Текст книги "Звездное вещество"
Автор книги: Евгений Черненко
Жанры:
Роман
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 27 страниц)
Черненко Е.И. Звездное вещество: (Мемуары А.Н. Величко): Роман / Евгений Черненко. – М. : Изд-во «СТ», 1996. – 336 с.
Редактор М.Л. Грозовский Художник Екатерина Гуркова
Сдано в набор 10.02.96 Подписано к печати 25.04.96 Формат 60x90 '/32. Печать офсетная. Усл. печ. л. 21 Тираж 5000 экз. Заказ № 761. Лицензия ЛР № 062423 от 16.03.93. Издательство "СТ Москва, 127247, а/я №4
© Черненко Е.И.
© Издательство "СТ, 1996
Отпечатано в типографии № 9 Москва, ул. Волочаевская, 40
Внукам
Алексею, Марии и Марфе
посвящается
Автор
В 60-е годы рассказы и очерки Е.Черненко печатались в журнале «Вокруг света» и альманахе «Ветер странствий». В 70-х и 80-х гг. он предпочел работу по своей основной специальности, выполнил несколько разработок в области электроники, получил ученую степень. В эти годы, впрочем, им была написана фантастическая повесть «Похищение Атлантиды» Некоторый избыток досуга, ставший уделом ученых в 90-е года, немало способствовал появлению предлагаемого читателям романа, герой которого Александр Величко занят поисками "звездного вещества' управляемой термоядерной реакции. Особую ценность этой книге придает то, что автор знает психологию научного творчества изнутри, не понаслышке. Но вчитываясь в текст, читатель вскоре обнаружит, что держит в руках книгу не столько о науке, сколько о любви. Написанный в форме воспоминаний главного героя, роман пленяет глубоким лиризмом: Оставаясь по существу нравственного максимализма «шестидесятником», не скрывая ностальгической грусти по временам своей молодости, автор выражает нашу общую боль за судьбу России и ее науки.
Ученый не может не быть романтиком.
Петр Капица
Не забывайте, что мы сделаны из того же вещества, что и звезды.
Морис Метерлинк
ПРЕДИСЛОВИЕ
Александр Николаевич Величко – «засекреченный физик», каких-нибудь два шага не дошедший до практического решения проблемы УТС, то есть управляемого термоядерного синтеза. Свои воспоминания Александр Николаевич начал писать неожиданно для самого себя в начале гайдаровской реформы, когда в одночасье прервалось финансирование оборонных программ, и его исследования в Синявинском НИИ были свернуты. Люди Величко разошлись в поисках лучшей доли, ему же самому руководство предложило заняться писанием обобщающей монографии. Зарплату ему сохранили прежнюю, в первые же инфляционные месяцы она сделалась почти нищенской.
Величко признавался потом дочерям, что тоска, охватившая его весной 92-го, была сродни только тому, что довелось испытать в 79-м после смерти жены Евгении Максимовны... Днем он еще как-то справлялся с бедой. Его рабочий стол в обезлюдевшей лаборатории был завален кипами старых отчетов, пожелтевших лабораторных журналов и оттисков журнальных статей. Засиживался допоздна, нарочно себя изнуряя, чтобы вернее вечером смаривал сон. И действительно, засыпал намертво, едва добирался до постели. Однако среди ночи его подбрасывало, он просыпался с пронзительной болевой мыслью: "Как же это я сдался без боя? Надо что-то срочно предпринимать! Ехать, что ли, к генералу Афанасьеву, убеждать, уговаривать..." Он понимал, что генерал теперь ничем не поможет. И уже до утра не мог уснуть. Вертелись, вертелись мысли, как шестерни механизма на холостом ходу, не выполняя полезной работы.
Выхода не было. Порою он чувствовал сеоя в ночи альпинистом, зависшим на скальной стене. Кончились крючья, выронил молоток, дороги к вершине больше нет, и нет сил для обратного спуска. Сейчас пальцы отпустят шершавый камень скалы... Нужно было встать и походить по комнате, чтобы отогнать от себя эту галлюцинацию...
Позже, когда раздел к разделу начали складываться главы монографии, стало наваливаться другое наваждение. Строгий сухой текст научной работы казался похожим на засушенный гербарий, в котором живой цветок лишается своей влажной прелести и запаха. Нечто, оставляемое за пределами текста, казалось, исчезало навсегда. Этим нечто были его живые воспоминания о годах жизни с Женей, возвращаемые ассоциативной памятью в связи с той или иной подробностью его научной работы. В бессонные ночи мнилось ему теперь, что он лишился воспоминаний. Головой помнил все, а живая память сердца исчезла. От этого прожитая жизнь казалась никогда не бывшей, будто бы придуманной. Будто бы его, Александра Величко, жизнь поместили в скобки и умножили на нуль. Эта математическая метафора изводила с силой бреда... Снова и снова приходилось зажигать свет и ходить по комнате, чтобы утомить сердце и попытаться уснуть.
В одну из таких ночей он присел к столу и принялся записывать все, что приходило в голову. О чудо! – отданные бумаге воспоминания оживали, к утру он написал первые три десятка страниц о том, как пришел к открытию уип-эффекта... Может быть, эта его проба в мемуаристике и осталась бы втуне. Но в выходные дни к отцу приехала Даша, обнаружила записки и бесцеремонно их прочитала.
– Оказывается, чукча у нас не читатель, чукча – писатель! – смеялась Даша. – Я не ожидала, что все это так интересно. Пиши еще, папочка, ради Бога.
И пошло тут у них, и поехало! Параллельно с писанием монографии днем на рабочем месте писал Величко дома по вечерам воспоминания. Это вернуло ему душевное равновесие и нормальный сон. Даша в свои наезды с жадным интересом проглатывала очередные главы, отвоевывала право давать этим главам свои чуть ироничные названия, бережно направляла дальнейший ход повествования.
Мы публикуем мемуары А.Н. Величко по его рукописи, отредактированной Дарьей Александровной. Ей же принадлежит своеобразный комментарий – курсивом диалоги с отцом.
Разумеется, мемуары ученого не могут не содержать доброй порции специфически научного материала. Читателю, искушенному в физике, эти страницы будут понятны не менее, чем все остальные. Читателя неискушенного просим сделать шаг навстречу мемуаристу, пытавшемуся максимально популярно изложить суть проблемы, занимавшей его. Вспомните известный портрет молодых Петра Капицы и Николая Семенова, написанный Кустодиевым. Один из будущих Нобелевских лауреатов держит в руках некий предмет, таинственно отсвечивающий зеленоватым стеклом. Человеку посвященному ясно, что это рентгеновская трубка, тщательно прописанная художником. Попробуйте-ка мысленно убрать ее с картины, тут же разрушится композиция, а с ней и притягательная сила портрета.
УТРЕННИЙ СЕРДОЛИК
Март 63-го. Наша свадьба в «ротонде» московского ресторана «Прага». Все уже были в сборе, ждали только Дымовых и без них начинать не хотели. Мы с Женей, молодые, все бегали к парадному высматривать Дымовых со стороны метро, заодно подышать и немного пригасить волнение. Над Арбатом, над блестящими линзами черного льда на асфальте, над толпой и неуклюжими троллейбусами видится мне теперь низко и багрово висящее солнце... Да вот и Дымовы! Бегут Виталий со Светкой через площадь перед носами автомобилей, осаженных светофором...
Получаса не прошло, а все уже пьяные. И весь круглый стол ротонды яростно спорит о Феллини и Бергмане. Где Дымов, там сразу же нелепые и бесконечные споры об искусстве. Никто ведь ни одного фильма не видел, даже и сам Дымов, давно вострящий лыжи в сторону Высших режиссерских курсов... Женя отрывается от спора и заглядывает мне в глаза с легким озорством в своих раскосых "татарских".
– Идиоты какие-то, правда? Так целоваться хочется, а "горько" никто не кричит. Саш, давай инициативно, что ли.
Кружит голову поцелуй, а вслед кто-то кричит:
– Ребята, молодые озоруют, они уже и целоваться начали без спросу! Штрафной, штрафной! Горько!
Выпили и еще налили, и снова забыты жених и невеста. Круглое застолье неистово обсуждает байдарочный маршрут будущего лета по рекам и озерам заполярной Путораны. Шестидесятники, романтики, блестящие спецы и рисковые туристы...
Накануне, после регистрации, законными уже супругами с соответствующей отметкой в паспортах, поселились мы с Женей в гостинице. Да так ничего и не поняли в свою первую ночь. И на собственной свадьбе испытывали смятение. И страшились, и нетерпеливо ждали ее конца, чтобы снова забраться в постель. Но почему это мне мерещится через тридцать лет, как удираем мы с Женей из ресторана черным ходом по каким-то коридорам, заставленным коробками и ящиками? О, да ведь так оно и было! Это же нас друзья-туристы к тому принудили. Намеривались выследить нашу гостиницу, чтобы спеть под окнами эпиталаму из "Нерона" и сплясать "половецкие пляски" во втором часу ночи. С них станется!.. Мы поймали такси на улице Воровского. Шальная компания напрасно ждала нас у парадного "Праги".
Как же отчаянно бездомны мы были той весной, если не считать недели в гостинице и еще одной недели в начале апреля, когда Женина сотрудница уехала в командировку и оставила нам ключи от своей однокомнатной квартиры в Измайлове... Напрасно ветер шелестел бахромой наших объявлений – никто не звонил и не предлагал молодым супругам жилье, ну хоть какое-нибудь. Немыслимо было жить и в Староконюшенном у Жениной сестры Надежды в узенькой проходнушке, за шкафом, где втиснута была Женина кушетка и письменный столик. Мы даже для прощального поцелуя по-прежнему выходили на лестницу. Целовались, надо сказать, до одури. "Ну иди же, иди – шептала Женя. – Опоздаешь на электричку". Я летел со всех ног к метро, а потом еще целый час ехал до своего Синявина.
А ведь выходит, как ни поворачивай, что открытием "уип-эффекта" я обязан этому бездомью, этим ночным громыхающим электричкам. Я вынимал затрепанную тетрадку со своей Задачей и с головой уходил в нее. То была, как мне казалось, именно Задача с большой буквы, тем особенно замечательная, что никто до меня не догадался ее хотябы сформулировать. Я пытался найти условия для динамической самофокусировки электронного потока. Грезилось порой: да вот же оно, решение, описывающее желанную гармонию электронного роя и электромагнитной волны, этим же роем, порождаемой! И уже проси лась на свет божий конструкция небывалого СВЧ прибора. И я настолько зримо предвкушал свой успех в родном НИИ и за его пределами, что начинало тошнить от сыплющихся на мою голову благ – ученая степень, высокая зарплата, машина и квартира... Где-то на последних перегонах перед Синявиным я обнаруживал в своих выкладках очередную неувязку и выходил на перрон таким разбитым, что едва добредал до койки в общежитии.
Днем на работе и получаса не находилось для этих заветных размышлений. Иногда только удавалось сбежать от обязаловки в читальный зал. У стенда с иностранными журналами я дико волновался, страшась обнаружить, что кто-то уже догадался и копает, копает мою золотую жилу... И весь день я жадно ждал вечера, ждал свидания с Женькой, и потом – упоительного, почти наркотического балдения над Задачей в ночной электричке...
В хорошую погоду часами бродили по Москве. Женя открывала мне свой родной город, будто книжку с картинками листала. В непогоду тепло и свет нам дарила Консерватория. Недорогие билетики "без места", бархатная скамья на балконе. Можно сидеть, держась за руки и прикасаясь плечами. И такое нам рассказывала музыка о мире и о нас самих! Ничего, казалось, уже и не нужно было бездомным молодоженам для счастья. Если бы только...
Если бы только не эта постоянная, хоть и не очень внятная, тревога от чего-то еще нераскрывшегося или непонятого нами в нас самих. Мы вынесли эту тревогу из первых дней близости. Она же повторно настигла нас и в ту, счастливую в общем-то, неделю в чужой квартире... В то утро я проснулся и увидел, что Женя, приподнявшись на локте, всматривается в мое лицо, будто старается что-то во мне разгадать. Я поймал остаток тревоги в ее взгляде и мог бы точно назвать причину, но Женя быстро закрыла мне рот горячей сухой ладонью, будто бы вылетевшее слово было бабочкой. Я понял этот жест: "Есть, мой миленький, такие материи, о которых нельзя говорить, потому что они не выносят прикосновений, как пыльца на крыльях бабочки". Ах, Женька моя, Женька! Виновато и горько я поцеловал ее ладонь и узкое запястье с пульсирующей жилкой.
...Утренняя порывистая нежность не принесла нам облегчения. В том сокровеннейшем, ради чего двое соединяют свои жизни, было у нас что-то не так. Вроде бы даже и тень разочарования набегала всякий раз. Каждый из нас был у другого первым, мы не владели шкалой относительных оценок, но ждалось всякий раз, что должно быть куда беспамятнее и жарче, чем выходило. И холодело в груди от мысли: "Что, если при удивительном духовном притяжении мы в чем-то несовместимы биологически, и любовь никогда не соединит нас по-настоящему?" В отчаянии я прижимал к себе жену, и она целовала меня в закрытые зеки. Или же вдруг начинала шептать тут же и рождавшиеся стихи: "Вечер, ночь ли? Загадочен лик бытия – ты и я. Кто из нас в ночи огоньком свечи? Т-с-с... Молчи. Кто ночной мотыль – я ли, ты ль?".
Всего тяжелее дался холодный дождливый июнь. Был конец квартала, горел план поставок «Эллинга». Приходилось вкалывать по вечерам и по выходным дням. С Женей виделись редко. Были только телефонные разговоры в обеденный перерыв, когда Женины сотрудницы убегали в соседнее кафе. Однажды Женя приехала ко мне в Синявино.
Ходили над речкой, по мокрым тропам. В облачном разрыве на севере лилово светилась долгая заря. Омытые дождями леса дышали запахами молодок еловой поросли и ландышами и еще, леший знает, чем. Казалось, черные эти леса одни только и знали, что нас ждет впереди... На перроне Женя, легонько стуча мне пальцем в грудь и глядя в эту же точку, прочла свои или чужие, никогда у нее не разберешь, стихи: "Ты и сам не заметишь, друг, как меня потеряешь вдруг..."
Вот тут я переполошился. Я торопил последние июньские дни. Когда же последний плановый "Эллинг", выдержав все придирки военпреда, ушел на склад сбыта, я кинулся по отделам кадров подмосковных НИИ... Красный диплом, три изобретения... Кадровики с видимой неохотой возвращали мне документы, но ни Зеленоград, ни Фрязино, ни Черноголовка не могли дать комнату тут же, незамедлительно. Где-то в электричках тех дней я сошелся с ватагой шабашников. Их ждал Южный Казахстан, строительство зимних отстойников для овец. Меня приняли в артель, гарантируя "минимум два куска".
Таких денег хватило бы на первый взнос в кооператив. Надежда, работавшая на Трехгорке, могла нас в такой кооператив "впихнуть". Любопытно, что бы из всего этого вышло, не свали меня в середине июля жестокий приступ аппендицита... В августе решительная Женька увезла меня в Крым, в Алушту, залечивать в море плохо срастающийся шов.
Но и здесь нам не везло с жильем – отказ за отказом. Потом судьба сжалилась, приняв облик некой тети Веры. Глядя на зардевшуюся Женьку, она сказала мне:
– Какая красавица ваша жена! Оба вы такие симпатичные, что отказывать вам выше человеческих сил. Сама я выхожу на ночное дежурство в санатории, так и быть уступлю я вам свою кровать. Сейчас я ее перестелю.
Кровать помещалась за ситцевой занавеской на веранде – этакий высокий алтарь с никелированными спинками и горой подушек в белой кипени кружев... Мы сунули под кровать свой саквояж и помчались к морю. Наконец-то и на нашу долю выпал медовый месяц!
Вернулись в самый разгар подготовки ко сну многочисленных постояльцев тети Веры. На веранде перед ситцевой занавеской стояли две раскладушки, для нас был оставлен вежливый узкий проход. Вдоль другой стены в дом и из дому через веранду оживленно ходила публика. Самое неожиданное, тем не менее, оказалось как раз за ситцевой занавеской. Антикварная наша кровать, едва мы на ней разместились, загудела, запела, застонала, как оркестр перед концертом. Ее многочисленные сочленения и пружины, казалось, подстерегали каждое наше движение. Стоило согнуть в колене ногу, и следовал вскрик трубы. Поведи мизинчиком – тонко всхлипнет флейта... Женя вынула из саквояжа зонтик, положила его между нами поверх тонкого общего одеяла и серьезно показала мне кулак, на что кровать ответила восторженно-злорадным авангардистским пассажем.
Этому трудно поверить, но в три алуштинские ночи табу зонтика так и не было нарушено. Что это было со мною тогда? Я страшился повторения апрельских душевных мук. И уже месяца три не раскрывал заветную тетрадь с нерешающейся Задачей, хотя и догадывался, что любовь и творчество равно требуют предельной отваги.
В дневных же наших отношениях не было и тени какой-нибудь ущербности. Вот собираемся мы на прогулку в Алупку и перед поездкой моем во дворе головы шампунем, поливая друг другу кружкой из нагретого на солнце ведра. С разбросанными прядями мокрых волос похожа моя Женька на очаровательную ведьму. Я не удерживаюсь и целую ее вишнево-плотные дразнящие губы. И получаю затрещину. Но причесав мне волосы и нежно погладив пострадавшее мое ухо. Женя шепчет: "Какой ты милый!.." и целует меня и прижимается лбом к моему лбу. так что я близко вижу радужку ее восхитительно карих глаз. Потом она скрывается за занавеской и появляется в новом, сшитом в ночь перед отъездом, крепдешиновом платье. Пепельно-лиловый шелк нежно обтекает ладную фигурку гимнастки И чудесные холмики девичьих грудей, не ведающих лифчика. Смоляные волосы, высушенные п расчесанные, упали до плеч и превращают ведьмочку в принцессу. "Крымские каникулы" принцессы Женьки Снежиной, в замужестве Величко, начинаются!..
В Алупке в Воронцовском дворце Женя затеяла игру. Щуря глаза, предложила:
– Давай, Санечка, представим, что мы с тобою владельцы этого замка. Только чур, никакие мы не дворяне – крепостники и живоглоты. Мы именно такие, как есть сейчас, рядовой литсотрудник толстого журнала и простой инженер оборонного НИИ. Интересно, смогли бы мы жить здесь прямо вот сейчас же?
Смогли, еще как смогли! Игра мгновенно захватила нас. Мы входили в очередную комнату и ахали от открывающихся возможностей. Мы азартно жили в пространстве естественной и живой роскоши. Хотелось упоенно работать за этим вот инкрустированным столом, сидя в этом дивно удобном кресле. Вот эту скульптуру танцовщицы я подарил Жене из-за поразительного сходства, хотелось сделать приятное в день рождения. Вот в этом перламутровом ларце лежит у Жени вязание – тот самый свитер, который она начала для меня в Москве... Мы выбрали себе спальню с высокими узкими окнами, открытыми на море. По утрам солнце еще не заглядывало в эти окна. Мы просыпались от оглушительного птичьего щебета и видели кроны столетних платанов.
Но все же, несмотря на все наши фантазии, дворец оставался удручающе пуст. Мы заселяли его друзьями, прослышавшими о нашей невероятной удаче и спешившими к нам в гости семьями. Но друзья уезжали, и дворец опять становился слишком уж просторен для двоих... В театральной зале Женя, чуть зардевшись, сообщила, что у нас будет десять детей.
– Ты что же, лет десять подряд станешь рожать? – ужаснулся я.
– Не десять, а только пять, Санечка, – вполне серьезно ответила Женя. – Я рожу тебе пять пар близнецов. Моя мама и тетя Лариса были близнецы. Говорят, это передается через поколение. Вот увидишь, так оно и будет! Дворец навряд ли. а вот квартиру нам тогда выделят, как многодетной семье.
Женины глаза сделались грустными. Я понял, что игра зашла далеко. Мы, не сговариваясь, тут же сбежали из дворца на Южную террасу и подошли к балюстраде. Поросший терновником крутой склон головокружительно сваливался вниз к скалам, где плескался прибой. Круто уходила вверх к голубому небу наклонная плоскость моря, прохладная от синевы и ветра. Белый кораблик отважно скользил по ее крутизне.
– Знаешь, – сказала Женя, – сейчас представилось мне вдруг, что я буду жить долго-долго, тысячу лет, нисколько не старясь. Придут времена, когда сгинут все эти войны, все страдания и беды, и люди станут жить так, как нам пригрезилось во дворце. За эту тысячу лет я все-все узнаю на свете и все прекрасное вмещу в своем сердце. На мгновенье почувствовала даже, что я уже там, в будущем... И вдруг испугалась: "А где же мой милый Санечка? Где я его потеряла?" Оглянулась, а ты рядом, такой же вихрастый и сероглазый, как и тысячу лет назад.
Внешние уголки Жениных глаз выше внутренних. Когда она взволнована и серьезна, взгляд у нее крылатый. А на виске под смуглой кожей просвечивает синий сосудик. Не ужас ли предстоящей потери уже тогда стиснул мне сердце, если сложились вдруг слова нежданной молитвы? "Силы небесные и земные. Владычица Судьба и неумолимое Время, пощадите мою любимую! Не дайте скоро погаснуть крылатому ее взгляду, не дайте увянуть ярким ее губам, пусть прихотливое пламя румянца вспыхивает на ее скулах, когда фантазия и вдохновение касаются ее души!.." Спрятавшись за каким-то высоким вазоном, владельцы роскошного дворца целовались, как бездомные молодожены в московском подъезде.
На обратном пути была синева, из открытого моря шел накат, катер качало, летели брызги. Женя зябла, но уходить в салон не захотела. Жалась спиной к моей груди и куталась моими руками, как шалью.
– Посмотри-ка вон туда. Санечка. Видишь аркаду в райских кущах над скалами? Там в санатории комсостава в тридцать пятом году отдыхали мои родители с восьмилетней Надькой. Есть фотография, где они сняты у этой аркады втроем. Я всегда так жалела, что меня с ними еще нет. Мама на фотографии такая красивая и светлая. Никто и не подумал бы. что всего два года жизни осталось. Сначала уничтожь ли папу. Знаешь, что такое "без права переписки"! Маму поселили в лагерь в сороковом. Мне три года было. Нас отправили в детдом в Иваново. Спасибо, хоть не разлучили. Надя мне уже тогда за маму была. В войну она окончила ремесленное училище. Стала работать на ткацкой фабрике и меня забрала из детдома к себе в общежитие. Спали на одной койке... А в сорок восьмом, представь себе, мы с нею в том вот санатории прожили все лето.
– Ну уж все лето. Недели две-три?
– Нет, все мои каникулы. Мне тогда грозил ревматизм. Могла и калекой сделаться. Нужно мне было много-много горячего солнца Вот сестрица моя и нанялась судомойкой ради меня. И вышло все, Саня, как в сказке говорят. Сделай добро для мышонка, и он тебя отблагодарит. Тем мышонком оказалась я для Нади. Был там в санатории человек по имени Андрей, лечился от старых ран. Он меня на пляже всерьез акробатике учил. Это я их познакомила, так выходит. Вышла моя сестрица замуж, и мы поселились на Арбате у Андрея, недалеко от дома, где я родилась.
Образ стриженой девочки-заморыша, похожей на татарчонка, моей будущей жены, не оставлял меня в тот вечер. Нежность к ней, ходившей когда-то по весенней распутице в школу в стеганых бурках с худыми галошками, безотчетно оборачивалась виной за нашу нынешнюю бездомность. Перед сном я сказал:
– Послушай, мне надоело обнимать твой зонтик, хоть он и очень славный. Давай завтра двинем в Коктебель. Говорят, там с кормежкой неважно, и дикари бегут оттуда. Может быть, нам все же удастся снять комнату. Ради этого можно и поголодать. И еще там – Карадаг, воспетый Паустовским и Нагибиным.
– А главное, Волошиным! – подхватила Женя. – Вашу руку, капитан!
Энергичное наше рукопожатие музыкальная кровать сопроводила чем-то похожим на гром литавр под ликование всего оркестра.
Лиловая подкова пустынного берега, охватывающая синий залив. Свежий бриз с моря и суховей, настоянный на чебреце и полыни, сбиваются здесь, над кромкой прибоя, в восхитительный коктейль, который пьешь полной грудью и не напьешься. Ветер гонит волну и по синему кое-где легким белым пламенем вспыхивают барашки. В полумиле от берега покачивается трехмачтовый барк с зарифленными парусами. Это Коктебель – отныне он из географии переходит в биографию.
– Как здесь хорошо! – говорит Женя. – Ты, Санька, иди ищи жилье, а я отсюда уже никуда не пойду, так мне здесь хорошо.
Через полчаса я вернулся на берег. Женя упоенно копалась в гальке.
– Нашел комнату и даже отдельную? – поразилась она. И недалеко от моря? Так пойдем же туда поскорее, миленький.
То была просто-напросто выгородка из трех дощатых щитов, приставленных к стене дома и накрытых шифером. Декорация для спектакля "Карточный домик". Я торжественно распахнул перед Женей хлипкую фанерную дверь. Внутри стояли две узенькие койки и небольшой стол. Белые занавесочки на окошках отделяли это гнездышко от остального двора с кипящей в нем жизнью. Женя обессилено присела на койку рядом с дощатой стенкой декорации. Тихо спросила:
– Куда ты смотрел? Взгляни под ноги, пол-то земляной. Это же просто часть двора с невыметенным мусором. Нас здесь заедят блохи... Я смотрю, Санечка, рай в шалаше ты понимаешь буквально, без всяких там кавычек. Ну, вот что, бери-ка ты пляжную нашу подстилку и носи сюда полынь. Много-много полыни на пол. На целине мы только этим и спасались.
...Если доводится мне теперь сорвать голубую ветку полыни, я вдыхаю ее запах и на мгновение-другое переношусь в зной того дня, где я рву и ношу охапку за охапкой полынь, где печальная моя Женя наводит уют, устилая пол голубым пахучим ковром... В печали она становилась особенно хороша. Глаза ее делались большими и темными, почти совсем теряя цвет. А лицо бледнело, и вроде бы утончались черты... Вот такой, словно грузинская княжна, но одетая в модные брючки и тонкий белый свитерок, она предстала, наконец, моему восхищенному взору, чтобы отправиться к ужину.
Слухи о голодающих здесь дикарях оказались сильно преувеличены. Работала палаточная столовая, зазывно хлопая на ветру брезентом, как цирк шапито. Я пристроился в хвост очереди. Женя отправилась осматривать окрестности, а я поймал себя на том, что
раздумываю о своей Задаче. Отсутствие тетрадки с расчетами помехой не было. Память вернула меня к последней ее страничке. Я должен был найти условия, в которых электронный поток отдавал бы энергию электромагнитной волне, а волна в свою очередь, так бы швыряла электроны, чтобы они своей инерцией побеждали силы расталкивания одноименных зарядов... Это было сродни работе жонглера, который пытается управиться с целой тучей шариков от пинг-понга. Я делал пробное предположение о характере волны и оценивал вид траектории электронов. По ним я прикидывал коэффициенты для проверки на критерий устойчивости. Я проделал это и убедился еще раз, что решение не состоялось, поток рассыпается, и нужно начинать все с начала, с предположения о характере волны...
– Санечка, где ты сейчас? Ау! – передо мной стояла Женя. Печаль миновала, глаза слегка блестели от радостного возбуждения. – Ты знаешь, в Доме творчества писателей сегодня вечер поэзии! Там такие имена!.. Пойдем?
Билетов же нет.
Просочимся, – решительно сказала Женя.
На вечере поэзии я прилежно слушал поэтов, выходивших на возвышение перед белым экраном летнего кинотеатра. И стихи были хорошие. Но мой жонглер продолжал свои упражнения. Временами казалось, что вот-вот там у него электронный поток и электромагнитная волна зарифмуются друг с другом, и в вихре непримиримых сил наступит желанное согласие. Я совсем переставал слышать стихи и начинал следить за изменениями, происходящими с траекториями электронов помимо моей воли. И снова прикидывал устойчивость и с огорчением возвращался к стихам, звучащим с эстрады... Когда вечер поэзии кончился, я испытал опустошение. Решение моей Задачи, казавшееся нынче таким близким, снова ускользнуло и отодвинулось....В темноте мы поднялись на холм Тепсень. В траве смутно белели тропы. Чернел Карадаг, близкий и массивный под россыпью крупных белых звезд. Как округлая черная туча, громоздилась у горизонта Святая гора, и в самой ее кромешной сердцевине красновато и первобытно горел одинокий огонь. Пронесся метеорит. Мы остановились. Женя прижалась ко мне спиной положив затылок на мое плечо. Я обнял ее и приласкал в ладонях грудышкй, как мягких ласковых зайчат... Чуть больше года назад, в пору цветения черемухи в подмосковных лесах, мы так же вот часами смотрели в звездное небо. Женя до утра могла слушать мои "лекции" о галактиках и звездах. Здесь на плоской вершине Тепсеня, мы снова взволновано глядели в лицо вечности.– Женечка, видишь вон ту звезду... – начал было я. но Женя подняла руку, нашла мои губы и небольно их сжала... Через минутку она вдруг повернулась в моих объятиях и обхватив руками мою шею, жарко зашелестела в ухо: "Пойдем же скорее в твой шалаш, Санечка!"В "шалаше" страстно пахла полынь. Полетела во все стороны одежда. Полынный ковер щекотал босые ступни. Я нашел в темноте обнаженные плечи. Женин ответ на мой жадный поцелуй оказался вдруг непривычно бесстыден, и... Боже, зачем только судьба так сурово испытывала нас? Все, как прежде, свершилось разоружающе быстро. А тут еще кто-то явно подслушавший наше дыхание и страстный шепот, громко и со значением прокашлялся у нашей дощатой стены и протопал в сторону туалета. Женя тихо простонала, оттолкнула меня и пала ничком на свою постель. Я тупо и потерянно гладил ее затылок и шею, чувствуя, что ласка эта уже не может что-либо изменить. Огонь, только что полыхавший во мне, бесследно погас.– Иди, Сашка, к себе и спи, – сказала Женя. – Замечательное же ты выбрал жилье, ничего не скажешь... Ну, уйди же ты, наконец!Я долго лежал в темноте с открытыми глазами, скованный ужасом: от сознания, что нас с Женей связывает лишь нежная дружба – прогулки, стихи и звезды. Настоящую страть не испугает чей-то многозначительный кашель.
Женя тронула мое плечо.– Эй, восход солнца проспишь! А ведь договаривались... Ироничное "эй" будто бы проводило незримую черту между нами. Я встал и поплелся за Женей на Тепсень, страшась смотреть на ее прямые, совсем еще девчоночьи плечи... Мы успели. Солнце еще не показалось. Между коктебельскими холмами лежали дремотные лиловые сумерки. Но верхушки Карадага и Сур-Коя уже радостно порозовели. На востоке над плоской горой Кучук-Ячышар медленно копилось сияние. И вдруг рядом с могилой Волошина, отмеченной одиноким деревом, ярко вспыхнуло, как в окошке кинобудки. И пошло, и пошло вверх в золотистом тумане, вздрагивая и клубясь, солнце.
Женя сделала серию энергичных прогибов и наклонов, потом ловко прошлась колесом вдоль тропинки и стала на руки. Вот ее ноги тянутся к земле, пугающе сильно гнется спина, но ничего страшного не происходит, получается мостик. Рывок – она уже на ногах. Потом каскад прыжков и сальто – самая напряженная часть ее "вольных". Вдруг Женя резко остановилась.– Ну что ты уставился, эй? Машешь руками, как ветряк. Ты уже полчаса вот так машешь. Тоже мне утренняя гимнастика! Видишь, вон там старичок бежит? Беги и ты, долго беги, пока не взмокнешь. Марш!Я побежал по тропе, и увидел среди травы на склоне бородатого художника. Он держал на коленях планшет и быстро водил цветными мелками на черной бумаге, изредка поглядывая в сторону мыса Хамелеон. Я подивился энергичному замыслу. На этюде играли горячие тона – желтые, коричневые, алые. Яркое живое солнце только что взошло над Хамелеоном, и море у мыса засияло мятой золотой фольгой, черное в промежутках между блестками... Когда я вернулся после пробежки. Женя была не одна. Она возилась с семилетней дочкой наших хозяев, учила девчонку вставать на руки. Рядом на привязи уже паслась коза.Беззубая Панка была шоколадного цвета и с желтыми, как у ее козы, глазами. Белесые длинные космы и такие же белесые от солнца и морской воды трусики. Щуря один глаз, предложила:– Хотите, я вас в Сердоликовую бухту отведу? Только маме скажите, что я весь день с вами пробуду, и еды захватите вкусной. Колбасы, чебуреков и конфет.Шли по тропе в плотном зное под крутым склоном горы. Панка неутомимо шагала впереди. Оглушающе трещали кузнечики в сухой траве.