Текст книги "Звездное вещество"

Автор книги: Евгений Черненко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 27 страниц)

– Прелесть, как удобно! – обернулась она ко мне. – Так можно работать и работать без устали. А ты сумел бы такую ногу сделать, Саша?

Глаза ее все еще были грустны, и мне захотелось обрадовать ее, утешить.

– Смогу, – сказал я решительно, прикидывая при этом, как осуществить свое обещание. – Ореховую не гарантирую, а буковую сделаю. Если ее чуть протонировать морилочкой, да хорошенько подобрать лак, будет неотличимо.– Ну ее, эту шапку, весна скоро! – засмеялась Женя. – Давай мы этого бедолагу приютим и вылечим, Санечка. Он отплатит добром, вот увидишь!

Мы так увлеклись этой своей затеей, что еще с полчаса не могли оторваться от прекрасного стола и домой вернулись совершенно счастливыми. В воскресенье я прямо сгорал от нетерпения, а в понедельник, вечером раздобыв еще денег, выехал в Москву, сильно беспокоясь: не купили бы его только!.. И облегченно вздохнул, увидев своего "арабского скакуна" на прежнем месте...Полгода стол простоял в родительской комнате на трех ногах, прислонясь к стене. Я подобрал в тарном цехе завода подходящий буковый русок, но не доходили руки даже просто снять эскиз ножки и дать задание токарю. Я так уставал за день, что сваливался без ног, едва добирался до дому. По воскресеньям же, сидя за своим чудесным столом, я напряженно ломал голову, почему наращивание мощности СВЧ накачки в новом макете циркотрона не привело к росту эффективности термоядерной реакции. Начавшийся 77-й год оказался для меня рекордным по напряжению сил и по мизерности достигаемых при этом результатов. Начало сбываться предсказание Дмитриева о строптивом бутерброде, шлепающемся маслом вниз?..Днем за арабским столом работала Женя, проверяя сочинения и диктанты и готовясь к урокам.Зачем и почему так торопились мы в ту зиму?.. Было ли тому причиной умелое и на редкость последовательное подхлестывание со стороны Стаднюка? Разумеется, было. Он чуть не еженедельно проводил досмотр "термоядерщины", допекал язвительными разносами и порой доводил меня до белого каления. "Так же нельзя, Саша, ты работаешь на износ! – говорил он, сокрушаясь от "искренней" заботы, -И людей своих ты изводишь. Нужно, наконец, организоваться и четко разложить работу по исполнителям". Под этим понималось полное принятие Селезнева и всей "Аскольдовой могилы" на выучку. Мои кадры, особенно Гера Латников, терпеть не могли ни тишайшего Селезнева, ни его угрюмоватых кадров, которые сегодня задают вам наивные вопросы, а через неделю приходят с глубокомысленными предложениями по этим же вопросам и не без претензии на соавторство... Так что стремление "показывать пятки" Селезневу оказывалось для "стаи" сильнейшим стимулом, хотел того Стаднюк или не хотел. И все же не это было главным.По утрам во время "совета стаи", на который не допускались никакие чужаки, я чувствовал, что гонит нас вперед. И меня самого, и Герку, и Юрку Серегина – всех. На "Дирижабле" мои молодые волки ощутили вкус настоящей живой и горячей научной работы. Успех вдохнул в них веру в себя и породил страстное желание "взять планку", поднятую теперь на жутковатую высоту. Ведь цель темы "Дебет" была сформулирована как исследование условий положительного баланса энергии УТС... Стаднюк и не подозревал, что видимая им при "досмотрах" часть наших работ составляет не более десятой от того, что замышлялось и делалось нами в действительности.Лишенный отдыха минувшим летом из-за Госкомиссии, я так и не выбрал времени для отдыха и к февралю начал чувствовать физическое изнеможение. Сон не приносил мне бывалой бодрости. Я поднимался разбитый и с таким ощущением в области диафрагмы, будто бы там что-то могло сейчас порваться. Я страшился сознаться в этом Жене. К счастью, это быстро проходило. Стоило мне выйти из дому в морозную тьму раннего утра и приняться за обдумывание на ходу ближайших задач, как прилив жизненной энергии приходил будто бы из ниоткуда, подхватывал меня и нес, и нес до самого вечера, чтобы бросить потом, чуть ли не буквально на руки Женечке, выжатого до капли... С утра начиналось все сначала.Зима и весна полностью ушли у нас на создание усовершенствованного циркотрона, в который мы вложили все свое понимание физики явлений периодического уип-эффекта. В нем не было никакой концептуальной новизны, но была предельная завершенность, которой отличаются по-настоящему оптимальные конструкции. В холодном виде макет казался чем-то вроде лампы Алладина, из которой нам предстоит выпустить могучего Джинна. Приходила даже мысль, достаточно ли прочен поводок, чтобы удерживать его в повиновении... I

Решающий эксперимент пришелся на конец июня. Увы! Джинн заупрямился и не захотел вылезать ни под каким видом. Наращивание мощности СВЧ накачки привело лишь к некоторому росту высвобождаемой энергии. Но не эффективности. На "кредит" 50 киловатт был получен "дебет" только 150 ватт, то есть эффективность оказалась ниже, чем у "Дирижабля"... Воспринималось это как откровенный провал, не больше и не меньше. И означало, что "все наше понимание", вложенное в макет, есть просто новая ступень невежества... На "поминки" макета, уже переименованного Серегиным в "Диабет", грозовой тучей явился Стаднюк. Выслушав мое сообщение о результатах, он сказал:

– Ну, что я тебе говорил? Далеко со своими методами работы ты не уедешь! Нужно разворачивать самый широкий и хорошо продуманный фронт исследований. Сколько я еще должен тебе это твердить?

"Стая" сидела полукругом около верстака, на котором, опутанный проводами и шлангами, стоял "Дебет", производивший теперь неотразимое впечатление безвременно умершей головы профессора Доуэля. Все мрачно молчали. Перед самым приходом Стаднюка мы уже успели обсудить ситуацию и приняли решение "на луну не выть", а планомерно и пристально изучать все, что происходит в этом злосчастном "диабете". На год работы хватит. Потому грозный приказ Стаднюка был принят с достоинством и пониманием. Исследовать, так исследовать, начальник, "бу... сделано"!

– Ты, кажется, собираешься в отпуск? – совсем уж участливо спросил меня Стаднюк.

В воздухе запахло "шахматной комбинацией". Тут же я сообразил, что скажет Стаднюк на мой утвердительный ответ. Последует ход: "На время отпуска передашь дела своей лаборатории Аскольду Васильевичу". Мой ход: "Но у меня официальный зам Латников". Стаднюк с ухмылочкой и высоко поднятой верхней бровью посмотрит на Латникова и выиграет "партию" неотразимым ходом: "Пусть Гера еще немножко молоко на губах обсушит при таком состоянии дел в лаборатории на важнейшей, к тому же, теме!" Молодые волки прекрасно оценили ситуацию и ждали ответа своего вожака. Нет, Акела не имел права "промахнуться"! Оставался у меня единственно верный ход и я его сделал:– Я не пойду в отпуск, Георгий Иванович! При такой ситуации...

– Вот это ты напрасно, Сашка! – откровенно разозлился Стаднюк. – Второе лето без отпуска, знаешь ли...

Я промолчал, и это оказался еще один очень сильный ход – этакое молчаливое: "Да пошел ты!.."

– Ну, как знаешь, – засветился прежним доброжелательством Стаднюк. – Будем надеяться, что твоя "жертва" не окажется напрасной.

Кто бы и подумал, что сейчас Серый Волк чуть-чуть не сожрал Красную Шапочку!.. Вечером я все это рассказал Жене. Она потемнела лицом, но поняла святую неизбежность именно такого решения и согласилась ехать с детьми в Гагры одна.

– Дай мне только одну страшную клятву, Саша, – сказала она. -Не готовить к нашему приезду никаких сюрпризов, лишающих тебя сил.

– Сделаю ногу нашему "арабскому скакуну".

– Ногу можно, – грустно согласилась Женя. – Ты ведь ее не сам будешь вытачивать, правда? А еще, Санечка, в выходные дня выбирайся в лес. Не пропусти чернику, она скоро пойдет. Во время сбора можно ведь и продумывать свои проблемы, а?

Лето выдалось таким дождливым, что в лес я выбрался лишь однажды в субботу. Но небо вскоре затянуло и начался дождик. Я быстро промок, никакой черники не нашел и ничегошеньки не придумал путного. Вернувшись домой, я впервые за лето досыта выспался под шум разошедшегося дождя за открытым окном...Я допоздна засиживался на работе. "Стая" тащила на мой стол огромный экспериментальный материал, снятый на "диабете". Эти опытные данные поражали воображение и подавляли волю своим изобилием, бессвязностью и непроясненностью. Я понимал пока только одно: за деревьями стало не видно леса. Какие-то эффекты, еще не встречавшиеся ранее, похоже, маскировали главное. Поди тут еще разберись, что главное и что побочное. Истина скрывалась где-то под этим бесчисленными графиками и таблицами, как буддийский храм, поглощенный джунглями.И, как всегда, наваливался панический страх: не оставила ли меня способность входить во внутренний мир явления, не исчезло ли умение вживаться в задачу, становясь чуть ли не участником событий, длящихся миллионные и миллиардные доли секунды?.. Во всяком случае, я никак не мог себя на это настроить, как ни бился, и день за днем испытывал непроходящее раздражение, находя от него спасение только в самой рутинной работе – в статистической обработке экспериментальных данных или в расчетах каких-либо частностей. И все ждалось: вот наступит обновление души, переход к проясненному взволнованному состоянию, когда все получается как бы само собой. Как это было года полтора назад в лучшую пору "Дирижабля"... Ждалось, но не приходило. Только однажды я испытал долгожданную легкость и окрыленность. Когда вечером после работы принялся вытачивать в нашей мехмастерской на токарном станке ногу для "арабского скакуна". Любуясь тем, как вьется хрупкая буковая стружка, как из бывшего прямоугольного бруска рождается фигурная балясинка, я испытывал настоящее отвращение к только что оставленному на столе в лаборатории вороху таблиц и графиков. Боже мой, да заниматься бы мне весь свой век вот такой чудесной столярной работой, и не надо бы ничего другого! Я отлично понимал, что не прав, что не удовлетворила бы меня всерьез никакая столярная деятельность, но...В тот же вечер уже дома, когда полировал и покрывал лаком свое деревянное издельице, я вдруг поставил себе диагноз. Дело не в одних лишь технических трудностях. Говоря языком незабвенного Ф.В. Захо-дякина, меня занесло в область "нравственных похождений"!.. Задачу с большой буквы нужно решать, имея просветленную совесть. Тогда только и открывается тебе истина, когда сам ты живешь правдой души – отважно, щедро, порой даже трагично. А что такое, по сути дела, твой отказ от отпуска? Поза, да и только!.. Я стал думать, что Стад-нюк абсолютно прав, когда требует расширения фронта работ. Я даже стал прикидывать, как можно было бы поделить с Аскольдом сферы исследовательской программы и успешно сотрудничать, не пересекаясь и не жмотничая, как это происходит сейчас. Но тут же вспомнилось, как Стаднюк повел себя с Пересветовым, и я разозлился на себя за прекраснодушие: "Ведь и ахнуть не успеешь, Стаднюк отпихнет тебя, изобразив на лице самую искреннюю заботу о пользе дела!.."Женя и дочери вернулись в середине августа. Еще на вокзале Женя успела уловить симптомы переживаемой мною душевной драмы. Она спросила:– Что, снова "сажа бела"?Я сдвинул плечами и виновато улыбнулся в ответ, втайне надеясь, что теперь, с Женей, сама вернется желанная ясность и цельность. И стал ждать задушевного разговора... Она же в первые после возвращения дни вся была замкнута на Машу и Дашу. По особой, тщательно скрываемой от меня, суете всех троих, по частым постирушкам дочерей при запертой изнутри двери ванной я с большой грустью понял: мои милые малышки перестали быть девочками и вступили в сложную во всех отношениях начальную пору девичества. Так что им очень была нужна сейчас их умная, чуткая и терпеливая мама!..Я еще и еще предпринимал попытки чисто логически осмыслить всю необъятность проблемы, поставленной перед нами "диабетом". Потом с помощью Дмитриева удалось одолжить на пару недель совершенно замечательный английский осциллограф – сверхскоростной, многоканальный и запоминающий. С его помощью открылось, что явления в циркотроне "Дебет" носят нестационарный характер, чего не бывало раньше – на "Дебюте" и "Дирижабле". Первые вспышки реакции УТС очень энергичны и, похоже, имеют исключительно высокую эффективность. Далее эффективность вспышек быстро снижается. Примерно за 100 наносекунд реакция сходит на нет, и термоядерная "печка" полностью гаснет, чтобы через 200-300 наносекунд снова ярко вспыхнуть. Далее этот цикл повторяется... Я по-прежнему не мог объяснить, что происходит в циркотроне. Но, по крайней мере, природа безумной сложности интегральных характеристик стала понятной.Однажды за вечерним чаем я, наконец, рассказал Жене обо всех своих затруднениях и муках. Стараясь рассказывать как можно доходчивее, я с помощью хитроумных сравнений и аналогий пытался нарисовать обстоятельства, не очень-то понятные и мне самому. Женя вскоре потеряла ориентировку в этих моих "джунглях, поглотивших буддийский храм" и уж совершенно не могла принять в толк, как из всего этого вытекают еще и мои нравственные мучения... И отшутилась экспромтом:– "О, снова ты коптящей лампой то светишь, то теряешь свет. Талант жены б жене таланта! – твержу себе я столько лет. Пошли мне, Бог, хотя бы дар с его души снимать нагар!" Правда, похоже?.. Как же я могу тебе помочь, мой миленький? Ты у меня уже большой и совсем взрослый мальчик, выберешься сам, как это уже не раз бывало. А "нагар" я могу снимать одним доступным мне способом...Женя обняла меня и поцеловала.В середине сентября Женя спросила:

– Что же. Озерного семинара у вас в этом году не будет?– Был уже. Просто я отказался от участия, – виновато улыбнулся я ей. – Докладывать пока нечего, Женя. Вот дожил!– Ну-у, Сашка! – разочарованно протянула Женя. – Я-то думала, хоть семинар даст тебе недельку отдыха. Весь извелся, даже глаза ввалились. Слушай, а не махнуть ли нам с тобой в Тверскую губернию за клюквой? После сладостных кавказских магнолий хочется чего-то Нашего – хвойного да березового.

Я не очень-то поверил в реальность этой затеи. Но Женя уже вела подготовку. Сделала перестановки в собственном расписании чтобы освободить два дня, попросила Надежду побыть у нас с девчонками. Подготовила все запасы и одежду... В последние минуты перед отъездом Женя приподняла мой рюкзак. С этого все и началось.

– Ого! Слишком тяжелый, Санечка, – сказала она. – Тебе же придется нести еще и килограммов двадцать клюквы на обратном пути. Оставь дома палатку, надувные матрасы и этот тяжелый топор. Все это без надобности. Ночевать будем в деревне на сеновале.

Взамен палатки я сунул в рюкзак большущий лоскут полиэтиленовой пленки, но расстаться с топором упрямо отказался. Сердясь на Женю, и подозревать бы не смог, что именно "изъятие" палатки приведет меня в конечном итоге к пониманию явлений, происходящих в циркотроне "Дебет".Мы уехали ночным поездом на Осташков, а рано утром уже катили в кабине лесовозного "МАЗа" по разбитой лесной дороге со станции Пено в сторону верхневолжских моховых болот. Леса время от времени расступались, и открывались тускло-оловянные плоскости озер под низким облачным небом. Иной раз через прореху в облачном пологе било вниз прожекторами солнце, и тогда озерная гладь начинала сверкать, а дали окутывались мрачной туманной синевой... Часа через три пути молчаливый шофер остановил машину у ответвления телеграфной линии и показал на столбы деловито шагнувшие от дороги в темный брусничный бор:– По столбам дойдете до ручья и повернете направо, вверх по течению. Выйдете на хороший ягодный мох. А если дальше идти по столбам, будет, хоть и не скоро, деревня Пустошка. Автобус на Пено ловите здесь, на дороге. Он проходит в семь вечера и в девять утра. Учтите, лесовозы в субботу и воскресенье не работают. Больше тут подвезти вас некому."МАЗ" дохнул черноватым облачком дыма и покатил дальше, переваливаясь на ухабах. У Жени горели щеки и блестели глаза, и вообще была она хороша в это утро, повязанная пестрым платочком и со смоляной прядкой на виске. Я взвалил на плечи рюкзак и ощутил шальное опьянение свободой, простором и этим родным пасмурным небом, готовым вот-вот полить и заморосить и, тем не менее, таким прекрасным. Мы часа два добирались до предсказанного шофером ручья. Низко летящие над лесом облачные космы иногда расходились, и за ними в высоком небе обнаруживался второй слой облаков, перистых и очень белых, будто неведомый маляр, пробуя кисть, мазнул небрежно тут и там белым по синему. И вот засветились впереди в лесу просветы, и мы вышли на край обширного нежнозеленого пространства. Редко и обречено стояли среди моховых кочек чахлые ели и сосенки, увешанные голубыми космами лишайников. Дурманно благоухал багульник, возвращая сердцу на диво живые воспоминания о Карской тундре... Первая же обследованная кочка оказалась будто бы кровью обрызгана. Крупная и крепкая, еще белобокая, но с темновишневой спинкой, клюква. Только собирай!Как ни обильна бывает ягода, сбор не такое уж скорое дело. Тысячи и тысячи клюквин должны пройти через ваши руки в котелок, а затем в ведро, синеющее поодаль. Всякий раз удивляешься, как мало прибыло в ведре с одного принесенного тобой котелка... Мы ходили по болоту кругами, и в те редкие разы, когда оказывались у синего ведра одновременно, коротко припадали к друг другу и снова расходились в разные стороны. Часа через три я обнаружил, что ни единого разика еще и не вспомнил на этом болоте о своей необъятной и мучительной задаче. Какая-то пустота и тревога сменили утреннюю эйфорию. Поднимая взгляд на Женину фигурку в ладно пригнанной, карской еще, штормовке, удавалось эту тревогу унять, но стоило только углубиться в сбор, как бездумная тревога снова охватывала душу. Ведро наше наполнилось только к вечеру, когда в облачных разрывах над верхушками леса багрово засветился закат. Женя сказала смущенно:

– Не пойдем мы в деревню, Саня, давай у костра заночуем. Где еееще искать эту деревню, на ночь глядя?– Ладно, – согласился я. – Нет дождя, и на том спасибо. Давно я мечтал устроить ночевку по-таежному, да все нужды не было!

Мы вернулись в свой лагерь на сухом мысу под соснами. Долго палили жаркий большой костер. Пока он прогорал, я нарубил огромную копну елового лапника. Когда присмирел в наступившей темноте костер, я отгреб потухающие угли далеко в сторону, подмел березовым веником прогретое костром место и разложил на нем лапник ровным толстым слоем... Накрылись единственным взятым с собою одеялом. Лежали лицами к небу, тесно друг к другу прижавшись. Великая тишина и тайна окружала нас в темноте. Изредка проходил по черным кронам ветер, да вдруг появились в невидимом облачном разрыве звезды, как напоминание о, давних уже, подмосковных ночах, повенчавших нас с Женей. Нежный и смолистый дух вместе с теплом исходил снизу сквозь лапник до самого утра.Ночью я несколько раз просыпался и испытывал прилив тревожного счастья, и крепче прижимал к себе Женечку, страшась, что стащит ее леший, угрюмо подсматривавший за нами из черных кустов...Мы заспались на свежем воздухе и на сбор вышли довольно поздно, так что к трем часам дня второе ведро у нас еще на четверть было неполным. Тут бы нам собраться да и двинуться обратно к лесовозной дороге, не торопясь. Но Женя взмолилась:

– Санька, здесь так хорошо! И времени еще – вагон, как говорят мои восьмиклассники. Доберем ведро, ладно?

Вышли в обратный путь в половине пятого, а в половине седьмого были уже на дороге. Но автобуса не оказалось ни в семь, ни позже. Темнело. Где-то далеко слышался заливистый звон мотоцикла. Он то захлебывался, то снова по-комариному ровно зудел в просторе. Наконец из-за поворота ярко засветила фара. Осадивший своего коня добрый молодец пояснил нам:

– Сегодня автобус прошел на Пено часа на два раньше расписания. По телеку Штирлица повторяют, вот шофер и поторопился. Вы идите до большака, здесь километров семь. Может быть, там еще какая машина на ваше счастье и проедет, здесь – полная безнадега.

До большака добрались уже в полной темноте. Черная стена леса справа будто бы растаяла, и в этом прогале угадывалось большое пустое пространство – озеро или поле, а за ним очень далеко светились огоньки какого-то селения... Глухая тишина и никакого намека на свет фар. Только изредка на большой высоте над нами проходили авиалайнеры. Холод осенней ночи уже основательно вгонял в дрожь, и разбирала досада за всю нелепость этой неожиданной робинзонады. Я достал топор и направился к лесу. Найти бы сухую полянку и можно было бы повторить комфортную ночевку на разогретой костром земле! Но сразу же за дорогой я влез в чавкающую хлябь и. сколько на пытался, так и не сумел отыскать в кромешной этой тьме прохода в лес. заколдованно черневший в десяти шагах.

– Сань, где ты там бродишь? – окликнула Женя. – Вот здесь отличное сухое место.

На мыске между большаком и лесовозной дорогой оказалась густая лиственная рощица – сплошная ольха да ракита, худшего топлива не придумаешь. Хоть бы какую елочку для растопки!.. Под нависающими ветвями отыскалась ровная сухая площадка. Натянули на себя всю наличную одежду. И улеглись, накрывшись полиэтиленовой пленкой. Я укрыл Женю в объятиях, как птенца, и мы забылись непрочным сном, постоянно ощущая холод, назойливо идущий снизу от земли и сверху через тонкий пластик...Но настоящая беда пришла заполночь. Ни с чем нельзя было спутать вкрадчивый шорох дождя. Дождь был не такой уж сильный, и лиственные кроны над нами еще с полчаса хранили нас, потом же накопленная ими вода потекла на пластик чуть ли не струями. Спасения от нее не было. Вода накапливалась в складках и, при попытках ее стряхнуть, вся оказывалась на одеяле... Дело принимало нешуточный оборот: и одеяло, и одежда – все уже вымокло до нитки. Спасти нас мог только большой жаркий костер. Стряхивая с пластика очередную порцию воды, я подумал: "Что если воспользоваться для растопки полиэтиленовыми пакетами от продуктов? Их же полно в рюкзаке. "Я вскочил на ноги, вытряхнул пластик и снова накрыл им Женю.

– Потерпи немножко, – сказал я ей. – Гарантирую через полчасика грандиозный костер.

В темноте я отыскивал на ощупь и срубал одним-двумя ударами небольшие деревца ольхи. Потом рубил их, раскладывая в три отдельные кучки – ветки с листьями, хворост и поленца. Нужно было иметь достаточный запас дров, чтобы будущий костер мог набрать критическую массу и противостоять дождю, мелкому и надоедливому... Сложив первую кладку, я сунул под нее жгут из свернутых полиэтиленовых пакетов и мокрыми, непослушными от холода руками поджег его с краю. Голубое пламя медленно поползло под мокрые ветки и хворост, зашипела вода. Листья ольхи быстро сохли в голубом пламени полиэтилена и вдруг ярко полыхнули, расшвыривая снопы искр. Заполыхало, затрещало, исходя густым белесым дымом, и... погасло. Я переложил кладку и повторил попытку. Снова огонь вспыхнул, но вслед за белесыми космами дыма погас, и наступила такая темнота, что я ощупью принялся за третью попытку... И все звучала у меня в голове строфа из Роберта Бернса, звучала голосом Александра Градского, сипловато и трагически правдиво: "В полях под снегом и дождем, мой милый друг, мой бедный друг, тебя укрыл бы я плащом от зимних вьюг, от зимних вьюг!.." Ага, снега только и недостает! Опять начинает гаснуть... Нет, ты у меня будешь гореть, полыхать ты у меня будешь!.. В очередной момент появления белесого дыма я сорвал с себя куртку и принялся махать ею, гоня кислород к задыхающемуся пламени... "'И если мука суждена тебе судьбой, тебе судьбой, готов я скорбь твою до дна испить с тобой, испить с тобой!" И вдруг пошло – затрещало, заполыхало, почти загудело. Костер наконец-то одолел дождь. Не переставая махать курткой, я вопил от восторга: – "И если б дали мне в удел весь шар земной, весь шар земной, с каким бы счастьем я владел тобой одной, тобой одной!"Поднялась Женя, подставила к огню промокший бок и улыбалась благодарно и чуть восхищенно. Покачала головой, слушая мои вопли. Вдвоем отжали одеяло. Женя сушила его над огнем. Тем временем я вбил колья рядом с костром и растянул на них наклонным пологом пластик. Настелил под этим укрытием лиственные ветки. Теплый воздух тек от костра и они быстро сохли.– Жень, ложись теперь и спокойно поспи, – предложил я. – Костер я смогу удерживать до утра.Еще и еще валил я деревья и запасал дрова. Потом сел у Жениных ног в укрытии и стал смотреть в огонь, все больше поддаваясь его магии... "Почему так притягивает огонь человеческую душу? – думалось мне. – Правда, почему так притягивает к себе огонь? Почему так любы нам всегда струение и пляска пламени, перебеги цвета и яркости? Почему так упоительно и сладостно нам это зрелище, когда сырые и холодные дрова становятся теплом и светом?.. Пожалуй, нигде не думается так освобожденно и легко, как перед живым пламенем, будь то такой вот спасительный ночной костер в ненастье или же пламя печурки под крышей. Что это – атавизм? Пронесенное нашими предками в генной памяти через тысячелетия святое благоговение перед источником жизни?"Именно в этом месте размышлений и настигла меня та оглушительная мимолетность... Меня вдруг охватило чувство удивительной родственности вот этого ночного костра с тем огнем, который я со своей "стаей" уже несколько лет пытался разжечь в приборе, называемом циркотрон. Вроде бы пригрезилась мне в момент мимолетности даже и цепочка костров, тянущаяся через тьму веков от древних предков сюда в XX век, к разжигаемому нами послушному термоядерному костерочку, в котором тепло и свет будет порождать сама сгорающая первоматерия – водород и литий... Я попытался, как всегда, логикой зафиксировать мгновенный смысл посетившей меня мимолетности, чтобы потом дать себе полный отчет о ней. И, как всегда, мимолетность увернулась от суетливых объятий мысли и не без ехидства исчезла, оставив лишь одно недоумение. Что же общего между окислением органического топлива и термоядерными микровзрывами в циркотро-не, в которых за миллиардные доли секунды возникают температуры и давления, свойственные звездным недрам? Чепуха! Нет здесь никаких аналогий. Бред от бессонницы... Я снова уставился в огонь, и моя душа снова спокойно и благостно сосредоточилась на переживании красоты пляшущих языков пламени. Ну, не чудо ли, что удалось разжечь его под дождем? Что ни говори, а бывалый турист... Стоп, а почему мокрые дрова не желают загораться, хотя потом в жарком костре горят, как миленькие? Подумаешь – загадка! Водяной пар блокирует доступ кислорода к пламени – только и всего. Непременно нужна тяга, чтобы уносить водяной пар в виде дыма, тогда мокрые дрова сохнут и горят жарким пламенем... А вот что действительно есть чудо, так это факт, что мне больше не нужно махать курткой. Костер – это дивная самоорганизующаяся система, сама создающая себе тягу и не гнушающаяся сырых дров даже и под дождем, только подкладывай!Тут и пришла сама собой мысль, четко высветившая в логике то, что в мимолетности было в виде предчувствия мысли. Есть аналогия между костром и циркотроном! Белесый дым от дров, не желающих треть, и гелий в циркотроне! Литий и водород не могут соединяться эффективно, потому, что накапливается гелий, образующийся в процессе реакции, как водяной пар от сырых дров... Мысль эта была настолько простой и очевидной, что меня охватывало недоумение, почему она не пришла мне в долгих моих раздумьях над ворохами сложных экспериментальных зависимостей. Почему не явилась она месяц или неделю назад? Почему для своего рождения потребовала она отчаяния и отваги этой бредовой ночи в холодном осеннем дожде?.. От волнения я даже вскочил и снова принялся наносить ущерб ольховой роще на мыске между большаком и проселочной дорогой, пока запас дров не стал превышать разумные пределы.Женя сладко спала под навесом, а я сидел перед костром, подкла-дывая и подкладывая дрова. А тем временем в другом костре, в ярко разгоревшемся теперь костре моего воображения, сгорали "сырые дрова" накопленных за лето фактов, экспериментальных кривых, строгих аналитических выкладок и промежуточных численных прикидок, не приводивших к успеху порознь, а теперь соединенных общей решительной мыслью. Еще не веря до конца своей удаче, я проникал в суть явлений в циркотроне "Дебет", известном в миру больше под обидной кличкой "диабет". Как избавиться от гелия? Вернее, как устроить "тягу" выводящую альфа-частицы из зоны реакции? Как сделать лот процесс самоорганизующимся?.. Этого всего я пока не знал. Не все сразу! От сладостной мечты замирало сердце– послезавтра, в понедельник, на утреннем "совете стаи" вожак Акела, не знающий промаха на большой охоте, положит на съедение "стае" этого своего "жертвенного быка". Это большой настоящий бык, ребята!Даже и не заметил, как наступил рассвет и прекратился дождь. Просто поднял взгляд от костра и увидел через просветы в лиственной роще гладкую поверхность озера, над которой неспешно тянулись волокнистые космы тумана. Проснулась и Женя. Она поднялась на колени и обняла меня со спины, прильнула ко мне, прижалась теплой ще кой к моему холодному уху. Сказала:

– Я так хорошо отогрелась. Прошла ломота в костях. Как меня терзала на земле, когда начался дождь! Ты не раз удивлял меня своими способностями, но этот костер в безнадежной ночи! Это бесценно, Санечка. Ложись теперь, я послежу за костром.

Но я отказался. Волнение не дало бы мне уснуть. Женя загляну мне в глаза и, кажется, поняла, что предпринятая ею наугад попытка "снять нагар" с моей души удалась на славу.

– Придумал что-то стоящее? – спросила Женя. Вместо ответа я только улыбнулся и показал большой палец...

Не прилег я отдохнуть и в поезде "Осташков-Москва", хотя верхняя полка над моей головой была свободна. За окном вагона тянулись зеленые, тщательно обкошенные берега совсем еще юной в этих местах Волги с золотыми березами и уютными стожками, накрытыми не большими тесовыми крышами. Сидя за столиком напротив Жени я рисовал в своем блокнотике схемы энергетических циклов и кое-что прикидывал в цифрах, умножая и складывая в столбик. Будучи исконным гуманитарием, Женя все же недурно считала в уме, и ее всегда смешила моя растерянность перед кассой универмага. Она понимающе улыбалась и вдруг сказала:

– Светишься весь изнутри, Саня, как тогда в Коктебеле.– Еще бы. Тут у меня такое творится!

Вот какую запись, датированную октябрем 77-го я потом об ружил в ее дневнике:

"Там же, в поезде, я стала думать, что "нагар на душе" и "снятие нагара" не самые лучшие метафоры, которые когда-нибудь приходили ко мне. Тут что-то другое – более живое и мучительное. Сашкина минанта время от времени, кардинально изменяясь, "сбрасывает жу", и это требует от него в такие моменты трагического напряжения души. Когда мне это открылось, я едва не задохнулась от охватившего меня волнения – такое мне увиделось за этим. В изученной литературе по психологии творчества, я не встречала ничего подобного. Может быть, потому что никому не доводилось знать творческую личность так же близко, как довелось мне. Никому не доводилось одной толыко любовью пестовать талант, загадочный, как заморская орхидея. И еще я поняла: от этой моей догадки сильно прибыло в замысле, который я вынашиваю уже года три – написать книгу-эссе о творческих возможностях человека".