Текст книги "Звездное вещество"

Автор книги: Евгений Черненко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 27 страниц)

– Ты преувеличиваешь мои таланты, Женька! Научный редактор моей статьи, быть может, еще разнесет ее в пух и прах. И окажется, что я просто не знаю каких-нибудь "азов", потому и пришел к столь "блистательной находке". Во всяком случае, такое не исключено.

– Ничего же себе "солнышко в ладонях", – покачала головой Женя.

Это еще не было ссорой, но впервые под своей крышей мы уснули не обняв друг друга до самого утра. Какой-то холодок овладел каждым из нас... На рассвете я проснулся с очень ясным пониманием свой вины. "За что? – спросил я себя и тут же ответил себе. – За малодушие перед ясным лицом Жениной радости – это раз! И за действительно лёгкое и безоговорочное отречение от работы в "науке" НИИ – это два! Оно-то при ближайшем рассмотрении действительно выглядит как отречение от Науки. Ладно бы согласился уйти в цех месяца на два-три, так нет же... Совестливость крестьянская решила все за меня..."Как это произошло?.. Стаднюк вернулся с совещания в дирекции, подозвал меня к своему столу и сказал: "Александр Николаевич, есть мнение руководства..." Я выслушал все его доводы в пользу предложенного Бердышевым перевода инженера Величко в цех старшим технологом. "Ну и "Эллинг" будешь дотягивать в процессе его производства. Ты сам знаешь, какую хорошую сделал лампу, но она "сыровата", согласись". Я выслушал все его доводы и засовестился и сказал неуверенно: "Наверно, вы правы, Георгий Иванович..." С насторожившей меня поспешностью Стаднюк набрал телефон и сказал секретарю директора: "Готовьте приказ на Величко, Валентина Григорьевна. Он согласен". И все! Все пути к отступлению для меня были отсечены. Господи, а дело-то все в том, что прежний старший технолог цеха просто-напросто "не тянет"! Насмотрелся я на него за этот месяц. Бердышеву на этом месте нужен толковый человек. Стаднюк же меня просто незадорого продал в рабство, лишь бы от него самого с этим "Эллингом" отцепились... Шахматист чертов!Утренним ясным сознанием я представил себе, чем обернется уже сегодня для меня это легко данное согласие. Кроме "Эллинга" в цехе выпускается еще десятка полтора подобных приборов. Через три часа я приму на себя всю ответственность за их качество. Технологическая дисциплина, вакуумная гигиена, требовательность к технологам, ведущим отдельные приборы, и к технологам на основных общетехнологических операциях, борьба за качество и надежность каждый день, каждый час. И план, план, план из недели в неделю, из месяца в месяц! Я едва не застонал и прижался лицом к теплому плечу жены, ища опоры и поддержки. Женя, не проснувшись до конца, похоже, почувствовала это. Она обняла меня и прижала мою голову к своей щеке.Через две недели в ноябрьские праздники у Жени случился выкидыш. Мы собирались в гости к Надежде в Староконюшенный. Уже парадно одетый, я сидел в эркере. Передо мною лежала схема маршрута сборки "Эллинга", и я пытался найти более оптимальную последовательность операций, чтобы избежать перекосов пушки, основной причины брака... Женя вошла в комнату бледная и растерянная. Она присела к секретеру, где у нее лежала раскрытая рукопись, и вдруг разрыдалась. Я бросился к ней. Узнав причину, я похолодел. "Вот и расплата за малодушие, – подумалось мне. – За то, что не было у меня радости, как у Жени!" В гости мы не поехали. Я тут же уложил ее в постель, сам присел рядом. Женя взяла мою ладонь и приложила к своему животу.

– Больно? – спросил я.– Больно и безрадостно. Она ведь уже так хорошо начала жить во мне, эта моя искорка!

И тут я ощутил, точнее – почувствовал – Женину боль. Это не было болью в моем собственном теле – у меня только что-то сжалось в области солнечного сплетения и резко заломило у ключиц. Но эти ощущения сразу же схлынули. Я переживал Женину боль там, где лежала моя рука. Вот это теплое, нежное и любимое под моей рукой был Жениной плотью, но это было и едино со мною самим. Моему воображению одномоментно и во всей немыслимой сложности предстало вдруг явление, называемое нами наша любовь, от туманной для меня генетики и биохимии до того гармоничного и утонченного мира ощущений и переживаний, который сопровождает всякий раз нашу близость. В этой мимолетности для меня в виде бесценной истины предстало то, что до этого я понимал лишь разумом. Что любовь имеет своей целью материнство, озарившее две недели назад своим началом Женину душу. А я, равноправный, как и равноот-ветственный партнер этого чуда, я остался холоден из-за недомыслия или душевной черствости... Да-да, никакой мистики, именно мое малодушие и стало причиной выкидыша! Ведь наша любовь – это нечто единое для двоих, живое, органичное! Женя ощутила мою холодность, и что-то в ней неосознаваемо и невольно подчинилось и, уже где-то на биохимическом уровне, в гормональном каком-нибудь ансамбле это отозвалось и отторгло от лона крохотную беззащитную искорку зарождающейся жизни.

Острое чувство вины, теперь уже не символической, а действительной и непоправимой, обожгло меня и бросило на колени перед тахтой. Я припал лицом к Жениной груди, но моя рука по-прежнему согревала ее животик в болевой точке. Женя гладила мой затылок, и оба мы горько-горько плакали перед лицом своего нешуточного горя.В сумерках пошел снег. Женя к тому времени уже немного пришла в себя, и мы отправились на прогулку. Шли неторопливо, молча, дыша свежим от снегопада и морозца воздухом. Женя держалась за мой локоть так доверчиво, будто бы я ни в чем и не был тут виноват. Сердце мое стискивала тревога, и я думал с нежностью: "Пусть только это возникнет в ней снова. Как я буду этому рад теперь! Безмерно я буду это любить и беречь!" От этой мысли снова вернулось ко мне чувство полноты бытия. Это чувство прямо-таки захлестывало меня, как волна на большой реке при встречном ветре захлестывает байдарку. Все в жизни казалось ново, остро и опасно в этот вечер... Жизнь, моя собственная, Женина и тех, кого я еще не знал, но хотел поскорее узнать, тех, кого должна была породить наша любовь, была поразительно слита с этим летящим в воздухе снегом, с этой начинающей уже белеть землей и с этим темным пугающим небом, откуда снег все сыпался и сыпался... "А снег идет, а снег идет, -тихонько запела Женечка. – И все вокруг чего-то ждет. За то, что ты в моей судьбе, спасибо, снег, тебе..."– В следующий раз мы это непременно сбережем, правда, Санечка? – спросила Женя, будто бы прочитав мои мысли.Следующий раз пришел к нам, однако же, нескоро. Во всяком случае, заставил себя ждать и поволноваться.Вслед за первым снегом прочно легла зима. В сосновых борах по обе стороны реки проложены были десятки лыжных путей. Можно было хоть каждый день всю зиму бегать по ним, не повторяясь с маршрутом. Но мы предпочитали свой, начинавшийся почти от порога, неторопливо шедший под заборами дачного поселка и ныряющий затем в березняк. За березняком начинались два круга – большой и малый. Малый, стартуя у реки, проходил через вековой сосняк, похожий на храмовый зал с колоннами, снова выбегал к заснеженной замерзшей реке и по ее излучине возвращался в исходную точку... Большой уводил далеко, на несколько часов. Мы хаживали и в дальние воскресные походы под ярким солнцем, когда верхушки сосен полощутся, чуть покачиваясь, в синеве, а снег сияет голубыми и лиловыми тенями. Но особенно любы нам были вечерние прогулки перед сном по Малому кругу, по речной излучине... Черные силуэты сосен на берегу, иногда в небесной сумеречи красный мигающий огонь самолета над черной полоской дальнего леса – любимое мое Подмосковье, ставшее таким родным.И всегда из такой прогулки к дому влекло ожидание любви, жажда не только получить, но и отдать нежность друг другу... Часто теперь Женя шелестела мне в ухо: "Может быть, как раз сейчас все началось, Санечка! Я так тебя сегодня люблю! Хорошо бы началось именно в этот раз. Говорят, что только от большой любви рождаются счастливые дети".А по утрам мы снова уходили в большой мир, каждый в свою работу, где так или иначе проявлялось то, к чему мы были способны, что могли мы отдать этому большому миру в обмен на получаемое от него... Женина работа в "толстом" журнале казалась мне загадочной, что называется, была для меня "за семью печатями". Мне льстило прочитывать еще в рукописи кое-что из того, что через полгода потом волновало, казалось, всю страну. Когда же я видел у Жени в работе рукопись, всю исчерканную редакторской правкой, у меня начинало ныть под ложечкой, как прошлым летом в хирургическом отделении нашей больницы. Сам уже оперированный и вставший на ноги, я иногда видел, проходя коридором, как из операционной выкатывают высокую тележку с больным... Скальпель хирурга, проходящий в человеческом организме где-то по самой границе между жизнью и смертью, в чем-то ведь сродни редакторскому карандашу, который "режет по живому". Я сказал это Жене, и она горьковато улыбнулась:– Точно, Санечка, и режем мы автора, как правило, без анестезии. Если развить твою метафору, то роль издателя у нас сродни акушерству. Редактор – повитуха, не более того. И ужас в том, что мы занимаемся хирургией при родах. Будто бы кто-то, кроме автора, может знать, каким должно быть его произведение. Ребенок рождается, а мы тут же видим в нем пороки и делаем операцию на сердце... Честно признаться, за это я недолюбливаю свою профессию.

Между тем собственная моя деятельность в эту зиму перестраивала меня самого, как строгий корсет, перетягивающий талию, бывает, деформирует органы. Немалый от меня потребовался героизм, чтобы затянуть себя в "корсет" новой своей должности. Даже в начальную пору опытно-конструкторской разработки по теме "Эллинг", без малого четыре года назад, обуздывая себя очередной рациональной программой после студенческой своей вольницы, не довелось мне до конца прочувствовать диалектику "свободы, являющейся осознанной необходимостью". Каждое утро теперь я просыпался с ознобом от мысли о предстоящей днем борьбе. С начальником цеха. С мастерами участков и производственных линеек. Со своими прямыми подчиненными-технологами. А главное – с самим собой!.. Какой благостной и почти идиллической представала теперь моему воображению недавняя работа в лаборатории Стаднюка, когда можно было часами погружаться в решение очередной чисто технической или даже научной задачи, обретая несказанное наслаждение при удачном результате! Здесь же десятки, если только не сотни, всевозможных разновидностей брака, бациллы и вирусы которых живут в организме цеха, никогда до конца не изгоняемые, трясли лихорадкой, иссушали горячкой, парализовали столбняком то на одном участке, то на другом... И всем этим недугам ты, старший технолог цеха, должен был организовать отпор, помогая организму цеха в выработке стойкого иммунитета.

Еще лет сто назад возникло в Синявине хрустальное производство "поставщика двора его Императорского величества" Скопцова. Река подмывала здесь поросшие сосняком холмы из кварцевого песка. Вдоволь было здесь сырья и для прочных бутылок под шампанское и для тончайшего скопцовского баккара, которое знала в свое время и Европа. Выстроенная тогда фабрика в затейливом стиле испанского замка с башенками, внутренними двориками, с арочными подворотнями и оконными проемами теперь служила помещением для нашего цеха, что и являлось основной печалью нового старшего технолога, ибо держать вакуумную гигиену и технологическою дисциплину в исторических этих стенах было непросто... Вскоре после революции нужда в тончайшем хрустале стала куда менее насущной, чем нужда в игнитронах для московского трамвая. Тогда-то и возник на месте скопцовского производства заводик трамвайного подчинения, выпускавший ртутные выпрямители. В годы Великой Отечественной войны завод снабжал военно-морской флот тиратронами и газотронами для электроприводов корабельных пушек. В послевоенные годы вокруг "скопцовского замка" выросли новые корпуса важнейшего НИИ, одного из тех. которые определили и успех в соревновании с Западом в споре "кто кого запугает", и победы в космосе и многое другое. Но вот беда: культура производства в моем цехе оставалась на уровне игнитронного заводика 30-х годов!Начальник цеха Матвеев, толстый мужик, похожий на председателя колхоза из кинокомедии, уж очень экономен был на телесные и душевные движения. Сначала он с нескрываемой усмешкой наблюдал за суетой своего нового "старшенького". Но когда ценой этой своей "суеты" я вырвал месячный, потом и квартальный план по "Эллингу", Матвеев сильно меня зауважал, но щедрее на движения не сделался... Одна только линейка стаднюковского "Эха-1", размещенная в остекленном чистом боксе с наддувом, производила современное впечатление. Для того она и была заведена здесь по воле министра, чтобы разрастись и вытеснить все убогое старье. Но об этом как-то перестали думать всерьез. Если и говорили, то лишь с иронией, как о "благих намерениях, которыми..." и так далее. Во всяком случае, Матвеев с этим не торопился.

Каждый вечер перед сном я исповедывался Женечке. Эти ночные разговоры были моей радостью, моим упованием, источником оптимизма и мужества. Порой я поражался тому, как по скупым деталям и фактам Женя строила точнейшие психологические характеристики моим новым сотрудникам и оппонентам, и ее советы, как с кем себя вести, имели для меня самую практическую действенность. Но была в тех разговорах одна тема особенно болезненная. Нет, Женя и капельки не злорадствовала – ну и на волосок! – просто я сам в глубине души тосковал по оставленной работе в НИИ.

– Понимаешь, – признался я Жене, – Там все у меня приходило само собой, как дышалось. А здесь все, буквально каждый шаг дается только преодолением.– Все настоящее в жизни дается преодолением, Саша, – улыбнулась она. – Характер, во всяком случае. Так что однажды ты вернешься к научной работе обновленным. И я хочу, чтобы такое случилось поскорее.

Моя статья попала на рецензирование Алеше Пересветову, моему напарнику по кормовому веслу на хамсаринском плоту.... Сначала в редакции институтского научно-технического сборника решили, что статья Величко об эффекте схлопывания в неидеальной плазме не проходила по профилю издания и сообщили об этом автору. "Отошлите ее в академический журнал", – сказали мне по телефону. Я отправился в главный корпус ее забирать и по дороге горестно подумал: «Вот и конец всем моим ученым амбициям, в академическом журнале статью какого-то инженера без ученого звания не опубликуют». Но статью мне не отдали. «Только что заходил Пересветов Алексей Сергеевич, -сказали мне, – Случайно увидел вашу статью и очень заинтересовался. Сейчас она у него». Пересветов руководил небольшой проблемной лабораторией. Он исследовал физические процессы, которые использовались при разработке новых электронных приборов или неожиданно, в виде паразитных явлений, возникали в приборах существующих. Для Пересветова не существовало понятия «не по профилю НИИ». Все было по профилю, если только имело отношение к электронике... На следующий день Пересветов позвонил мне сам:

– Судя по куцым "выводам", старик, ты совершенно не понимаешь, что открылось твоему проницательному взору. И эта фотография молнии с яркой точкой – фантастически любопытно! Давай договоримся так: статью в сборнике напечатаем непременно, чтобы поскорее "застолбить" твое авторство, а мы в проблемной лаборатории попробуем развернуть ключевой эксперимент. Но в "выводах" советую тебе заявить без обиняков, что этой публикацией ты открываешь новый путь к управляемой термоядерной реакции. Глядишь, на старости лет это и принесет тебе горсть лаврушки для супа. Питательности никакой, но запах приятный. Согласен?.. Тогда напиши по-новому "выводы".

При этом разговоре у меня было такое впечатление, что это у меня самого теперь очки привязаны к голове, их заливает водой, а Пересветов корректирует мои движения гребью... Все это я рассказал Жене вечером по дороге от станции электрички.

– До чего же обидно, Сашка! – сказала она. – Кто-то будет твой эффект проверять, изучать... Как если бы ребенка родить и отказаться от него.– Авторство не собственность, Женечка! Да никто на мое авторство и не покушается, как это бывает у вас в романах об ученых.– Вот чудак. Они же откроют много нового, но уже без тебя! Это даже мне понятно. Авторами нового знания будут они, а не ты, Величко. Ты останешься на перроне, а они помчатся на поезде и помашут тебе ручкой вот так... Угадай, кто у нас будет в воскресенье в гостях? Ну угадай, угадай!

– Неужели Лешка и Сергей?

– Точно. Сегодня Леша мне позвонил, предложил взять портрет. И я пригласила их посетить наше Синявино. Так что маринуй мясо, Величко, и покупай "хванчкару" или "мукузани". Выберемся на лыжах в лес с шашлыками. Давай?– Хорошо, – согласился я. – Только нужно Лешке заплатить за портрет. В этом месяце я получу большую премию, а художники, небось, нуждаются по-прежнему.

Женя на минутку онемела. Потом сказала:

– Ты что спятил, миленький? И что за человек!.. То задаром готов отдать добрым людям то, что сам буквально выстрадал в муках, то готов совать деньги там, где и духу их быть не должно... Кстати, Леша сказал, что сейчас их дела не так уж и плохи. Новосибирские физики сейчас опекают наших художников. Ребята только что получили заказ на отделку какого-то дворца в Академгородке.

Портрет будет лежать в большеформатном альбоме "Шедевры Дрезденской галереи". С ним поделится восковкой "Святой Себастьян". Наедине, даже без Маши и Даши, я буду брать альбом и, всегда волнуясь, как фату с лица невесты, поднимать восковку. Делать это я буду нечасто, только когда тоска доводит до крайнего предела, до глухой неуговариваемой боли слева в груди. И всякий раз в такую встречу с Женей в долгие-долгие годы без нее, мне будет казаться, что она изменяется, что с нею что-то происходит в той вечности, где она оставлена силой Лешкиного таланта. Чуть-чуть изменяется взгляд, улыбка, свет карих глаз. Увы, это от раза к разу буду меняться я сам, и не в лучшую сторону. Потому, в полном соответствии с понятием относительности, Женя на портрете будет становиться более юной и прекрасной. То было в нашу обычную вечернюю прогулку в начале марта...Днем буйствовала весна света. Через полукруглое окно в нашем технологическом бюро я видел залитый солнцем палисадник перед "скопцовским" корпусом с синими тенями на снегу от темно-зеленых елок. Недоставало только кур на пригреве. С большой сосульки под дугой окна срывались сверкающие капли...Вечером под звездным небом по дороге к станции звонко хрупал под ногами лед, схваченный деловитым морозцем. Женя грустная была и рассеянная по дороге домой. На висках из-под вязаной шапочки выбивались пряди волос. И дома весь вечер взгляд у нее был туманный, далекий какой-то, ускользающий. Не заболела ли?.. Она штопала при свете бра, сидя на тахте, пока я уносил на кухню и мыл посуду после ужина.

– Пробежимся по малому кругу? – спросила вдруг, решительно откладывая штопку.

– Так ведь одиннадцать уже.– Ничего, за часик обернемся.

В лесу, в храмовом пространстве между сосен, идя впереди меня, она подпрыгнула и в воздухе ловко развернулась лыжами на сто восемьдесят градусов. Поехала навстречу и остановилась в полуметре, проскочив одной лыжей между моих лыж. В пепельном звездном свете я видел темные глаза на бледном лице.

– А может, ты все же не любишь меня, Сашка? – спросила нешуточно грозно.

– Ты что это, Женя?

– Да. Не любишь. Только изображаешь, притворяешься, не знаю, зачем.

– Как мне любить еще сильнее, Женечка?

– Лучше никак, чем так! Всего-то разик один и зацепилось у нас с . тобою за год, и то не удержалось. Несовместимые мы, видно, с тобой. И ты не рад был, я же видела, только себе не поверила. Мои редакционные бабы, знаешь, что говорят? Эх, лучше уж тебе не знать то, что от них о настоящей любви наслушалась... Посторонись с лыжни!

Я отступил в сторону. Женя оттолкнулась палками и понеслась кдому, не совершив обход малого круга, что само по себе было нехорошим знаком... Она бегала на лыжах много лучше меня, южанина. Когда я приплелся домой, она уже лежала в постели, сильно подвинувшись на свой дальний край и обнимая подушку, как всегда, когда ей не хотелось обнимать меня.Я прокантовался без сна почти до самого утра. Как и полгода назад в Коктебеле, наша любовь готова была растаять, испариться, исчезнуть, словно призрачный замок в высоком облачном небе. Как же сберечь и удержать то. что и словами выразить невозможно? Чем, кроме покаянной мольбы к владычице-судьбе, удержать это. когда наступает такое вот неожиданное похолодание?.. Если она на самом дел разлюбит меня?.. Женя была уже не раз у врачей, и у нее не обнаружили никаких отклонений. И снова моя ноябрьская вина возникла в душе со всем своим трагизмом. Возможно ли вообще возращение того, что соединяло нас в первую неделю жизни под своей крышей?.. И ничего не придумать, ничего не предпринять! Кроме одного... Нет мне жизни без тебя, вот что я знаю точно, Женечка.

Утром на перроне расстались молча и без поцелуя. Женя просто вошла в вагон и, коротко кивнув, скрылась за внутренней дверью. Мне бы поехать с нею до Москвы, а я озабоченно подумал о том, что через час мне предстоит вести в цехе "день качества" – совещание с технологами м мастерами. И остался на перроне. Вечером пришлось пожалеть. Я встречал все до единой вечерние электрички, но Женя так и не приехала В полночь я перестал дергаться, решил электрички больше не встречать. Лег спать и уснул мертвецки после бессонной прошлой ночи и многочасового хождения между домом и станцией...В десять часов утра на работу мне позвонила Надежда Максимовна:

– Саша, Женя у меня ночевала. Вы что, поссорились? Слова из нее вытащить не могу. Но на всякий случай я ей припарку хорошую сделала. Вот что я тебе скажу: ребенок вам сейчас нужен. Ты пойми, ведь ей уже не двадцать.

Будет, Надя, обязательно будет. Вот увидишь! – крикнул я и оглянулся на сотрудников: не расслышал ли кто-нибудь из трубки последних слов Надежды.

Вечером, когда подходил к дому, увидел свет в нашем эркере и обрадовался так, что в висках заломило от волнения. Вошел. Женя стояла у секретера над рукописью, покусывала в раздумье карандаш. Обернулась, и был у нее вид напроказившей девочки...Следующий день у Жени был "неприсутственный", когда она могла работать дома или в библиотеке. Придя домой вечером, я обнаружил не только сверкающую как новая копейка комнату, но и преображенную Женю. Она была прямо-таки вызывающе красивой. Никакой косметики она не держала, но умела вот так неожиданно преображаться одной только ей ведомыми средствами. Внутри у нее будто бы зажигался какой-то свет. Чудеса!..– Не удивляйся, это репетиция, – сказала она о надетом лучшем своём платье и о прелестных туфельках итальянского производства, купленных совершенно случайно с рук в издательстве с месяц назад. -Засиделись мы с тобой. Теперь начинаем "светскую жизнь". Завтра премьера в Доме кино, послезавтра будет юбилей живого классика в Доме литераторов. Еще через день – "Онегин" в Большом театре, соскучилась я по этой опере. Дальше видно будет... Проверь свой выходной костюм. Если нужно, проутюжь брюки. Вот билет на всякий случай, но я буду ждать тебя у входа в Дом кино.Светская жизнь длилась две недели... И премьера чудесного фильма Георгия Данелия. и "живой классик", оказавшийся с детства любимым мною писателем, и вечер поэзии в Политехническом, и уже совсем неожиданно – вечер туристов-водников в клубе МГУ... Не такой ли и грезилась мне минувшей осенью "жизнь друг для друга"? Какое счастье идти от электрички по спящим улицам своего городка, пить поздний чай в пустой кухне родной коммуналки и наконец-то улечься в постель!.. Но почему же поселилась в душе и не уходит тревога? Отчего она, отчего? И вдруг я обнаружил, не веря себе, что страшусь Жениной красоты.И среди множества блестяще и богато одетых женщин, красивых не без помощи косметики, и рядом с такими, как сама, природно и одухотворенно красивыми, она нисколько не блекла, не терялась. Не от того, ли была моя тревога, что ловил я тянущиеся к лицу моей Жени н порой откровенно зовущие взгляды мужчин? Было немножко. Но все же природа моих страхов была иной – не от ревности. Я старательно припоминал миги жизни, особенно освещенные Жениной красотой. Купание в омуте на внезапно обмелевшей подмосковной речке Наре, "черемуховая электричка" на следующий день, дневка на Буредане, свадьба в зале-ротонде ресторана "Прага", морская прогулка в Алупку, первый вечер в комнате-трамвае – здесь ее красота была неотделима от красоты мира. В "светской" же нашей жизни... Нет, я не мог это переложить на язык понятий и дать этому объяснение, но красота ее становилась как бы сама по себе, неясно было, что мне с этим делать, как вести себя перед несомненностью ее факта...По-настоящему хорошо мне было с Женей в эти дни только на вечере туристов-водников. И была Женя не светской красавицей, а просто отличной девчонкой и даже "своим парнем", как сказал о ней кто-то со сцены, когда песня на ее стихи "Золотая метель листопада" в конкурсе встала вровень с "Июльскими снегами" Визбора. Сама Женя была просто потрясена неожиданностью такого успеха. Когда-то она напечатала в университетской многотиражке подборку своих стихов

Теперь их начали петь. Все лавры-то были композитору и исполнителю – третьекурснику с геофака. Но вспомнили, что и Снежина сегодня в зале, и ей пришлось идти на сцену и читать новые стихи... Дома в тот вечер Женя вдруг тихо расплакалась... Не первый раз я видел ее слезы, но меня опять лихорадило в эту ночь. Снова глотал я полынную горечь в бессонной медлительной темноте, снова напряженной магией чувства пытался склонить судьбу к благорасположению.

Первый день апреля пришелся на воскресенье. Тополь под нашим окном обкорнали, как рога оленю, и по утрам солнце беспрепятственно заглядывало в эркер. В то утро комната-трамвай неслась прямо ксолнцу, а пассажиры на не слишком широкой тахте, только что проснувшись, близко смотрели друг другу в глаза. Женя робко сказала:

– Санечка, кажется, чудо свершилось. У нас снова завелся ребенок, пока еще совсем-совсем крошечный.

– Почему не два, Женечка?– Что за шутки? Сейчас же обижусь!

– А ты сама не шутишь? Сегодня же первое апреля.

– Нет, Сашка, нет! – Женя вскочила, обнаженная, чудесная, оседлала мой живот и принялась небольно молотить кулаками мою грудь в приливе восторга. – Меня уже третий день мутит. А уж я теперь опытная. Знаю, что все это означает, ур-р-ра!Я осторожно стащил ее с себя и положил рядом. Потом я поднялся на колени и так же бережно поцеловал ее животик, еще хранящий остатки крымского загара. Поцеловал там, где пять месяцев назад держал свою руку в болевой денек, когда выпал первый снег. Тихую, ясную свою радость я адресовал тому, что начинало, пока еще только на биохимическом языке, свой диалог с этим миром, таким обжигающе опасным и беспощадным, но и таким прекрасным, несмотря ни на что. Это было первое движение моего сердца навстречу Маше и Даше, тогда еще неведомым и неназванным, но уже ехавшим на полных правах в комнате-трамвае навстречу солнцу.

Первый месяц было еще очень страшно обоим... Я просьпался по ночам от невнятной тревоги, вспоминал, отчего она, и мог успокоиться лишь согревая ладонью Женечкин живот. Весь свет, очарование и смысл происходящих с нею перемен заставляли меня порою недоумевать, как это мы осмеливались раньше называть любовью свои отношения, пока не было с нами этого, ежеминутной тревогой освященного? Я снова засыпал, и в предсонье мнилось мне, что это моя нежность и присутствие моей руки хранят от зла и покушения бесценную начавшуюся жизнь.

В мае Женя осмелела и успокоилась. Природа исправно свершала свою работу, и уж совсем некстати было досаждать ей своими тревогами. Женя начинала день посильной, но довольно смелой гимнастикой. Потом ехала в свою редакцию, а вечерами хвалилась мне, какую радость бытия испытывает она от осознания свой женской полноценности. Говорила она это все же шепотом, будто страшилась спугнуть счастье неосторожным словом, но как же светилось ее лицо! В июне ей полагался отпуск, и у нее вдруг возникла идея:

– Давай махнем с тобой в Благовещенку! Ты ведь три года бабку Марию свою не видел. Стыдно. С моими родственниками ты уже хорошо знаком, пора и мне познакомиться с твоей родиной.

...Сошли с поезда на станции Велико-Анадоль, с которой десять лет назад я отправился в большую жизнь. К Благовещенке двинулись напрямик по полевой дороге. С одной стороны ослепительно цвел подсолнечник, заполненный пчелиным гулом, с другой – буйствовала кукуруза. Политый ночным дождем и уже высохший чернозем хранил на себе хрусткую корочку. Повязанная от жаркого солнца платочком, кареглазая Женька с ее взглядом черкешенки, казалось мне, всегда принадлежала этим святым для меня местам... За бугром возникли верхушки терриконов, и полевая дорога привела нас прямо к Котовой балке, где по-прежнему жила своей праведной жизнью криничка, питая моих односельчан чистой прозрачной водой. Мы с Женей напились и дальше пошли по тропке через выгон, где Сашко когда-то носил на коромысле воду и мечтал о Будущем. И вот мы вошли во двор, и бабушка Мария, оторвавшись от кормления кур и щурясь, чтобы одолеть незрячесть, сказала:

– Господи так то же Сашко с жинкою! Красулечка же какая! Здравствуй, моя голубонько! И ты, сокол, здравствуй!

...В этот месяц, случайно купив у леваков шиферу и выписав через сельсовет материал для стропил, я заново перекрыл хату, радуясь добротной прочности ее стен, сложенных еще моим прадедом из пор-фиритового бута. И радостно наблюдал я дивное единение душ старой украинской крестьянки и молодой москвички – моих самых главных женщин на свете. Тайные страхи, что Женечке тяжко будет выносить жизнь в старой хате с земляными полами, оказались пустыми. Единственно только – в первый же день, как в Коктебеле год назад, мне пришлось мешками носить с выгона голубую полынь. С доброго согласия бабушки Женя заменила ею старые домотканые половики. И сами эти половики, не знавшие стирки уже добрый десяток лет, мы с Женей стирали в озере, которое раньше носило название Третий доломитовый карьер. И вспоминалась нам другая стирка – в солнечный денек заполярного лета у водопада на Каре.Хоть и не те уже были силы у бабушки Марии, но по-прежнему буйствовала вокруг хаты разнообразная огородная зелень, а. в подзапущенном саду наливались вишни и сливы, даже была и грядка новоселки этих мест – клубники. А в кустах сильно разросшейся сирени еще стоял мой топчан, посеревший от осенних дождей. В ясную погоду мы с Женей спали на нем, ложась и поднимаясь вместе с солнышком. Колесо звездного неба неспешно крутилось над нами вокруг Полярной звезды, и Женины познания в астрономии прирастали, приближаясь по насыщенности к моим собственным... Нам везло – снова с лицами, обращенными к звездам, принимали мы новую волнующую полосу своей любви и супружества...Женин день почти полностью уходил на помощь бабушке по хозяйству и на долгие душевные разговоры со старушкой в прохладной тени под стеной хаты. Как напрасны были мои опасения, что бабушка не найдет общего языка с городской невесткой!.. Еше в первые дни бабушка сказала мне: