Текст книги "Звездное вещество"

Автор книги: Евгений Черненко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 27 страниц)

– Расскажи лучше о Кавказе, Юль, – взмолился я, устав от своих электронных пушек.– Послушайте ноктюрн номер три Листа "Грезы любви", – громко произнесло радио в порту.

Мы спускались по серпантину тропы, натоптанной в крутом боку берегового откоса. Чуть дребезжащие, по вине динамиков, аккорды Листа летели над нашими головами, как невидимые в темноте лебеди. Мне вспомнилось, как ровно четыре года назад, уже будучи студентом, я приехал в Таганрог рано утром, когда институт еще заперт был, и только шаркали метлами дворники на тротуарах и спешили с рынка хозяйки с торчащими из сумок хвостами больших рыб. От нечего делать я пришел сюда, к маяку. Море цвета старой алюминиевой тарелки казалось запрокинутым в небо. Я подошел к краю откоса и увидел в серых кустах дрока пару влюбленных. Сидели они, похоже, с самой ночи, но никак не могли нацеловаться. Я устыдился подглядывания, и отошел в сторону, но у меня почему-то бухало сердце и пересохло в горле... То же со мной было и сейчас, но уже от собственного желания привлечь и поцеловать Юлю. Об этом же гремела на весь мир музыка Листа. Как-то вроде бы издалека доходили слова.

– ... В Сухуми мы с папой неожиданно встретили Евгения и уже втроем поехали на Пицунду.– Кто это Евгений? – спросил невольно дрогнувшим голосом.– Евгений Сергеевич Головин. Папин фронтовой товарищ, вернее, его бывший подчиненный. Знаешь, в этой компании я и отца стала называть по имени – Николай, и все тут... Отличная у нас была компания. "Три товарища" или "колхоз имени Ремарка". Впервые при отце я не чувствовала себя ребенком.

Под откосом пыхтел, гудел и лязгал составом маневровый паровозик на портовой ветке. Он деловито зачуфыркал и укатился куда-то в темноте... Я решил: дойдем до лодочной станции, и скажу Юле все, о чем так горячо думалось еще вчера в Благовещенке. Приморский бульвар был освещен, а рядом в темноте шумел прибой и раскачивались верхушки многочисленных мачт в затоне яхт-клуба, как оголенная ветром роща. Вот и лодочная станция, отступать некуда. Чтобы про– исходили события, нужно совершать поступки. Я взял Юлины плечи и сказал одеревеневшим голосом:

– Я люблю тебя, – и добавил то заветное, что вымечтал в Благовещенке. – Выходи за меня замуж.

И тут совсем близко, за двумя рядами пирамидальных тополей, пронзительно взвизгнул вернувшийся паровозик. Юля поморщилась от резкого звука.

– Не вздумай еще и целоваться, – сказала она. – Будет совсем как в плохом кино. Не нужно тебе было этого говорить, я же не слепая и не чугунная.

Я опустил руки, понимая, что мой поступок ничего в этом мире не изменил. Молча дошли до Каменной лестницы. Молча поднялись по ее многомаршевой крутизне наверх в город. Старинные солнечные часы тенью от уличного фонаря на мраморной доске показывали застывшее неизменное время – 2 часа 40 минут. Мир с остановившимся временем был страшно опустошен. Каким еще чудом держались вместе атомы, составлявшие стены домов и булыжники мостовой?.. В темноте переулков, ведущих к Юлиному дому, коротко и слабо прозвучали сигналы радио, возвещая полночь. Значит, время все же двинулось дальше по назначенному кругу и атомы снова прочно сцепились вместе... "Вот и все, – сказал я себе на подходах к купеческому особняку чеховских времен. – По крайней мере все ясно."

– Я только посмотрю, как там у меня дед, – негромко сказала Юля. – Я вернусь, ты не уходи. Слышишь?

Рядом с ее домом за лето соорудили новый забор. На месте снесенных лабазов разворачивалась новостройка. Я прислонился спиной к неошкуренным сосновым горбылям забора. Вышла Юля, подошла близко, заглянула в лицо немигающим взглядом. Я взял ее руки у запястий и прижал ладонями к своему полыхающему лицу. Ее пальцы шевелились, чуть поглаживая мой лоб. Весь немея от горя и прощания, обнял ее и прижался лицом к мягким шелковистым волосам. Ее руки охватили мою шею. Спросил шепотом:

Как же теперь, Юленька, как же теперь?

– Не знаю, Саня. Я рада была бы сказать тебе ту же замечательную глупость, если бы только была уверена, что мое чувство к тебе называется именно так. Поэтому ничего не спрашивай. Без слов поймешь, если такое станется со мною. Скажу только, ты мне стал очень-очень дорог.

Сквозь ее шепот прозвучали чьи-то шаги.

– Ну вот, мы с тобою и помолвлены теперь в прямом смысле этого слова, – сказала Юля, отстраняясь.– Что значит?

– Помолвлены – это ведь от слова, "молва"? Соседка прошла. Завтра весь двор будет знать, что Юлька целовалась у ворот со своим белобрысым однокурсником. Я им давно покоя не даю. Двадцать один год уже – засиделась в девках!

А все же в мире что-то изменилось от моего, хоть бы и глуповатого, признания! «Теперь» уже ничуть не было похоже на «тогда». Все раскололось на еще непонятные, полные противоположностей куски, и новые грани были непривычны и остры. Острее и непонятнее стало мое чувство к ней. Еще чернее и горше – тоска. Мир стал опасней, потому что возникшие противоположности могли в любой момент снова слиться, превращаясь в «ничто» и в «никогда». Но этого, к моему удивлению, не происходило. Юля не произносила этих страшных слов. Более того, под новеньким горбылевым забором во втором часу ночи накануне первого учебного дня стало нам вдруг не наговорится. Что-то в наших отношениях нужным оказалось высмеять, в чем-то признаться, чуть слышным шепотом.

– А помнишь, тогда ночью в колхозе... Правда, я тебе до той прогулки на мотоцикле была безразлична?– Не совсем. Я сразу тебя заметил в первый день учебы в институте...– А вот и хитришь! Скажи еще, что все у тебя началось с первого взгляда и к трем годам своего любовного стажа прибавь четвертый. Ты был такой теленочек на первом курсе, куда тебе! Все жевал свою травку – занимался, занимался...

– А ты от холода дрожала на стогу. Вот! Смешная была и жалкая.

– Ох и злилась же я на тебя тогда. Усталая и сонная, а он вместо того, чтобы разобраться со своим металлоломом, заставляет ночевать на стогу, а там остюки – бр-р-р!.. А на другой день я сразу заметила, что ты стал слишком часто смотреть в мою сторону и был как пришибленный.

...Уже начинало светлеть над нами небо, но не хотелось расставаться. Наконец Юля сказала решительно:

– Иди спать, Саня, я с ног валюсь!

Общежитие было заперто. Я обошел корпус, влез в раскрытое настежь окно первого этажа и через комнату сладко спящих первокурсников попал в коридор. Вспомнил, что не успел получить у кастелянши постель, раскатал голый матрац на своей койке и сразу же уснул, озябая от счастья и горя одновременно.Начиная со следующего дня, то есть с первой лекции по РКРЛ, когда Юля сама села рядом со мной в "наклонной" аудитории, мы были повсюду вместе. В читалке, на переменах и по дороге домой. Утром я появлялся перед ее окном, отодвигалась гардина, ее рука давала мне знать, что сейчас она выйдет. Выходила и улыбалась мне, и мы шли в институт... Но таким зыбким и непрочным было это мое необъяснимое счастье! Страшила мысль, что недостанет мне душевной тонкости, чтобы удержать его и сохранить, как недостало в минувшем июле чутья, когда она была в городе... Особенно растревожил один эпизод где-то уже в конце сентября. Кажется, он и содержит ключ к объяснению грядущей развязки.В тот день после лекций мы с Юлей потащились в кино. Еще не избалованные телевидением, как мы любили кино! Если три дня не утыкался глазами в белый прямоугольник экрана, уже места себе не находишь, как курильщик без сигареты. Разумеется, смотреть абы что нам не хотелось. Но приходилось, чтобы утолить эту жажду. В тот раз шла ж-жестокая египетская мелодрама "Любовь и слезы" с актрисой Фаттен Хамама. Типичная треугольная муть – бедняк любит красавицу, а ее отдают за богатого, или же она сама переступает через любовь ради благополучия, не помню... Хоть мы относились к подобному искусству с иронией, душу оно за два часа надрывало.Из кино мы вышли мрачные. Было еще светло. Пошаливал ветер, подхватывая первые палые листья. На крылечках сидели старушки, провожали нас взглядами. Слышался шум керосинок, и благоухало икрой из "синеньких". Дома Юлия свалилась на диван лицом в ладони и разрыдалась. Ничего лучшего не нашлось, как только принести ей чашку воды. Она попила и сказала:

– Не смотри на меня. Вообще, мог бы и уйти. Не понимаешь? Нет, теперь уже не уходи. Только отвернись и все...

Она присела к туалетному столику. Я обиженно уткнулся в книгу. То была монография о переменных звездах. В ту осень меня почему-то бросило к астрофизике и радиоастрономии. Мне "автоматом" зачли курсовой проект по результатам летней научно-исследовательской работы для Синявина. Освободилась уйма времени, и я мог себе позволить такую роскошь – заниматься тем, что любо... Юля за моей спиной вдруг спросила:

– Сашка, ты настоящий алмаз когда-нибудь видел?– Конечно. В стеклорезе.– Браво, как остроумно. Ну-ка взгляни сюда.

Она вращала на пальце золотую цепочку, и в воздухе вокруг ее руки носилась сверкающая радугами капля. Потом она легким движением рук сощелкнула концы цепочки вокруг шеи, и в вырезе блузки у начала ключиц оказался оправленный кружевным золотцем бриллиант.

– Знаешь, сколько он стоит? Как "Москвич". Но в самые тяжелые годы бабушка не захотела с ним расстаться, потому что берегла его для меня.– Обыкновенный товарный фетишизм... – сказал я тоном доклада на семинаре по политэкономии, и тут же испугался, что она рассердится за эту грубоватую шутку.– Много ты понимаешь, – вздохнула Юля. – Уменя даже и платья подходящего нет, чтобы надеть этот кулон. Хуже того, совершенно не представляю, куда бы я могла пойти в таком наряде, будь он у меня. Господи, что нас ждет! Работа, работа и работа – ежедневно изо дня в день. Заботы о пропитании, хозяйственная сумка с рыбьим хвостом. Единственное развлечение – выходы в кино. «Любовь и слезы». Любви мало, слез сколько хочешь... Величко, если я на самом деле выйду за тебя, стань академиком раньше, чем я превращусь в старуху.

– Идет! Ваше согласие на брак, Юлия Николаевна, и гарантирую: мою дипломную работу выдвинут на Нобелевскую премию. Мы поедем в Стокгольм ее получать, и вы блеснете на балу своим кулоном!– Что это ты так развеселился? – рассердилась Юлия. – Ты же вроде не был до сих пор трепачом? Так зачем вдруг?

...Вечером в общежитии я слонялся, не находя себе места от нешуточной тревоги. Раньше я как-то не слишком задумывался о своем будущем, даже когда мечтал о женитьбе под звездами на благовещенском топчане. Знал: меня ждет прекрасная работа. И я к ней, как рыба к воде, как птица к воздуху, приспособлен природой и полученным образованием. Именно работа казалась мне гарантией будущего счастья. Остальное должно прийти как естественная награда... В мыслях я пытался убедить Юлю, что наше совместное будущее не сведется к одному лишь рыбьему хвосту в хозяйственной сумке, но ничего, кроме пугающей Юлю "работы, работы и работы" предложить не мог.А осень мчалась своим ходом. Невозвратно уносились недели последнего семестра. За четыре года не было в Таганроге такого щедрого на листопад октября, устилавшего улицы толстыми коврами кленовых листьев. Не бывало такого обилия блистающей паутины и таких высоких перистых облаков, белых и атласных, как лебединое крыло. Полегчало и дедушке, он стал спускаться на скамейку под домом, седой и бледный до голубизны. Мы с Юлей пьянели от шатания по городу во второй половине дня после лекций и по вечерам. Я не выпускал ее руки из своей. По вечерам на Приморском бульваре, озябнув от свежего ветра, мы усаживались на спинку скамейки и обнимались. Меня будто бы током било от тех объятий, я тянулся губами к ее губам, но всякий раз это кончалось то шутливым и легким укусом моего носа, то "боданием" лбами с необидным звонким смехом. И все это получалось как-то по-братски.Дома Юля, если ей надо было переодеться, уже не уходила из комнаты, а только усаживала меня с моей астрофизикой лицом к стене и просила не оборачиваться. Это доверие, будто мы на самом деле были мужем и женой, волновало всякий раз и всякий раз смущало похожестью на детскую игру в женихи и невесты... Однажды она накормила меня своей стряпней.

– О-ля-ля, мадемуазель! – удивился я, пробуя пересоленный подгоревший гуляш. – И этим питаетесь вы, боготворимая мной? Да еще и травите этим своего гранд-папа? Уж лучше питайтесь в столовке нашей "Сорбонны" и деду приносите еду оттуда. Послушайте, завтра воскресенье, но мы не станем до отупения бездельничать, как в будни. Нет, мы завтра устроим королевский обед!– Неужели ты правда умеешь готовить? – удивилась Юля.

Меня подмывало съязвить, мол, одни от бабушки получают школу фортепианной игры, другие... Но, к счастью, сдержался и лишь изобразил скромное достоинство:

– Да уж, умею.

– Ага, – рассмеялась Юля, – ты решил провести практическое занятие на тему "рыбьего хвоста, торчащего из сумки"?

Воскресным утром, последним погожим в ту осень, мы отправились вдвоем на рынок, как самые взаправдашние молодые супруги. Рынок был по-осеннему щедр. От одного только взгляда на мясо, овощи и рыбу у меня разгоралась кулинарная фантазия. Это веселило Юлю, и она смеялась чисто и звонко, ни капельки не веря в осуществимость моих кулинарных замыслов. В самый разгар веселья Юлины глаза вдруг останавливались на моем лице, и словно бы струна напрягалась и начинала звенеть у меня в груди от такого ее взгляда... Смех смехом, но вскоре в сумке у нас оказались и мясо, и зелень, и фрукты, и бутылка красного столового вина. И как-то исчезло представление об иллюзорности счастья, настолько действительно счастливо и свежо и солнечно было это воскресное утро. "Может быть, с этого и начнутся главные события нашей судьбы?" – думалось мне на обратном пути. И грезилось: вслед за счастливым воскресеньем будут у нас, молодоженов, понедельники, вторники и прочие замечательные дни недели. И там – наша работа, какие-то совместные исследования или разработки, которым мы отдадим все свои способности и силы... Господи, да просто идти утром вместе на работу – уже само по себе огромное счастье!Потом на кухне я "закатал рукава". И был веселый обед, по виду совершенно семейный. Дедушка расчувствовался и пожал мне руку. Разумеется, часу не прошло, и мы с Юлей сбежали из дому. Небо заволакивало, пошаливал ветер. У Юли сменилось настроение. Вздохнула:

– Как жаль, что этот наш старый городок на морском мысе такой маленький. Городок в табакерке. Каждый булыжник здоровается с тобой как давний знакомый. Ей-богу, пойти некуда!

– Поедем на преддипломную практику в Подмосковье. Москвы тебе хватит надолго.– Деда я на кого оставлю? Меня и не приглашали... Послушай, зачем ты прилип к этой астрофизике? За месяц – три монографии и учебник в промежутках.– Меня интригует звездное вещество. Миллионы градусов и непредставимые давления. Можешь себе представить плотность сто тонн в одном кубическом сантиметре?– Не столько не могу, сколько не хочу. Тебе-то оно зачем такое плотное?– Сам не знаю. Безумно интересно – вот и все. При такой плотности, представь себе, это газ, вернее – плазма из голых ядер и электронов. Вот жидкость, например, не сожмешь никаким давлением. Просто при большом давлении она превратится в плазму. Сама же плазма может быть сжата до немыслимых плотностей и останется газом. Поразительно, правда?

– Не понимаю тебя. В электронный прибор ты это не вставишь, а забивать голову всем подряд, наверное, глупо. Странный ты, Санька!

Я немного обиделся на эти слова, но по здравому размышлению вынужден был согласиться со своей подругой. Действительно, странное занятие для дипломника. Но так здорово мне было в ту осень постигать физику вырожденного неидеального газа, каковым и является вещество звезд.

– Вообще-то, Юленька, меня занимает то, что сама Вселенная на звездном и галактическом уровнях напоминает очень сложный электронный СВЧ прибор. Вот я и не могу остаться к этому равнодушен, я просто заполняю пробел в нашей учебной программе.

Мы неторопливо совершили ставший уже почти ритуальным обход мимо маяка к лодочной станции и дальше по Приморскому бульвару и Каменной лестнице, построенной сто лет назад греком-негоциантом для красавицы-дочери. Расставаясь с Юлей под кленом у ее окон, я потянулся было ее обнять, но она локтями уперлась в мою грудь и теплыми сухими ладонями сжала мои виски. "Подожди, -прошептала Юля, всматриваясь в мое лицо. – Ну подожди же..." И по-прежнему непонятно было: ждать ли мне еще лет пять или одну только минуту... Ветер налетел на наш клен, и тот поспешно благословил нас целым ворохом листьев. Клену-то некогда было ждать: начиналась осенняя непогода и ему надо было спешно уходить в свой зимний сон.Недели через две утром по дороге в институт Юля сказала:

– Сегодня я уеду в Ростов.

– Каким поездом?– В двенадцать сорок. Сбежим с третьей пары?– Непременно сбежим. Если не секрет, зачем ты едешь?

– По тете Люсе соскучилась, года два уже не видела, – улыбнулась Юля, чуть повисая на моей руке и заглядывая снизу в глаза. – Ладно, не мучайся. В командировку приезжает Женя, тот самый Евгений Сергеевич Головин, а мой Колька что-то там догадался мне через него передать. Ну что ты так потемнел лицом, мой славный Отелло? Ты ревнив...

– "Отелло не ревнив, он доверчив". Так считал Пушкин, Юля.

Мы сбежали после второй пары и успели зайти домой, чтобы сказаться дедушке. Он задумчиво и старательно раскладывал пасьянс. Согласно кивнул и попросил меня принести ему завтра к обеду кефир. Юля отдала мне свой ключ от квартиры. Шел сильный дождь. Затянутая в темно-зеленый пластиковый плащ и повязанная такой же косыночкой, Юля была прехорошенькой. С полей моей велюровой шляпы вода текла потоками на нелепую крылатку китайского плаща "Дружба", очевидно, для того и придуманную, чтобы накапливать воду, а потом дружески отдавать всю ее на спину. В ботинках тоже было полно воды, но это все ровным счетом ничего не значило... Встав уже на нижнюю ступеньку вагона, Юля неожиданно повернулась и поцеловала меня, припав губами к моим губам. Я ничего не успел почувствовать в нежданном этом поцелуе, кроме теплой нежности ее губ, но горячо любил в тот миг все на свете: старый городской вокзал, перрон, зеленую стенку вагона из узких дощечек и даже мокрую собаку, угрюмо шлепавшую мимо нас. Поезд двинулся, и Юля сказала из двери:

– Встретишь меня завтра здесь в восемнадцать тридцать, ладно? Назавтра умер Юлин дедушка.

Прижимая к груди пакет с двумя бутылками кефира, я открыл ключом дверь и с порога увидел: старик грудью лежал на столе с пасьянсом, и его длинная сухая рука отвесно протянулась к полу. Из-за моего плеча выглянула соседка и запричитала:

– Ой, Господи Боже, я ему все утро звонила в дверь, он не откликался. Я так и подумала. Соседушка мой дорогой, тридцать лет рядом прожили, хороший был человек, царствие небесное!.. – И, перестав голосить, спросила: – Саша, так вас, кажется, зовут, Юлька-то когда должна вернуться? Вы не беспокойтесь, мы тут все начнем обряжать, как принято у людей. Такие хлопоты не для Юличкиных плеч. Вы уж ее подготовьте, когда приедет.

В восемнадцать тридцать Юля не приехала. Не приехала и последним ночным и завтрашним первым утренним. С вокзала я отправился в институт, перестал встречать ростовские поезда и весь будто бы съежился изнутри... На третий день к дому подъехал черный старомодный катафалк. Я как раз повернул из-за угла с Чеховской и увидел одновременно и скорбный экипаж у дома и Юлию, быстро идущую от трамвайной остановки... Поминальный обед соседки накрыли в проходной комнате. Ждали Юлиных родителей, но потом, к величайшей неловкости, выяснилось, что телеграммы им никто не давал. Вечером, когда все разошлись, Юлия попросила глухим голосом:

– Не уходи, Саня. Будешь спать вот здесь на диване. Я не могу оставаться одна.

Она постелила мне постель и сказала, выходя из комнаты:

– Все. Можешь ложиться.

Я разделся и лег, уткнувшись носом в диванную спинку. Слышал, как раздевалась она и как погасила свет и легла, вероятно, свернувшись затравленным несчастным зверьком. Всю дорогу до кладбища и обратно на меловом ее лице не было ни слезинки. И не проронила ни слова до этого "Не уходи!" В эти дни меня трясло от мыслей о причинах ее задержки в Ростове, и было не до астрофизики. Что значит для нее этот Головин? Юля дышала ровно, похоже, она уснула. Мне не спалось, Я заложил руки под голову и принялся раздумывать о гипотетической пушке, которая грезилась мне в душные ночи прошлого лета. Закружились в моем воображении электроны, и математика, описывающая их движение, целиком захватила мое внимание. Нет. нет, все далеко не так вздорно, хорошая может получится пушка!.. Незаметно я уснул, но еще и еще просыпался, будто бы для того, чтобы подумать одновременно об электронных траекториях и неведомом Головине... Сколько времени? Часы в опустелой комнате деда ударили дважды. Юля вдруг села на постели.

– Саня, ты правда здесь?– Привет, ты же просила меня остаться.

– Уходи. Слышишь? Сейчас же уходи! – она вдруг заплакала. – О Господи, что же это с тобою, Санька, творю, что это я такое с тобой делаю?.. Ни на что не надейся и ничего не жди. Какая же я дрянь, сама не знала... Забудь, выброси меня из головы или сердца, где я там у тебя нахожусь, не знаю. А сейчас уходи!

Я быстро оделся и выскочил в прихожую, там сел на зеленый сундук рядом с вешалкой и принялся завязывать шнурки на ботинках. В Юлиной комнате зажегся свет. Она выбежала в длинной ночной сорочке, бросилась ко мне, прижала к груди мою голову и заговорила торопливо:

– Нет, нет, Санечка, не уходи! Прости меня. Пожалуйста, не уходи...

Умолкла, присела рядом на сундук и прижалась мокрым от слез лицом к моей щеке. Я молчал, прикусив губу. Ее жестоко лихорадило. Я понимал, что правильнее всего было бы действительно уйти... Но не мог же я ее оставить одну в таком состоянии в квартире, из которой только что вынесли покойника... Я поднялся, взял ее на руки, удивившись тому, какая она легкая. Отнес в постель, уложил и укутал, выключил свет, и сел рядом на стул. Юля нашла мою руку. Так я и сидел до утра, сторожа ее сон. В конце концов, мне было много легче, чем ей. У меня уже была придуманная новая электронная пушка, которая становилась все совершеннее....Утром на первой лекции в Малом актовом зале мы сидели рядом и лишь изредка переглядывались. Я понимал: нужен решающий разговор. От мысли об этом меня начинало колотить так, что я не мог записывать лекцию. Шепнул: "Нужно поговорить." Юля кивнула. Во время перемены стояли у окна. Не шли слова. А за окном лило. На желтом песке корта в многочисленных лунках, выбитых дождем, взлетали фонтанчики, в ячейках ограждающей сетки блестела вода, как мед в сотах. Я знал: если мы расстанемся, я буду помнить эту картину всегда. Так вот и смотрели оба в окно, пока не загремел под потолком звонок...Разговор сам собою отложился на время после лекций. И опять молча мы шли под дождем к ее дому, и там, у совсем уже оголенного клена, не осталось "тылов" для отступления. Я собрался с духом, но первой заговорила Юля:

– Санька, подозреваешь ли ты, как я запустила курсовой проект по СВЧ приборам? Пожалуйста, рассчитай мне только дисперсионные характеристики и сопротивление связи, с остальным я справлюсь...

Помню, как радостно ухватился я за возможность оттяжки. Не нужно никакого разговора! Будто бы не понимал, как опасно заискивать перед судьбой, когда следовало бы именно с ней сразиться. Хлопнуть бы мне тогда покрепче дверью. Если был я ей дорог, сама бы прибежала. Все это я понимал, но совесть не позволяла мне оставить ее без помощи наедине с тяжеленным проектом, ведь осень-то мы с ней профукали вместе... Мы вошли в дом, и я незамедлительно принялся за расчеты.

– Только не очень оригинальничай, Сашка, – попросила Юля. – А то на кафедре узнают твою руку и мне влепят в лучшем случае трояк, а я почему-то еще не рассталась с мечтой о красном дипломе. Держись методики Ирвинга и Лэнда, там вроде все есть, что надо.

Вывод формул американцы в своей статье "зажилили". А в одной формуле оказалась "незамеченная" опечатка. Пришлось мне раскручивать всю эту "шарманку" самому... Юлия тем временем занималась собственно проектированием этой вот "лампы с бегущей волной."Праведные труды отобрали у нас вечера целой недели. Погода была слякотная, это замечательно располагало к усидчивости. В голландке потрескивали дрова. Чуть запотели темные окна. Ночная история забывалась. Оба молчали, и я поражался тому, что молчание нисколько не тяготило... Со своими выкладками я занимал половину стола. Приставив наклонно к другой стороне стола дедовскую чертежную доску, Юля работала над чертежом общего вида лампы. Время от времени я поднимал глаза и любовался серьезной сосредоточенностью ее лица... Отложил авторучку и тетрадь и подошел к Юлии, склонившейся над чертежом. Заглянул через плечо, зарылся лицом в мягкие волосы. Они отросли за осень и теперь уже лежали на плечах. Я принялся с помощью чертежных инструментов сооружать "японскую" прическу.

– Рейсфедер тебе ни к чему, раз ты чертишь карандашом, его мы положим в основу. Вот так... Теперь в дело пойдет "козья ножка". Кстати, в этих расчетах мне без дельта-функции не обойтись, придется тебе подзубрить этот раздел математики.

Юля откинулась на спинку стула и, смежив веки, запрокинула ко мне усталое лицо. Я поцеловал полураскрытые губы и ощутил их нежный-нежный ответ. Опьянев, я стал целовать лицо, шею, снова губы. Все во мне ликовало: "Не нужен никакой разговор! К черту разговоры!"

– Послушай, что это за парикмахерская такая у нас? – спросила Юля, не открывая глаз. – С дополнительными услугами, что ли?Дамский салон "Прически, массаж лица, расчет ЛБВ" – засмеялся я.

– Не пойму, что тут основное – расчет, прическа или массаж?– Все равно. Главное – что любя. А вот сессию сдадим, так и вовсе поженимся. И поедем вместе в Подмосковье на преддипломную и работать гам же останемся, в Синявине. Говорят, это очень красивый городок, и до Москвы – час электричкой. В твое ростовское отсутствие был тут их представитель. Я все с ним обговорил, тебя тоже берут.

Юлия вздрогнула, отняла от меня свою голову и склонилась над чертежом.

– Нет, нет. Я останусь здесь. Буду писать дипломную работу в катиной лаборатории у Георгия Васильевича Дудко. Мне и тему уже назвали.

– Ты мне об этом не сказала?! – поразился я, чувствуя, что отложенный было разговор неизбежен, и он начинается. – Когда ты успела по сделать?– Позавчера, когда вы занимались на военной кафедре, и у нас было "окно". А что ты так завелся? Я не имею права?

Тут прозвенел тот входной звонок, настойчивый и нетерпеливый. Присев к зеркалу. Юлия торопливо вынула из волос чертежные инструменты и выскочила в прихожую... Я услышал мягкий баритон:

– Вот и я. Не ждала, Юленька?– Да входи же, входи.– Это вот торт. А это тебе подарки московские ко дню рождения.

Гость вошел в комнату. Был он как-то ярко, жгуче черняв, мужествен и элегантен. Чуть искрилась седина в жестком ежике короткой стрижки. Протянул мне руку:

– Головин.

– Величко, – буркнул я в ответ, пожимая плотную ладонь.

– Сейчас будет чай, друзья, – сказала Юлия.

Такое же меловое лицо и выражение затравленности видел я у нее только раз – в день похорон дедушки. Склонившись над тетрадью, я искал ошибку в вычислениях. Результат у меня расходился на четыре порядка с реально возможным значением. "Что такое? Зачем так бледнеть, Юленька?" – подумал я, невольно слыша имя, как бы баритоном произнесенное. И тут же оборвал себя: "Ладно, ладно... Как станешь ты завтра смотреть ей в глаза, если выяснится, что этот дяденька – отличный семьянин, и дочка у него – чуть не Юлина ровесница? Славный Отелло, ты действительно ревнив!.. Ага, вот где оно – здесь в показателе степени не минус, а плюс. Напротив, он не ревнив, а доверчив. Надо выбросить из головы эту чушь, она бы тебе все сказала!.. Да она и сказала. Тогда, ночью. И сегодня она тоже тебе кое-что сказала!"Головин, чуть склонив набок голову, рассматривал Юлин чертеж. Взял карандаш и угольник, умелым движением провел на боковой проекции недостающую линию. "Нижняя челюсть у него тяжеловата", – подумал я.

– Цельнотянутое? – спросил Головин, сравнивая Юлину конструкцию с фотографией разреза ЛБВ в американском журнале.– Нет, если эту бодягу всерьез делать, нужно паять серебром в атмосфере водорода, – сказал я.– Да я не о технологии. Тянем у америкашек в смысле "тащим". Когда тащим целиком, получается цельнотянутое. И они тоже тянут, особенно у нас в авиации.

– Вы в командировку приехали?

– Да нет, – улыбнулся гость, не поднимая взгляда. – Думаю, что на долгие-долгие годы. Принимаю под командование завод... – и он назвал почтовый ящик, что на западной окраине Таганрога.

Мгновенная догадка хлестнула сердце болью: "Так вот почему Юля осталась в катодной лаборатории!.." Теперь все сходилось у меня и в расчете ЛБВ, и в жизни: "Похоже на правду. Нужно только рассчитать входной импеданс "горячей" ЛБВ. Сосчитаю одну точку, кривые пусть она считает сама по моему образцу... Сколько лет Головину? Сорок с лишним. Вдвое старше. А какое это имеет значение? Дыши ровнее, старик, не торопись. Здесь же Бессель третьего порядка, а не второго. Так ты насчитаешь!.." Бом! Это половина одиннадцатого. "Нужно бы успеть до одиннадцати", – подумалось горько. Юля внесла чайник и чашки, потом – торт. Я сгреб бумаги со стола к себе на колени, подложив большой справочник.

– Женя, ты сейчас прямо из Москвы?

– Да. В три часа я еще сидел на коллегии в министерстве. Горячие там головы. Я еще и завода ни разу не видел, а от меня уже требуют безусловного выполнения программы года... А торт, между прочим, называется "Марика" из ресторана "Будапешт", жил я как раз над ним в одноименной гостинице.

– В "Современнике" был? – спросила Юлия.

– Где там! Едва до постели добирался после непрерывных заседаний да визитов по высоким кабинетам.

Одиннадцать ударов... Осталась самая малость, почти успел.

– Саня, оставь расчет и пей чай. Завтра досчитаешь.

Встреча наших взглядов: "Ты так в этом уверена?" – "Почему же

нет?"

Я торопливо съел кусок торта и выпил чашку остывшего чая. Сказал, поднимаясь из-за стола:

– Юлия Николаевна, расчет готов. Обратите внимание на подчеркнутые места. На них вас могут засыпать на защите. Всего хорошего.

В прихожей на зеленом сундуке лежал небольшой кожаный чемодан. От кожаного пальто на вешалке тянуло хорошим трубочным табаком... "Итак, события вышли из-под контроля. Наш мир – слабо детерминированная система, и уж никак в нем не выстроить судьбу по собственному желанию! Не так живи, как хочется, а как Бог велит!" Вся эта премудрость глушила боль, как анальгин. Вышла в прихожую Юлия, прикрыв за собой дверь в проходную комнату. Она стояла, прислонясь спиной к двери, и смотрела на мои торопливые сборы.