компания" отправилась в Сердоликовую бухту "на этюды". На месте Леша принялся за акварельный пейзаж, неожиданно начав его в несвойственной реалистической манере. Под его торопливой кисточкой начали проявляться скалы и море, и утренняя свежесть теней в бухте, и даже, казалось, запах начинающих нагреваться водорослей. И все же акварелька была скучновата. Вдруг Леша спросил:
– Женя, можно я здесь нарисую вас?– Что ты у нее спрашиваешь? Ты у мужа спроси, невежда! – возмутилась Тася.
– Старый муж, грозный муж, ты не возражаешь? – засмеялась Женя, нейтрализуя шуткой едкость Тасиного выпада.
Я горько улыбнулся и отправился купаться. Потом лег животом на горячую гальку и закрыл глаза, вызывая в памяти свою Задачу. После вечера поэзии я так ни разу и не возвращался к ней. Я попытался привычным усилием воображения войти внутрь мира, где сам себя порой чувствовал электроном, летящим в вихре непримиримых сил. Но на этот раз почему-то не вышло, и я принялся оценивать и взвешивать все свои прежние находки. Вот тут оно и сложилось и предстало перед внутренним моим взором – то интегро-дифференциальное уравнение, могучее и неприступное, как Карадаг. Оно охватывало всю динамику явлений, которые я раньше пытался прожить интуитивно. Я почти сразу же оценил, что ядро этого уравнения содержит одни лишь мнимые величины. Уравнение, стало быть, не имеет сходящихся решений, и того, что я ищу для электронного потока, просто не может быть в природе. Моя затея самофокусировки электронного потока – дикость и вздор! Если эта задачка имеет сходящееся решение, так только для смеси электронов и положительных ионов, то есть для электрически нейтральной плазмы. Но такая плазма совершенно бесполезна в задуманном мною приборе, он просто не будет работать... Я слышал, как весело смеялись чему-то художник и его модель. Но я терпел еще одно крушение, и уже не разбирал их слов. Тоска и апатия овладевали мною... Я очнулся от того, что Женя тормошила меня и легонько дула в ухо.– Сашка, ты перегрелся и стонешь во сне, сейчас же перейди в тень!Я поднялся и побрел в воду. Потом из-за Лешиного плеча взглянул на портрет. Утренний пейзаж Леша использовал в качестве фона, поймав живое мгновение – Женя, изображенная до плеч, только что вышла из воды и улыбнулась кому-то на берегу. Мокрая прядка протянулась по виску, на лице серебристые капельки. Не раз я слышал "твоя жена – красавица", но никто еще не сказал этого так... С похолодевшим сердцем я обнаружил и портрете ту же молитву к силам зем-ным и небесным, к Владычице Судьбе и безжалостному Времени – сохранить и уберечь от скорого увядания этот дивный цветок, явившийся в мир женщиной. Вырван у Времени мгновение Женином жизни, портрет дарил этому мгновению бессмертие. Можно было только дивиться, как из сочетания разводов и пятен акварельного пигмента возникает образ Женщины. Той, ради которой надо свершать подвиги или же, молча сжав зубы, выполнять ежедневный нечеловеческого напряжения труд и положить к ее ногам нечто такое, от чего ахнул бы восхищенный мир. Но было в этом изображении и нечто другое, ответное что ли. Портрет говорил, что каждое мгновение жизни рядом с этой Женщиной несказанно обогащает, что ее красота активна и животворна. Что любовь этой Женщины самая большая ценность на свете, и потеря ее равноценна потере самой жизни... Да портрет был своеобразным объяснением в любви, я это хорошо видел, и уже нисколько не сомневался, что признание будет принято. А я? Какой же я ей муж? Бездомный и безденежный, полный каких-то нелепых выдумок с претензией на гениальность. Да к тому же еще и не способный ни любить, ни вызвать ответную любовь...Оба они совершенно меня не замечали. Женя восхищенно и жадно слушала рассказ художника, как двадцатилетним лейтенантом принял он на фронте под свое командование взвод бывалых усатых сибиряков. Леша что-то дорабатывал в нюансах своей акварели... И тут словно пружина лопнула и стала причиной невыносимо саднящей боли. Мне нужно было себя куда-то подевать. Нужно мне было какое-то немедленное действие, чтобы не сойти с ума. Я уже надевал рубашку и шорты и плотно зашнуровывал кеды, зная, что буду брести по волноприбойным нишам. И как бы со стороны услышал свой пересохший до неузнаваемости голос.
Эй, – зачем-то копировал я Женин насмешливый тон и мучился невыносимой фальшью этой своей "иронии", – Я отправляюсь в соседнюю бухту, а далее – везде.
Что? – растерянно глянула на меня Женя. – Во Вторую Сердоликовую? Но ради Бога, будь осторожен.
До мыса, разделяющего Первую и Вторую Сердоликовые бухты я добрел по волноприбойной нише. За мысом метров тридцать нужно было пробираться по отвесной скальной стене. Внизу плавно колыхалась темно-зеленая бездонная вода. Я цеплялся за выступы, до крови сбил голые колени и ободрал локти, но все же не удержался и стал медленно валиться со скалы спиной вниз, как в страшном сне. Сильно толкнулся ногами, сложился в воздухе, так что падение это завершилось лишь глубоким погружением в прозрачную воду. "...В соседнюю бухту, а далее – везде..." – твердил я бессмысленное, выплывая на галечный пляж Второй Сердоликовой, еще более суровой и прекрасной, чем Первая.Что же это гнало меня тогда по следам "Вадима из Харькова"? В том безрассудном порыве не было ни расчета, ни позы. Я и не уверен был. что хочу достичь Биостанции на другом краю Карадага. Я вообще ничего уже не хотел. Просто я шел и шел по волноприбойным нишам, перебредал входы гулких и темных пещер или гротов. Не рискуя больше лезть на скалы, огибал вплавь неприступные места. Океан, раньше лишь холодно синевший у горизонта, теперь подступил ко мне вплотную. Иной раз вспухающая волна отрывала меня от опоры, чтобы через несколько секунд с ехидством отступить и бухнуть коленями и грудью о камни, обросшие водорослями и острыми раковинами мидий. И, непрошеная вместе с идиотским "... далее – везде" лезла в голову задача. Я зачем-то раздумывал над бесполезным плазменным вариантом динамической самофокусировки. Все кружили и кружили над головой высоченные скальные громады. Иногда казалось – сорвался сверху камень и летит мне на голову. Я втягивал голову в плечи, но ничего не происходило. И я хохотал от какого-то жуткого восторга, и сотни недобрых духов возмущенно и зло орали в ответ из своих расселин.В голове назойливо вертелось стихотворная строчка: "Ты и сам не заметишь, друг, как меня потеряешь вдруг, как однажды проснешься один сам себе на весь мир господин". Так-то оно и вышло. Я вдруг понял – мне не хочется жить. Нет, я не хотел смерти, но эта безрадостная череда дней, и лет впереди не имела ни смысла, ни очарования... За какой-то небольшой бухтой – не она ли и есть Бухта-Барахта? – пошла уже отвесная, а местами и нависающая стена. Монолитный диабаз не очень-то уступил здесь морскому прибою. Там, где имелся намек на волноприбойную нишу, идти все равно было трудно. Приходилось прижиматься грудью к стене. Я срывался и плыл, уставая все больше, и старался держаться вблизи стены. Я чувствовал под собой жуткую глубину. Говорили, что море под Стеной Лагорио имеет сразу двести метров. Неожиданно меня оторвало от скалы. Вода вокруг кружила и пучилась. Скала уходила от меня, хотя я греб изо всех сил. Лег на Спину, чтобы отдохнуть и ощутил вдруг жуткий холод выходящего здесь на поверхность глубинного течения. "Вот и все, – сказал кто-то насмешливый и холодный, – далее – везде, или, как у Гамлета, дальнейшее – молчанье... Еще чуть-чуть и ты не будешь жить".А стена уходила все дальше и дальше. Море вдруг резко потеплело, будто с мороза я попал в натопленный дом. Над зубчатым щербатым верхом стены ярко сверкнуло солнце. Открылся обзор, и я увидел поодаль торчащую из воды скалу, похожую на парус, а за ней небольшую бухту и людей на крошечной кромке пляжа. Они махали мне руками и что-то кричали. Это меня и спасло, гибнуть на глазах у зрителей было совсем глупо. Я собрал все силы и поплыл брасом наискосок, стараясь не попасть в зону холодных течений, они пятнами чернильной синевы выделялась справа от меня под стеной... Ступив на берег, я тут же и рухнул, словно бы раздавленный шестикратной гравитацией чужой планеты. Четверо парней и две девушки склонились надо мною.
Ты откуда?
Оттуда... Из Сердоликовой. А вы?
– А мы оттуда, – парень указал вверх на скалу, и я увидел веревку и вбитые крючья. – А вообще-то, альпинисты. Тренируемся.
Я представил переполох, который охватил сейчас "запечную компанию", когда они сообразили, что меня уж очень долго нет. И конечно же поняли, что это ревность заставила меня сотворить непонятную глупость. Пришла острая волна стыда – перед Женей...
– Эй, парень! – окликнули меня альпинисты. – Мы уходим. Давай-ка мы тебя поднимем наверх. Низом до Биостанции тебе явно не добраться.
Наверху от уступа скалы открывался вход в узкую расселину, заваленную камнями и уходящую к небесной синеве. По ней-то мы в связке и выбрались на гребень. Кругом головокружительно и смертельно обрывались к морю изъеденные временем скалы, и удивителен был полет белых чаек глубоко внизу над черной водой... Мы шли в сторону Коктебеля по тропам в зарослях шиповника и боярышника. Вот и Чертов Палец. Вон там мы стояли с Женей и Панкой две недели назад.
– Если хочешь в Сердоликовую, топай вниз по этой тропе, – сказали мне альпинисты. – В бухту спустишься по "камину", там несложно. Есть в одном месте "козырек", но добрые люди там натянули толстую проволоку. Привет вашим от наших!
Спуск в бухту действительно оказался несложным. Но в бухте было пусто и неуютно от заполнившей ее вечерней тени. Прошло шесть часов, как я ушел вон вдоль той стенки. Я сидел у воды, потерянно глядя на освещенное солнцем море. И тут послышался приглушенный рокот мотора. Со стороны Биостанции из-за скалы выскочил катер с осводовским флажком. За ветровым стеклом рядом с рулевым стояла Женя. Она увидела меня и замахала рукой. Катер повернул в бухту, сбросил газ и ткнулся носом в гальку. Женя выпрыгнула на пляж и подошла ко мне. Она ничего не сказала. Презрительно сощу-рясь, посмотрела в глаза.Мы сошли с катера у спасательной станции там, где всего две недели назад, еще счастливыми молодоженами, впервые увидели Коктебельский залив.– Все, Величко, – сказала Женя, – на этом мы с тобой ставим точку. Довольно я побыла замужем. Не тащись за мною. Надоел.Она пошла по набережной вдоль ограды Литфондовского парка. Я до темноты сидел на берегу у самой кромки воды. Так скверно мне еще ни разу в жизни не было. Теперь я уже не мог погасить тоску, даже безрассудно тратя физические силы; хотя бы потому, что они порядком поисчерпались. С неотвратимостью бреда, до тошноты наваливалась теперь на меня потерявшая всякую ценность задача. Она утратила заглавную букву. Основным ее персонажем сделался плазменный язычок в электромагнитном поле, порождаемом им же самим. Я набрал зеленых яшмовых и белых кварцитовых галечек и на гладком песке у самой воды принялся перемещать армии зеленых и белых, пытаясь прояснить для себя механизмы взаимодействия положительных ионов и отрицательных электронов в плазменном сгустке. Это занятие оттесняло тоску, которая наваливалась, стоило на секунду отвлечься от раздумий над перемещением "белых и зеленых". Скоро стало темно и я перестал различать на песке свои "ионы-электроны"... Но задача не отпускала. Она была, как спасительно назойливый в тяжелую минуту друг, который ни за что не бросит тебя одного, страшась, что ты наделаешь непоправимых глупостей...Я нашел брошенный лежак и устроился на нем. Лежа с закрытыми глазами, я и не думал спать. Казалось мне, я сам сделался этим чертовым сгустком плазмы, настолько ярко и убедительно представлялись мне подробности процессов, происходящих в нем. Я вошел внутрь задачи, совершенно не зная, чего я хочу достигнуть, что в конце концов станется с этим плазменным образованием... Но был предел постижения, что-то не пускало меня за него. Грезилось и ускользало нетривиальное решение интегро-дифференциального уравнения, грозного, как Карадаг... И потом я продрог и отправился в "карточный домик". Женя спала. Я забрался в свою постель. Теперь уже и задача оставила меня. Уйти в сон, как в небытие, оказалось единственным спасением.Проснулся я в глухой час ночи от непонятных звуков и не сразу понял, что происходит. На краю моей постели сидела Женя и горько-горько плакала.Май 67-го. Женя у себя в издательстве случайно купила "горящие" путевки в Дом творчества "Коктебель". Мы приехали с опозданием на три дня. к тому же младенческий возраст двойняшек Маши и Даши смутил администрацию, и нас поселили на отшибе парка в "татарском домике" под черепичной крышей. Небольшие окна были всегда распахнуты в зеленую парковую темень. Еще цвели тамариск и иудино дерево, заливая все вокруг сказочным лиловым сиянием. Еще холодным было море. Время от времени с моря наползали космы белесого тумана. Но именно такая, не удручающая зноем погода больше всего подходила для наших крошек, которым только вместе было пять лет. С первых дней Женя отказалась кормить детей в столовой. Приходилось нам обоим день-деньской крутиться, чтобы обеспечить быт – питание и сон, и прогулки детей. Для вечернего купания приспособили корыто, взятое у завхоза. Я бегал с ведром за горячей водой и кубовую. Почему-то именно в этих пробежках, на горбатом мостике через сухой ручей в парке, настигало меня осознание несказанного счастьяЛюбовь приходила к нам в глухой час ночи. Проснувшись, один из нас тянулся к другому и неизбежно встречал такой же безотчетный щедрый ответ... Оказалось, что можно и говорить о сокровеннейшем, пике того, хотелось об этом говорить. Теперь слова не стирали легкую пыльцу бабочек, а будто бы осветляли мир смыслом. В одну из таких жадных ночных бесед я впервые спросил:
Женя, что же это было с нами здесь в 63-м? Ты не задумывалась?
Было то, что было. Мне надо было тебя хорошенько проучить.
– Ну уж! Ты всерьез во мне разочаровалась, я это чувствовал.
Нет-нет. Тебя надо было проучить. Тогда ты как-то заискивал перед жизнью, сам на себя стал не похож. Нужно было тебя встряхнуть. Да вздумал еще и ревновать, хотя оснований у тебя не было ни малейших. Тут уж я озлилась. Вот и вышло у нас, Санечка, всерьез.
У меня сразу было всерьез, потому что я очень боялся тебя потерять...
Так тебе и надо, эгоист несчастный! – Женя обняла меня и зашептала в ухо, словно кто-нибудь мог нас подслушать. – В любви ты, Санечка, был тогда ужасный торопыга, думал только о себе, мне просто ничего не доставалось, вот и все...А вдруг бы ты не передумала разводиться? Представляешь, что Маши и Даши могло бы никогда не быть?Не смей говорить этого, Сашка! Если хочешь, судьбу нашу решила твоя отчаянная выходка в Сердоликовой. Чего угодно от тебя ждала, но не такого безумия. А тут еще очкастая мымра эта, Тася, керосину в огонь плеснула, мол, не вынес ты супружеской неверности и пошел на верную гибель, без плавсредств тебе дб Биостанции не добраться... Так мы устроены, Сашка, чтобы понять, что любишь, нужно любимого потерять. Боже мой, что со мною творилось, когда я носилась со спасателями на катере вдоль всего Карадага! Даже молилась словами Пастернака: "Если только можешь, авва Отче, чашу эту мимо пронеси!" Когда же тебя снова в Сердоликовой увидела и поняла, что трагедия обратилась в фарс, воз тут уж я дала себе волю и решила, что с меня на самом деле довольно. А ночью...
...а ночью, осознав, что это Женя сидит на краешке моей постели и плачет, я притянул ее к себе, уложил рядом и укутал одеялом. Ничего Я тогда об этой ее молитве не знал, но впервые взглянул на все с нами происходящее словно бы Жениными глазами. Собственные обида и боль отпали, как отпадает окалина, открывая под ударом молота горячую чистоту цельного металла... И нежность, возникшая во мне, была нового бесценного свойства. Вот тогда и пришло к нам это впервые. Страшно подумать, что могло бы и не прийти никогда! Но это действительно пришло к нам и вроде бы вместило в себя весь страшный и прекрасный день – с кружением скал над головой и холодным объятием океана, со всем отчаянием где-то на границе между жизнью и смертью...Уснули, крепко обнявшись на узкой коечке, но вскоре я проснулся от какого-то внутреннего толчка. Сначала не уразумел, что случилось, и подумал, что меня разбудил ветер, расшумевшийся в кронах акаций во дворе. Задувало в щель между верхом двери и крышей. В предрассветных сумерках метались белые занавески. По шиферу принимался накрапывать дождь, но пришла спокойная и счастливая мысль: "Все плохое позади, пусть даже будет непогода, все у нас хорошо, милая Женька, все у нас хорошо..." И тут я осознал, что это снова задача разбудила меня. Женя тихонько посапывала, прижавшись щекой к моей груди. Боясь потревожить ее сон, я лежал с затекшей рукой, и всматривался в то, что выбросило к свету мое подсознание. Так море утром после шторма, бывает, преподносит великолепный сердолик.То был дар интуиции, готовое решение моего вчерашнего интегро-дифференциального уравнения – некая функция необычайной красоты, благодаря которой я теперь видел, что самофокусировка плазменного язычка завершается накапливающимся уплотнением, которому не видно предела. Подобно тому, как при усердном взмахе пастушьим кнутом на его конце возникает нарастание скорости, приводящее к переходу через звуковой барьер и оглушительному при этом хлопку, на кончике плазменного язычка должно было возникать схлопывание плазмы в сверхплотную материю, которая существует только в любимых Женей звездах – белых карликах. Вещество в тысячи раз плотнее воды и с температурой в миллионы градусов. Кажется, это объясняет тот удивительный феномен, что летом 53-го наблюдали мы с Валькой Майданом в природной молнии. И это обещает... Господи! Неужели – управляемый термоядерный синтез?..Весь следующий день, холодный и дождливый, я просидел за шатким столом в "карточном домике", разбираясь с этим нежданным подарком. Мне не доставало справочников и логарифмической линейки для уточнения количественных оценок, но и "навскидку" выходило, что в мои руки попало сокровище. Боясь вспугнуть удачу и лишний раз показаться Жене трепачом, я молчал пока о своей находке, об этом "утреннем сердолике", который при свете дня казался еще краше. Но, кажется, и не нужно было ничего рассказывать. Женя понимала, что неспроста я уселся вдруг работать. Забравшись с ногами на постель, она читала купленный здесь томик Александра Грина и поглядывала на меня растревожено и нежно... Подошла, обняла со спины, прижалась щекой к затылку, сказала про уравнение на моем листке:– Какое чудище! И ты расправляешься с этим драконом? Что ли, Санечка, ты у меня Ланселот? Люблю тебя.И тогда я рассказал ей все. Какие вы оба смешные и милые! Настоящие совки – ты и мамочка . Это же надо– раскрутить трагедию вместо того, чтобы почитать кое-какую температуру... А поч е му ты назвал свое открытие по-английски? Впрочем понятно – в профессиональном смысле вы были менее зажаты, больше американизированы. Ведь так?
